Дом оказался более старым, чем я думал. Но я не торговался – с муниципалитетом не поторгуешься, даже если дом трижды выморочный.  Да и что цена  по сравнению с ощущением подлинной старины, без подкрашенных «состаривающими» красками нелепостей новоделов?  А ветхость…Все можно исправить. Прогнившие полы - заменить. Стены и потолки – укрепить. И даже мебели найдется применение. Я собирался подлатать, и расставить все эти старые гардеробы, гарнитуры, покрывшиеся патиной шкафы в одном месте.
    В комнате, где стоял механический клавесин.
    Агрегат был внушительных размеров, и очень старый: приводился в действие часовым механизмом с пружиной, а не электричеством, как американские «вурлитцеры», о которых я когда-то слышал, и даже хотел себе такой, но не случилось. Этот был, наверное, один из первых. Я не нашел на корпусе даты его изготовления, только надпись, едва заметную на позеленевшем медном ярлычке, прочитанную мной как «Себастьян Эрар».  Ну что ж, Себастьян, так Себастьян. Будем знакомы, давно умерший мастер.
    Внешне инструмент, возвышавшийся особицей над прочим хламом, поблескивая вензелями декора, выглядел величественно, основательно. При виде его у меня возникало невольное восхищение обликом благородного рыцаря среди музыкальных инструментов,  по сравнению с которым современные пианино, вроде бы похожие на него, выглядели бы бедными родственниками, неловко обряженными в новое, но дешевое тряпье.
    Инструмент многое повидал на своем веку. Потемневший от времени лак, сколотый по уголкам, был исцарапан многочисленными прикосновениями и, иной раз, довольно грубыми, судя по разбегавшимся в стороны трещинам вокруг звездочек сколов и вмятин. 
    Над клавиатурой было закрытое мутным толстым стеклом оконце, за которым угадывались очертания двух валиков, а на боку торчала кривая латунная рукоять, при помощи которой надлежало заводить пружину механизма.
    Было приятно коснуться сначала холодных, сделанных будто из кости, клавиш, выстроенных в два ряда, а потом – теплого деревянного корпуса, и почувствовать кончиками пальцев застывшее в толще лака время, многие десятилетия, а может и столетия, минувшие с тех пор, как лакированная туша клавесина покинула пахнущую свежим деревом и красками мастерскую где-то во Франции, если, конечно, мсье Себастьян жил и работал именно там.
    Еще была небольшая дверца над ножными педалями регистров, высотой не более полуметра. Никакого замка на ней не наблюдалось, однако открыть ее я не смог, поскольку ухватиться было не за что, а подцеплять подручными предметами узкую щелочку  я опасался, не желая повредить клавесину еще больше.
   
    Увы, он не играл. Не издавал ни звука.
    Клавиши не отзывались на нажатие, как будто внутри что-то заклинило. После бесплодной попытки запустить механизм клавесина при помощи рукоятки завода, я смирился с тем, что до прихода мастера – которого еще предстояло найти! -  инструмент так и останется предметом интерьера, исключительно эстетическим знаком, не исполняющим своего настоящего назначения.

    Помню твое негодование, когда я показал тебе весь этот восхитительный хлам. Ты обвиняла меня в непростительном транжирстве, легкомыслии, преступной небрежности в отношении собственного – и, что более для тебя существенно, твоего! - комфорта, порывалась уйти, и не желала даже входить в комнату с клавесином. Если бы он мог играть, ты бы вошла?
    Теперь мне все равно. Оставайся в своем мире, суетном, среди людей, алчно пожирающих твое время, совершай свои якобы полезные и необходимые поступки, результатом которых, как ни печально, являются лишь мигрень, и некоторое эфемерное ощущение уверенности в завтра, основанное на ничтожнейшем из счастий – заработать еще немного денег.

    Я думаю, что наши пути разошлись уже в тот момент, когда ты впервые предложила мне жить вместе. Чтобы тебе было легче решиться, верно? Чтобы сначала испробовать меня на вкус, проверить, а тот ли я, с кем тебе будет легко.  В сущности, тебе нужен был один из этих старых шкафов, просто ты этого не понимала, не могла понять, тщась оживить неживое, превратить символ в смысл. Или, наоборот, превратить живое в удобное, послушное, ценное в быту неживое. Чтобы тебе было легко. Я представил себя послушно распахнувшим дверцы гардеробом, наполненным твоими жалобами на жизнь, и предметами твоих мыслей и суждений, и удивился. Странная ты, ох странная. Когда мне понадобилась мебель, я ее купил, так и знай.

    Я завел кота. Усатый шельма, по моему разумению, мог бы спасти дом от мышей.
    И однажды он поймал мышь.
    Он принес ее, полумертвую, в зубах, в комнату с клавесином, и положил прямо на ковер, глядя на меня своими хитрыми глазами, правый был солнце, левый – луна.
Я отложил в сторону книгу, которую читал, и, превозмогая отвращение, попытался ухватить казавшуюся бездыханной маленькую тварь при помощи старого полотенца, но кот помешал мне, неожиданно придавив мышь когтистой лапой к ворсу. Из пасти грызуна выдавилась пунцовая жидкость, и мышь задергала лапками и хвостом, умирая.
    В этот миг в недрах клавесина раздался глухой щелчок, и дверца над педалями отворилась.     
    Занятый мыслями о судьбе мертвой мыши, я не обратил на это внимания. Зато обратил свое внимание хвостатый разбойник, не преминувший воспользоваться моментом в своих охотничьих  целях.
    Кот быстро прикусил, подхватив, трупик мыши, и в два прыжка оказался у клавесина.  Припрятав добычу прямо в чреве инструмента, он, как ни в чем не бывало, сел рядом  с клавесином, и принялся облизывать свой мех, умываясь, и ухмыляясь.
«Проклятье!» - прокричал я, но было поздно. Дверца закрылась так быстро, как будто ее тянула скрытая пружина. Дохлая мышь оказалась запертой внутри клавесина.

    Ночью я проснулся, разбуженный тихой музыкой.
    В полной темноте, в отведенной ему комнате, в окружении безмолвных чудищ из дерева и стекла, играл клавесин. Я узнал музыку, это был, кажется, «Реквием» Гайдна.
    Завороженный, я смотрел на медленно вращавшуюся под действием раскручивавшейся пружины латунную рукоять. Он заработал!
    Чтобы не нарушить своим вторжением нежданное таинство, я тихонько присел в кресло поодаль. Музыка была великолепна, настоящая, живая, сохранившая в себе мастерство исполнения неизвестного мне музыканта из прошлого, при помощи механической магии перенесшего свою душу в валики с зубцами, которые в этот момент пришли в движение, и, в свою очередь, оживили  невидимые молоточки, которые деликатно касались струн, повинуясь заложенной в механизм последовательности.
    Потом музыка смолкла. Я бросился к инструменту, и с остервенением крутил рукоятку завода, но клавесин в эту ночь больше не зазвучал.


- Я помню этот инструмент, я уже приходил его чинить, давно, - мастер теребил седые усы.
- В самом деле?
- Этот инструмент – трофейный. Предыдущий хозяин привез его в сорок пятом, из капитулировавшей Шпандау. Клавесин уже тогда был сломан.
- Вы починили его?
- Увы, нет. Инструмент устроен непросто. Я не смог его разобрать. А ломать он мне запретил, слишком оказался ценен для него этот клавесин.
- Теперь вы можете его разобрать. Внутри – дохлая мышь, - при этих моих словах старик с удивлением – и еще чем-то – во взгляде посмотрел на меня. 
- Прошу извинить меня. Я не буду. Он не хотел этого.
- Но теперь хозяин клавесина – я. Как и всего дома.
- Я понимаю, как вам достался дом. Из-за того, что хозяин пропал без вести, - в голосе мастера явственно звучала горечь.
- Вы правы. Но что вы прикажете делать властям?  Ломать  дом? Сжигать вещи?
- Ломать. Сжигать, - и старик встал, чтобы уйти.
    В дверях он остановился:
- Клавесин играл ночью, накануне которой хозяина видели в последний раз. Вы, наверное, не поймете меня, мой отказ, мои предрассудки. Прошу не винить меня. Всего хорошего, - и он ушел.

    А вечером пришла ты. И опять я услышал все, что уже слышал от тебя множество раз.
Ты пахла какими-то новыми духами, острый мускусный их запах угнетал меня не менее, чем твои обвиняющие слова. И эта нелепая шляпка с тонким черным перышком, все время нашего разговора ты не сняла ее, подчеркнуто-чужая, пришедшая, чтобы уйти. Почему ты не могла уйти просто так, без отвратительной сцены, без оглушительной изобличающей речи разгневанной мещанки, решившей, что ее чувства обмануты?
    «Перед тем, как уйти, зайди в комнату с клавесином. Я надеялся, что он станет так же дорог тебе, как и мне, ищущему покоя в жизни. Окажи мне последнюю честь, взгляни на комнату и инструмент»,  - произнес я, когда ты, не в силах более кричать, опустилась на стул в прихожей. Ты посмотрела на меня взглядом, полным презрения и…жалости?

    Теперь мне все равно.

    Я слушаю чудесную музыку, льющуюся из клавесина, и некто невидимый, кажется, нажимает на черные и белые клавиши, а на него, хитро улыбаясь и топорща усищи, смотрит кот, правый глаз – солнце, а левый – луна. Шляпка, нелепая шляпка с тонким черным перышком в моих руках.
    Скоро настанет утро.