Поехали в командировку на уазике два журналиста – Саша Ч. и Валентин, да фотограф Колерный – по Колымской трассе. Километров с тысячу кругаля. За рулем, конечно, Борис Дмитриевич, БД. Но о нем как как-нибудь в другой раз.
Что за прелесть, скажу я вам, поездка группой: никогда не будет одиноко, есть с кем перемолвиться тостом и, что важно, от кого подпитаться психоэнергией – в какой угодно дозе и форме. Можно и комплексно заряжаться – жидкое топливо плюс подшучивания и подначивания, главным объектом которого обычно был Колерный – как экзотический фрукт среди вареной картошки. Каждый норовит куснуть. И каждый набирается под завязку. Нигде в ином месте земли нет такого смеха с такими врачующими последствиями, как в Магадане.
Фотограф Колерный получил свою кликуху из-за непомерного употребления этого слова. В юности он был красильщиком, и это наложило на него отпечаток. Ему все хотелось перекрасить и переделать. И уж во всяком случае, приукрасить и отлакировать. Лаборатория с темной комнатой – идеальное место общения. Он единственный сушил пленки с применением спирта. Спирт с желатином, кристалликами серебра и остатками химикалиев хорошо выпивался под плавленый сырок. Практикантки обожали Колерного, он вводил их во взрослый мир журналистики.

Он любил рассказывать, как снимал на рассвете белой ночи бухту Нагаева. Встал над обрывом, вытянул шею в поисках кадра, нажал на спуск, и будто бы небольшая противопехотная мина разорвалась внутри. Боль захлестнула сознание. Он был бы рад отшатнуться от обрыва или перенести центр тяжести на другую ногу, – увы, боль не давала это сделать. Если бы Колерный был более начитанным, он сравнил бы себя с соляным столбом. Потянулись томительные секунды, боль удлиняет их до бесконечности. Вот и она ушла, закрепив позу фотографа, словно гипсом. Любое шевеление противопоказано. Моргать и то больно.
Вдруг за спиной прошуршал шинами и остановился автомобиль. Колерный догадался с тоской: за мной. Кто-то вышел из машины, мягко хлопнув дверцей. По голосу понял: Сам. Попал, как курва, – подумал о себе Колерный. Это означало: попал, как кур в ощип. Первый секретарь обкома подошел к фотографу, убедился, что меры нужны энергичные, налил полнющий стакан коньяку: пей. Колерного не нужно было долго упрашивать. Превозмогая себя, выхлебал солнечную жидкость, и поднявшаяся от ступней волна тепла сняла боль и заменила ее тихой радостью. Колерный разогнулся и принялся смеяться над собой, приглашая сделать это и избавителя.
Он не то чтобы близко был знаком с Первым, на таком уровне с ним был почти весь город и вся трасса, в силу своей непосредственности мог заглянуть на заседание бюро, когда там снимали стружку с какого-нибудь начальничка, и стояла атмосфера смертного пота. Он никогда не состоял в рядах партии, но милиционерам не пришло бы в голову задерживать Колерного из-за отсутствия партбилета. Заглянув на это заседание, которое другим было как клетка с тиграми, он небрежно отдавал пакет с фотографиями, сделанными накануне в семье Самого.

Эту историю я слышал как от коллег, так и от самого фотографа. Мы тогда, за год до Горбатого переехали редакцией на Пролетарскую. Он собственноручно оборудовал фотолабораторию в роскошной двойной комнате, первоначально предназначенной под туалетную. Настеленный фотографом пол вскоре покоробился и покрошился из-за протечки системы.
– Да, – сказал Колерный, линоль нужон, а то драматизм будет.
То есть ревматизм, понял я. Хозяйственная и житейская сметка этого человека всякий раз восхищает меня. Он и на съемках такой же обстоятельный, как группа захвата элитного ОМОНа. У него в кофре всегда найдется гаечный ключ, букет из клеенки, галстук, носовой платок и телефонная трубка. На заре туманной юности кто-то подучил его, что человека нужно снимать не как попало, а с предметом в руке. Поэтому заводские рабочие у него обязательно с гаечными ключами, инженеры с телефонной трубкой или в последнее время с калькуляторами. Женщин, особенно в их праздник, он снимал с букетом, а пропагандиста при галстуке, в том числе и из собственного припаса. В особых случаях шел в ход пиджак фотографа, только в этом случае художнику приходилось замазывать на готовом отпечатке значок Союза журналистов.
Кстати, художник-ретушер Шубкин просил выдать спирт – чтобы промывать кисти, но ему отказали. Колерный делился. Оно того стоило. Когда Шубкин попадал в градус, он мог пририсовать галстук, а в летнюю пору движениями пера легко одевал сенокосчиков в тельняшки, поскольку те работали на окружающих Магадан болотцах, как правило, обнаженными по пояс и даже ради удовольствия покрасоваться в газете не соглашались надевать рубашку. Несколько движений пера, обмакнутого в тушь делали их моряками. И это притом, что цензура не разрешала показывать экипаж плавбазы подводников даже на первомайских демонстрациях в телевизионный репортажах. На телестудии были свои Шубкины.
На обороте фотографий Колерный писал фамилии персонажей и их трудовые заслуги: «заревники Иванов и Загоруйко дали 120 процентов зверь плана», и все прекрасно понимали, что речь шла о взрывах на горных полигонах. Отдельно подавалась во весь свой рост повариха «Титяна». Снимать женщин общепита было маленькой слабостью Колерного. Уж он не пропустит открытия такого заведения, как «нова столова».
Так вот, прерывая это лирическое отступление, возвращаюсь к началу рассказа. Сидели все четверо за столом. Саша говорит, что ему очень нравится Гойя, имея в виду только что прошедший фильм о художнике.
– Гоя? И я его знал, – подхватывает Колерный, но, оглядев деформировавшиеся физиономии Саши и Вали, смекает и поправляется: – Знал Гою. С «Буркандьи». Только у него другая фамилия.
Саша заливисто и счастливо смеется, как от встречи с инопланетянами. Общение с Колерным дает ему сильную чувственную радость. Он вспоминает про Нексикан, который Колерный называет Мексиканом, где у него много хороших друзей и знакомых.

Местные названия дают широкие возможности для стихосложения: «От Мадауна до Гарманды светят две золотые звезды». Уже в наши дни новые поколения поэтов и поэтесс находят вблизи российского полюса холода вдохновение писать о тантрическом сексе…
– А как ты думаешь, – говорит Саша вдруг, обращаясь к Валентину, – Бангладеш в Билибинском или в Шмидтовском районе? – И многозначительно останавливает взор своих больших навыкате глаз.
– В Шмидтовском, – спешит высказаться бывалый путешественник Колерный. – В Билибинском я все облазил.
Саша и Валентин извергают из себя фонтаны смеха. Мне тоже нравится ездить с Колерным в командировки и вообще что-нибудь делать, хотя бы сочинять фоторепортаж о первом подледном лове наваги: рыбацкая бригада считает своим долгом побаловать всю редакцию свежей рыбкой. От Колерного тепло и уютно, с ним улыбаешься с утра до вечера и чувствуешь, что день прошел не серой тенью, а большим оранжевым слоном. Это уж не я, это практикантка одна – про слона. Хорошая девчонка, только отмороженная слегка. Из ЛГУ. По дороге заскочили в магазин купить припас на дорогу. Фоторепортер спрашивает, любит ли журналистка вафли. Она замирает и краснеет. А я люблю, – сообщает он и покупает несколько упаковок.

С той командировки много лет прошло. Это когда у нас Бангладеш от Индии отделился? Валентин окончил земной путь, а Саша живет в другом государстве – в Риге. Хотя и принят в почетные эскимосы.
Давно уехал на запад конкурент Колерного Сергей – классный фотомастер, отличающийся повышенной неразговорчивостью. Случилось, что оба фотографа поехали до Ягодного на одной машине. Сергей за рулем. Вызвал Колерного на спор: слабо посчитать, сколько столбов до райцентра. Молчание в салоне было обеспечено, а Колерный в конце трехсоткилометрового пути выдал результат подсчета.
Вдохновленный успехом, Сергей попросил коллегу на обратном пути учесть все встречные машины. Колерный не делал записей, но отчитался, сколько было автомобилей на оживленной трассе с разбивкой по маркам, указал также их регистрационные номера и фамилии водителей, поскольку всех знал в лицо. Однако с той поры не садился с Сергеем в одну машину, даже когда тот обзавелся «Жигуленком».
Некоторые не местные спрашивают о Первом. Его вскоре за неправильное поведение и размах в Москву сослали, а в энциклопедическом словаре о нем три строки.
Колерный же оставался верен Магадану, внуков воспитывал. Иногда появляются его снимки. Правда, герои теперь не очень снимабельные. Ну не дашь же портрет рэкетира с утюгом. Или челночника с сумками, в которых умещается «Запорожец»? Более того, стала его прежде видная профессия падать, проваливаться в небытие, поскольку все понакупили «Кодаков», проявка на каждом углу, только успевай кнопку нажимать, а теперь еще видеокамеры – эхх!

...Прошло еще несколько лет. В один прекрасный летний день в районе тринадцатого километра основной трассы, у стационарного поста ГАИ был остановлен «Запорожец» оранжевого цвета. Молодой автоинспектор попросил водителя предъявить документы. Колерный, а это был именно он, странно было бы, если бы это был иной человек, протянул в открытое окошко свои права.
Взяв водительское удостоверение, гаишник обратил внимание на забинтованные руки водителя.
– Что это с вами?
– Папарацци замучили, – сказал Колерный, имея в виду, как, возможно, уже догадался читатель, панариций – наколол палец, не обработал йодом, вот и нагноилось.
– И вам они не дают покоя,– сказал инспектор. – Принцесса Диана погибла, слыхали? Из-за них – фотографов диких, папарацци. Правда, я думаю, что они с Альфаедом разбились из-за превышения скорости. Двести километров в час в туннеле – многовато. Да еще пьяный за рулем. Две бутылки виски употребить – надо же! Это и по магаданским меркам круто.
Инспектор не смог скрыть профессионального волнения. Видимо, вообразил, как бы остановил нарушителя и штрафанул бы на полную катушку для его же блага. За превышение, за алкоголь. Сколько там получается штрафа? Да еще в валюте! Как поется в одной альтернативной песенке: «Там были деньги франки и жемчуга стакан». Возможно, если бы задержали, то и принцесса была бы жива...
– Дианка? – общительно отозвался Колерный. – Я ее знал. В столовой на «Буркандье» работала. – Такая принцеска, жуть. Циркачка.
Автоинспектор окаменел лицом от недоумения, но уже через секунду разулыбался широкой улыбкой узнавания.
– Вы меня не помните, дядя Слава? Я тоже с «Буркандьи». Вы еще к нам приезжали... Ой, вы же тоже фотограф... Вы ж мою маму снимали... Портрет до сих пор хранится.
Нет, не вспомнил Колерный, не мог он помнить всех женщин, кого когда-либо фотографировал, тем более их сыновей, но вдруг ответил откровенностью на невинное движение молодой души:
–    Уезжаю вот. Насовсем... С природой прощаюсь.

Примерно через месяц, когда еще наш президент Ельцин наградил французского премьер-министра орденом и запретил в России шампанское называть шампанским, а коньяк коньяком, Колерного провожала на родную Западенцию общественность. Наговорили много громких и искренних слов, винпром спонсировал несколько коробок качественной водки, а я вспомнил, что Колерный был одним из первых, с кем я познакомился на Колыме. Я крепко перебрал горилки и говорил комплименты его внучке: мол, дайте мне вас поцеловать в какую-нибудь часть тела.
Я его снимок помню – лиственницу с раздвоенной вершинкой, похожую на лиру. Потом, находя на сопках такие деревца, я всякий раз вспоминал фотографа – как обладателя какого-то неведомого авторского права на этот природный феномен.
Только перед расставанием я узнал, что Колерный приехал на Колыму не по своей воле, а срок у него был обычный для «шпиона» с почти французской фамилией, созвучной слову «коньяк» – 25 лет.
Почти столько мы и знакомы. И ни разу мне не пришло в голову, что Колерный никогда никому не рассказывал о себе ничего. Он был скрытным человеком – при всей его феноменальной общительности, хлебосольстве и жизнелюбии. И тут мне примерещилось на секунду, что его своеобразная лексика – не более чем изощренная маскировка разведчика. Этакого Джеймса Бонда из Мексикана. Наискосок от Сант-Ягодного.