Пароход «Варвара-Краса» бросил якорь неподалеку от пологого берега Быстровицы – одного из притоков Волги, где деревья были особенно восхитительны, а плакучие ивы склонялись ветвями в самую воду. Гребные колеса стали, капитан скомандовал остановить машины, и матросы засуетились, спуская на воду ялик, чтобы набрать воды из прибрежных ключей.
    В кают-компании бушевала буря. Многочисленные гости хозяина парохода и устроителя сегодняшнего путешествия – известного в уезде купца Егория Савельевича Кокоуткина – затаив дыхание, внимали гневным речам разъяренного хозяина.
    Гром и молнии летели от отчаянно жестикулировавшего Егория Савельевича, и обрушивались на раздавленного таким натиском маленького человечка в потертом у локтей вицмундире коллежского регистратора, понуро стоявшего на виду у всей публики, теребя в смятении салфетку со следами обеда.
    Человечка звали Климент Пугис, и он, в числе прочих гостей, еще сегодня утром в обстановке полной искренней непринужденности  беседовал с радушным хозяином о погоде и ценах на керосин в Петербурге.

    Сейчас больше всего на свете Пугису надлежало бы провалиться сквозь застеленную ковром палубу каюты, и исчезнуть навсегда, как будто не было ни этого вечера, ни этой злополучной шутки, которую он, заигравшись ролью души компании, позволил себе высказать Кокоуткину, что и вызвало у последнего приступ необузданной ярости, и привело Пугиса к персональной катастрофе, грозившей весьма печальными и необратимыми последствиями.
    Шутка была на первый взгляд пустячком, сущей безделицей, и ни к чему не обязывала никого из присутствовавших, однако Кокоуткин принял ее на свой счет, и принял вполне обоснованно, потому что всегда близко к сердцу принимал все, что имело касательство к темным страницам истории его состояния, заработанного нелегким каждодневным трудом, и не без постыдных моментов, которые случаются, когда жаждущему добиться жизненного успеха человеку приходится переступать через естественные принципы, и нарушать давно заведенный порядок вещей во имя достижения поставленной перед собою цели.
- Егорий Савельевич, не стесняйтесь, все же знают, что вы заработали свои богатства торговлей пердильными таблетками! – бросил, смеясь, посреди шумной и развеселой болтовни Пугис, и тут же осекся под тяжелым взглядом изменившегося в лице хозяина.
- Да как ты…да как вы…- Кокоуткин едва не задохнулся от охватившего его гнева, и побагровел лицом. Встав во весь свой немалый рост, Кокоуткин сорвал с себя салфетку, швырнул ее прочь, уронив при этом стул, на котором только что сидел. Стул перевернулся, и гости как один замолкли. Стюард торопливо убрал с патефона пластинку.
- Встать! – проревел Кокоуткин, и сжал кулаки. – Встать, мерзавец! Да как вы смели?! Вы - у меня в гостях, едите мою еду, пьете мои напитки! Как вы смели, негодяй, иуда, со смехом говорить мне ТАКОЕ в лицо?! Встать!!!
    Пугис, с лица которого все еще не сползла нелепая улыбка, с растерянным видом поднялся со своего места, и вилка жалобно звякнула о тарелку.
- Я, право, испытываю неловкость от того, что случайно вырвалось..
- Случайно вырвалось? Случайно вырвалось? Случайно вырвалось? – Кокоуткин бешено вращал налитыми кровью глазами, и если бы взгляд мог обжигать, то Пугиса в это же мгновение унесло бы в распахнутый иллюминатор, сожженного до состояния облачка пепла.
- Если вы позволите мне, сударь, я прошу у вас прощения за…
- Прощения? Прощения? Прощения? Это что же, выходит, можно сначала пролаять ВСЯКОЕ, а потом попросить прощения, и все? – обратился патетически к публике Егорий Савельевич. Публика охотно закивала, соглашаясь. На слове «пролаять» Пугис втянул голову в плечи, и зажмурился. Каков позор! Каков афронт! – раздались реплики кого-то из присутствовавших. Никто не решался вслух озвучить свое сочувствие Пугису, хоть и  были среди гостей те, что втайне пожалели его. Ну зачем, зачем он ляпнул эту проклятую чепуху, зачем он выставил себя на посмешище, да вдобавок смертельно оскорбил хозяина, задев за живое?  - вот что читалось на лицах немногих сочувствовавших.
Как приговор прозвучало короткое слово.
- Дуэль! – отрезал Кокоуткин, и гости ахнули.
Пугиса затрясло, и он едва вернул себе самообладание, выпив воды.
- Сударь, времена дуэлей давно прошли, и ныне это незаконное предприятие… - робко попытался утихомирить хозяина его старый знакомец, штабс-капитан Тлин, но Кокоуткин взорвался:
- Григорий! Ты же офицер, человек чести! А если бы тебе сказали, что Плевна, Севастополь – все было зазря, и нам нужно было сдаться? Если бы тебе сказали, что вся твоя служба Отечеству, государю – все это чепуха, и неугодное Господу дело?
    Тлин смущенно переминался с ноги на ногу, и его сапоги скрипели.
- Но, Егорий Савельевич, это все-таки разные предметы…
- РАЗНЫЕ ПРЕДМЕТЫ?!! Да из-за таких вот «разных предметов» и сгубили Россию-матушку эти, - и Кокоуткин указал на Пугиса своим толстым пальцем, - чинуши, низвергнули родину в болото торжества безликой бюрократии и бесчестья!
Пугис упавшим голосом лепетал едва слышно:
- Я..виноват..признаю…так сказать…
Кокоуткин с презрительной миной отвел от него взгляд, и заключил:
- Ладно, Пугис…Я не буду более досаждать вам. Я предлагаю скользкую дуэль.
    Услышав это, Пугис пошатнулся, и ухватился за спинку стула, чтобы удержаться на ногах.
- Скользкую дуэль? Но это бесчеловечный способ выяснения отношений…лучше стреляться…
- Ну уж нет, ничтожный гаер, ваши шуточки вывели меня из себя по-настоящему! Назначайте секунданта!
    Пугис в ответ пожевал губами невысказанное, и неожиданно для всех коротко кивнул головой, побледнев.
- Я буду его секундантом! – заявил вдруг молчавший до этого Трифон Лопаткин, чиновник при губернском казенном банке. - Здесь нет никого, кто мог бы считаться доверенным лицом господина Пугиса, поэтому я предлагаю свою кандидатуру. Вы не возражаете, сударь, если я кооптируюсь? – обратил свой вопрос к Пугису Лопаткин.
    Пугис еще раз кивнул, уставившись в узор на ковре.
- На том и порешили, а моим секундантом будет штабс-капитан Тлин, - заключил Кокоуткин, и вышел вон. За ним потянулись и другие гости, пытаясь поскорее покинуть наэлектризованную атмосферу кают-компании, и как бы выражая  солидарность с праведным гневом хозяина.
    Пугис и Лопаткин остались одни.
- Сударь, благодарю вас за проявленное участие к моей персоне..- начал Пугис, но Лопаткин его перебил, нетерпеливо замахав руками:
- Полноте, Климент Леонидович! Вы, конечно, допустили непростительную грубость в отношении господина Кокоуткина, и, вероятно, заслуживаете вызова на дуэль. Однако вы, некоторым образом, объективно находитесь в неловком положении, не имея рядом ни союзников, ни друзей – одни только сочувствующие хозяину лица кругом. Поэтому я счел нужным оказать вам хотя бы какую-то поддержку, как наименее защищенной стороне конфликта. Думаю, дуэль дает вам хоть какую-то возможность не потерять лицо…к тому же, что бы сейчас ни случилось, присутствующие скроют от властей подробности инцидента…
- Скажите, сударь, а как вы оцениваете мои перспективы в поединке? – поднял увлажнившиеся глаза Пугис. Лопаткин смутился, и медлил с ответом, яростно сопя в усы.
    Наконец, он, набравшись решительности, высказался:
- Полагал бы, ваши шансы видятся мне весьма невысокими, учитывая ваш, по всей видимости, сидячий образ жизни, и общую субтильность конституции. Между тем, за вами есть одно несомненное преимущество – легкий вес. Это положительно отразится на вашей маневренности в поединке. С другой стороны, соперник, являющийся более тучным, нанесет более сильный удар, и более печальными будут для вас последствия в случае, если он не промахнется. Так что, убежден, вам следует использовать всю свою ловкость и изворотливость, чтобы избежать удара, могущего стать для вас роковым.
- Благодарю за ценный совет, - сдавленно изрек Пугис, и стал шарить в карманах мундира, как показалось, в поисках носового платка.
- Не хочется об этом говорить, но таков мой долг, сударь. Имеете ли вы что-либо завещать в случае вашей смерти? – проникновенно проговорил Лопаткин.
- Да, сударь, окажите мне любезность, разыщите на Жуковом кладбище могилу моей матери, и зачитайте вслух вот это, - и Пугис извлек из кармана не платок, как ошибочно показалось Лопаткину, а аккуратно сложенный листок бумаги. Лопаткин понимающе кивнул, и молча принял записку. Его захлестнула жалость к этому отчаявшемуся, оступившемуся человеку в неловко нацепленных на нос очках.
   
      Когда Пугис покинул кают-компанию, палуба уже была подготовлена для поединка.
Матросы, лихо взмахнув ведрами, залили ее мыльной водой, как будто собирались надраить ее до блеска, и доски палубы заходились пузырями пены.
    Кокоуткин был торжественен. Из толпы зрителей появился Тлин в белоснежной черкеске, и церемонно вручил дуэлянтам по кавалерийскому палашу. Матрос бросил к ногам Кокоуткина и Пугиса по паре персиянского фасона домашних туфель с загнутыми вверх носами. Дуэлянты переобулись – при этом Пугис уронил, и спешно подобрал палаш – и, придерживаясь за фальшборты, - каждый по своему борту - осторожно двинулись по намыленной палубе, время от времени оскальзываясь, и теряя равновесие.
    Наконец, Тлин, воздев руку, скомандовал:
- Внимание, господа! – и под зачарованными взорами десятков глаз дуэлянты изготовились, присевши, ухватившись покрепче за залючины, выставив палаши.
- Сходитесь! –  Тлин дал отмашку.
    Пугис и Кокоуткин с силой оттолкнулись от бортов, и туфли понесли их навстречу друг другу, скользя по намыленной поверхности, подобно конькам  зимой.
    Кокоуткин, приближаясь с огромной скоростью, что-то нечленораздельно рычал, и размахивал палашом так, как будто это был березовый прутик, а не тяжелое оружие, а Пугис, наоборот, весь сжался, и сосредоточился на замахе.
    Двое людей, похожие в это мгновение на метеоры, стремительно скользили, и загнутые носы их туфель дрожали.
    Когда они поравнялись, Кокоуткин рассек воздух палашом резким движением своей могучей руки, но – о счастие! – не задел вовремя пригнувшегося Пугиса. Пугис в ответ, что было сил, ударил клинком уже миновавшего его Кокоуткина, но, поскольку до этого принял неловкую позицию, едва дотянулся до шеи Кокоуткина. Тем не менее, из образовавшейся раны хлынула кровь, и Кокоуткин унесся к противоположному борту с диким воплем, от которого из прибрежных зарослей ив в воздух вспорхнули потревоженные птицы.
    Соперники ударились в борта, завершив свое казавшееся вечным скольжение. Кокоуткин тяжело дышал – разрез на его шее обнажил внутренние ткани, и плечо его халата заливала алая горячая кровь. От этого душераздирающего зрелища многие вскрикнули, а одна дама упала  без чувств, и ее тотчас принялись хлопать по щекам и пользовать нашатырем оказавшиеся поблизости господа.
    Тлин, увидев, что ранение нанесено, решил было прекратить поединок, и даже шагнул навстречу ристалищу, но Кокоуткин только взревел:
- Продолжаем! – и ринулся обратно, оттолкнувшись от борта.
    И вновь они заскользили, и Пугис понял, что если он не выпрямится во весь рост, ему не удастся нанести точный и сокрушительный удар.
    Мгновения растянулись в бесконечность, и лицо Кокоуткина застыло в выражении ярости. Клинок в его руке описал дугу, и опасным образом приблизился к Пугису.
Пугис, преодолевая инстинкт самосохранения, выпрямился, чуть не утратив равновесие, и дважды нанес рубящие удары палашом по шее Кокоуткину прежде, чем лезвие оружия врага отсекло его собственную голову напрочь.
    Два бездыханных тела, истекающих кровью, что смешивалась с мыльной водой,  распластались на палубе, медленно поворачиваясь при скольжении, и, наконец, застыли, недвижные.
    Две головы – одна из которых принадлежала Егорию Савельевичу Кокоуткину, а другая – Клименту Леонидовичу Пугису – одновременно со всплесками упали в воду за бортом, с одной, так вышло, стороны, и еще какое-то время покачивались на волнах, и угасающие взгляды врагов встретились в последний раз.

    Холодным августовским утром одинокий господин в шляпе-котелке остановился подле могилки на Жуковском кладбище, стер пыль с надписи на скромном надгробном памятнике, развернул бумажку, испещренную неровным почерком, и, прокашлявшись, начал:
«Дорогая и любимая моя сестрица, Варенька. Знаю, что в горнем мире тебе хорошо и покойно, но несправедливости и злодеяния, пережитые тобой при жизни, требовали отмщения здесь, на земле.
    Знай же, любимая моя сестричка, что за учиненное над тобою коварное злодеяние я попытался отомстить его виновнику, с которым ты некогда опрометчиво связала брачными узами свою хрупкую жизнь, и который погубил тебя, затушив ее огонек. Я никогда не забуду, как кричала ты при смерти, как молила о помощи, но я бессилен был помочь.
    Теперь и моя душа спокойна, потому что я совершил попытку, может статься, неудачную, расплатиться за причиненное тебе и многим другим наивным душам зло с этим страшным человеком. Пусть моя жертва и напрасна, но боле я сам не буду страдать, и мучаться сознанием своей вины в произошедшем, и памятью, проклятой памятью. Если бы я мог повернуть время вспять, я никогда бы не решился, из наивного доверия, уговорить тебя испробовать те злосчастные слабительные таблетки, что делала мануфактура твоего мужа.
    Я до сих пор не могу избавиться от навязчивого и ужасного воспоминания об окровавленных останках, в которые превратилась половина твоего тела после взрыва этих сатанинских пердильных таблеток.
    До встречи в лучшем из миров.
    Твой Климушка.»
    Господин в котелке завершил свою речь, и положил записку на могильную плиту, пытаясь одновременно найти какой-нибудь камень, чтобы придавить им  листок. Не найдя ничего, он откланялся кому-то невидимому, и ушел. Ветер тотчас подхватил оставленную бумагу, и понес ее, трепетавшую, высоко-высоко в небо, где среди сумрачных туч пробивался нечаянный и робкий солнечный луч.