Шел Вовочка по Магадану, а навстречу компания. Дай закурить. Бросил. Ах, так, на тебе! Поколотили. Правда, без переломов, аккуратно. Прохожие, которые это видели, возмутились. Дай сдачи, говорят. А он, не совсем оправившись от ударов, гордо поднял расквашенную физиономию и заученно воскликнул: «Сдачи не надо!»

Конечно, в этой истории смешного – кот наплакал. Но здесь мужчина попадает под кулак судьбы. А когда женщина? Если и есть капелька смеха, то сквозь кровавые слезы. Женщина по конституции не позволит, чтобы над ней смеялись. Вы видели женщину-клоуна? Вот-вот. Один местный баснописец написал басенку про лису, которая неловко поступила с бобром на курорте, затем за другого принялась.

Я имел неосторожность и самонадеянность напечатать эту басенку, воспользовавшись тем, что временно замещал редактора, и меня тут же читательницы затретировали: как посмел. Так эту лису защищали и обеляли, так горячо, что вырвали обещание публично, на газетной странице принести извинения Патрикеевне. А иначе, мол, в обком пожалуются. А одна уважаемая дама – эксперт из судебно-медицинской экспертизы попросила предъявить пострадавшего для снятия побоев, а иначе за себя не ручается.
Одно дело – лиса, а другое – реальная женщина под катком истории. Конечно, никакие реверансы не помогут, и я рискую быть разорванным на куски, публикуя данную историю.
Одна демократка, горячо, до выцарапывания глаз оппонентам, поддержавшая все начинания Гайдара, дама пост бальзаковского возраста, вдруг, в один момент, пересмотрела свои взгляды. И на этом закостенела. Как та алюминиевая ложка, которую можно согнуть и разогнуть один раз, а на втором изгибе ломается.

А случилось вот что. Решила она, как и все, заняться бизнесом, погрузиться в пучину товарно-денежных отношений. Тем более что сосед – крутой мэн давно уже подбивал ее сына, парня двадцати лет, провернуть операцию. Для нее потребовалась сумма, равная почти годовому заработку демократки. А что поделаешь – надо. Самоотречение – любимое наше занятие, а вера в химеры – основа психики – без ши-зы нам не жи-зи. Нашла она деньги, перезаняла у другого, еще более крутого. Под свое честное и довольно известное в городе имя.
Взяв еще теплые от прикосновения женских рук пачки, сосед удалился. Теперь демократка, просматривая навязчивую рекламу в московских телепередачах, невольно ловила себя на мысли, что жизнь становится все краше и веселее. Вспомнила из школьного курса наук, как извлекать проценты из числа, даже мелькала мысль поступить на бухгалтерские курсы, чтобы лучше подсчитывать будущие барыши.

Какие-то глубинные перемены происходили в организме. Будто бы глаза стали лучше видеть, а уши слышать, расправились морщины на шее, а тяжелый металлический рок за стеной не вызывал прежнего желания порубить поющих наркоманов и барабанящих педерастов на мелкое рагу. Эта дама в мрачные времена застоя боролась против вещизма и мещанства, была обаятельной библиоманкой, меломанкой и прочей манкой (не путать с манной крупой). И вот случилось неожиданное. Близкая победа ушла за горизонт, накатила ценовая реформа, в квартире у нее остались одни идеалы и полная невозможность погрязнуть в осмеянном ею быте.
Она вспоминала передачи радио Китая времен семидесятых годов, когда его еще не глушили. Китайцы с удовольствием говорили о росте своего благосостояния. У них уже почти в каждой семье были наручные часы, а велосипедов даже больше.

Примерно в таком же положении оказалась она в разрушенном Союзе. Нет, велосипед ей не нужен, а вот сапоги бы не отказалась приобрести. Но за какие деньги? Почему она, как другие, не создала товарного запаса, почему выступала против мещанства столь радикально и, самое непростительное, действовала личным примером!
Приехал сосед-бизнесмен, и дама, не сразу, конечно, соблюдая свойственную ей деликатность, спросила, намеками, как поживают ее денежки, и какая наварилась прибыль.
–    Какие деньги? – как бы изумился сосед. – Ты че лепишь? Вали отседа! – И чтобы не было сомнений в его словах, назвал ее непонятным словом и двинул спортивным кулаком, размером с трехлитровую банку, ей в лицо.
–    
Она охнула, а когда погасли искры из глаз, поплелась домой. Ее будто бульдозер переехал. И здоровье надломилось, и денег нет, и демократические идеалы пожухли. Говорили же ей, говорили, что в среде бизнеса преобладает криминальный элемент – не верила, светлая, душа.
Пошла в поликлинику, потом в суд, но ей отказали, поскольку расписку с соседа она не взяла, чтобы не оскорбить недоверием. И, будучи верной идеалам чести, стала понемногу возвращать долг более крупному мэну, чем повергла в изумление всех, кто соприкасался с этой историей. Это не по их правилам. Пусть подавится, – говорила она, умываясь горючими слезами. Пусть захлебнется в моей крови.

Но, обманувшись дважды, достигла грани слома. Искала опору в себе и не находила. Она осталась без идеалов и иллюзий с прозрением, которое ни ей и никому другому не было нужно.
Ей казалось, что она созрела даже для того, чтобы ловчить и обманывать, поступаясь принципами, но ее продали раньше, со всеми потрохами. Ею пожертвовали в этой игре – как пешкой. Собственно она даже на роль пешки не годилась.
Однажды в порыве отчаяния подумала о том, чтобы собирать милостыню, но все ниши нищих были заняты. К ее внезапной тихой радости.
Прошло два года, образовалось общество обманутых вкладчиков, но она не могла в него вступить, поскольку не имела вклада в лопнувшем коммерческом банке. Кто-то подстрекал ее обратиться к авторитету уголовного мира и даже указал, в каком направлении искать. Но она не решилась. Испугалась за сына, придирчиво приглядывалась к нему, принюхивалась и радовалась, когда он приходил – трезвый, некурящий, пахнущий острым мальчишечьим березовым запахом.

По городу прокатилась волна катастроф, несколько молодых людей, чьих родителей она знала, погибло: кто-то в быстроходных японских машинах, кто-то угорел в гараже, один юноша попал под выстрел ружья среди бела дня, другой был застрелен из обреза при невыясненных обстоятельствах. Она оплакивала каждого чужого ребенка долгими горючими многодневными слезами, и ей казалось, что ее родной мальчик идет по минному полю. Теперь она каждую ночь просыпалась от горьких душных слез.
Иногда ей снился изверг-муж, которого она давным-давно выгнала за то, что он никогда не мыл посуду и не прибирал на положенное место носки. Еле выгнала, честно говоря. Больно могучий был мужик, махровый мещанин. Целый год, считай, открытым текстом на мозги ему капала, пока не хлопнул дверью.

Был еще один. Неофициальный. Идеалист. Стихи писал. Года три как облил себя бензином и сжег. И второго, почему-то теперь уже не было жаль. Храпел сильно. А с первым она бы поговорила. Если бы проявил настойчивость. С первого раза ни за что бы не стала с ним якшаться. А со второго? Надо подумать.
От удара была задета кость, и теперь лицо болит перед непогодой. А в Магадане хорошей погоды почти не бывает.
Вот такая история. Что я ей хотел сказать? Что эта новая жизнь всех нас саданула по морде. Меня тоже. Правда, иллюзий у меня было поменьше. И у меня практичная, разумная жена. Как назвал ее один профессор в университете, когда она хлопотала, чтобы он принял у меня пересдачу его предмета, – мать-заступница троеручица.

Умный человек найдет выход из любой ситуации. А мудрый в нее просто не попадает. Как-то все чаще вспоминаешь эту сентенцию. И почему-то только теперь, разбитым лицом к лицу опасности.