Маринка сидела на крыльце и болтала обутой в сандалию ногой, рассматривая прыгающих по дорожке воробьев. У нее сегодня не было крошек, чтобы покормить их, а без угощения воробьи приближаться не хотели. Они дерзко орали, выискивая в придорожной пыли зерна, и иногда дрались между собой. Маринка для них была словно пустое место.
Смотреть на воробьев давно наскучило – то ли дело голубятня у Агафоновых, вот там действительно птицы! - но еще скучнее было заниматься на пианино, которое родители купили месяц назад, мечтая сделать из нее пианистку. Папа договорился насчет репетитора, и теперь раз в неделю к ним домой приходила с соседней улицы Майя Гуревич – 25-летняя учительница с рыжими кудряшками и в круглых очках – она показывала Маринке, как ставить пальцы. Дальше гамм дело пока не зашло, и вообще, если начистоту, Маринка втайне ненавидела пианино, мечтая вырвать из него струны. Из-за уроков музыки ее не пускали гулять. А на улице было столько интересного! Во-первых, Федька Самсонов с утра похвастался, что у евоных соседей был пожар – сгорела поленница и флигель. Во-вторых, из моря вчера выкинуло дохлого дельфина. В-третьих, на голубятне появился голубь турман, который, по рассказам Федьки, умеет кувыркаться в полете. И еще надо бы позарез проверить тайник в дубовом дупле – не намочило ли ночным дождем.
Маринка уже готова была бежать со двора, и даже встала – но вспомнила про ненавистные гаммы и, надувшись, снова опустилась на крылечные доски. Это все мама виновата – она придумала купить пианино. Причем родители еще обставили это как подарок! К черту бы такие подарки…

От тяжелых мыслей девочку отвлекло движение, обозначившееся на улице. Маринка присмотрелась и узнала дядю Сережу – его клетчатый костюм трудно было с чем-то спутать. Дядя Сережа являлся каким-то дальним родственником отца и изредка заходил к ним в гости. Правда, папа его почему-то не очень любил и называл бездельником. Поскольку дядя Сережа шел в ее сторону, в голове Маринки тут же сложился коварный план мести. Вот сейчас он подойдет, и она скажет на него нехорошее слово. А когда дядя поинтересуется, кто научил ее таким словам, Маринка ответит, что так на него сказала мама.
(На самом деле это слово сказал папа, но какая разница, если все равно оно было сказано про дядю Сережу?)
А дядя Сережа разозлится и, даст бог, ударит маму по морде. Будет хоть какая-то сатисфакция Маринке за домашнее заточение…
Дядя был полноват и потому слегка отдувался при ходьбе, при этом издавая необычный звук, будто говорил букву «П». Маринка неоднократно пыталась копировать эту манеру, но у нее ничего не получалось. Наверное, для этого надо было быть большой, как дядя. А Маринка была еще маленькой и рядом с большими людьми временами чувствовала себя совсем крошечной.
Дядя, похоже, находился в хорошем настроении, потому что, несмотря на букву «П», насвистывал на ходу и даже помахивал своей тросточкой. Маринка бы тоже хотела научиться свистеть – вон Федька умел же – но для этого надо было, чтобы выпал хоть один передний зуб. Поэтому она жила надеждой, что в чечевице за завтраком ей попадется камешек. Но пока ничего не попадалось. Между тем дядя Сережа заметил Маринку, заулыбался и отсалютовал ей двумя пальцами.
Маринка собралась с духом и выпалила:
- Дядя Сережа, вы мудак.
Улыбка дяди Сережи дрогнула, но затем расползлась еще шире. Он остановился и, сняв шляпу, стал ей обмахиваться. На его висках блестели, оползая, капли пота.
- Это почему же я мудак? – спросил дядя Сережа с нескрываемым интересом.
Это были совсем не те слова, которых ждала Маринка, потому, смешавшись, она ответила тоже невпопад:
- Потому что мама меня гулять не пускает.
Дядя Сережа расхохотался во весь голос. Он даже прислонил трость к перилам крыльца и взялся за живот, чтобы было удобнее хохотать.
- Абсолютно железная логика! - согласился он, отсмеявшись. - Абсолютно! А теперь вот что – пойдем-ка к твоей маме.
Он взял Маринку за руку и потащил в дом. Убегать было поздно, и девочка покорилась судьбе. «Теперь уж точно запрут и никуда целую неделю не выпустят», - подумала она тоскливо.
Взаперти сидеть ей не нравилось. Да и кому бы понравилось, если все самое интересное происходит за пределами дома?

На кухне мамы не оказалось – там дремала бабушка в кресле-качалке с вязанием в руках. Последние годы у бабушки было старческое слабоумие, но держать спицы она еще не разучилась. Доктор Розенберг сказал, что ей нужны какие-нибудь развивающее упражнения, так что теперь бабушке не возбранялось вязать днем и ночью, даже в полной темноте – получались чудесные, похожие на змей восьмиметровые носки, которые мама потом со вздохами распускала.
Они нашли маму в гостиной, где та читала какую-то книгу. При виде вошедших мама быстро положила ее на стол и накрыла газетой. Дядя Сережа обменялся с ней приветствиями, потом сказал пару слов о погоде, и мама согласилась, что жара просто невыносимая. Маринка все ждала, когда же дядя Сережа наябедничает, и мама начнет испепелять ее взглядом, а потом побледнеет и схватится за виски. Но мама наоборот – порозовела, а потом и вовсе сказала невероятное, взъерошив волосы на девочкиной голове:
- Мариночка, сходи-ка погуляй, нам с дядей поговорить надо.
От неожиданности Маринка ошалела.
Ее! Отпускают!
Два раза повторять не пришлось: через минуту подошвы ее сандалий уже мелькали в конце улицы.
Первым делом Маринка побежала к Федьке – с ним было интересней гулять, и к тому же он рядом с Федькой ее не решался задирать Родька – рыжий дурак, у которого, если верить Федькиным рассказам, ночью и случился пожар. Этот Родька вечно за всеми следил и подслушивал, а Маринке и вовсе не давал проходу и норовил то обозвать, то бросить в нее ком земли. И правильно, что у них поленница вместе с флигелем погорела – будет знать теперь, как задираться!
У Самсоновых дома никого не оказалось. Маринка покричала какое-то время Федькино имя, потом толкнула калитку и вошла во двор. По двору расхаживали куры и утки. Рыл лапой землю тощий голенастый петух. Будка Полкана безмолвствовала – видимо, он спал, или опять стянул ошейник и побежал за дом разорять огород. Пса уже несколько раз за это били смертным боем, но он, отлежавшись, снова делал набеги на грядки – и иногда даже ел горох, Маринка сама видела.

Замечтавшись, она не заметила, что куры стали выскакивать через открытую калитку. Бросилась закрывать – но куда там... Поймать их теперь было невозможно, и Маринка предпочла ретироваться.
Досада давила ее сердце: из-за глупых курей она теперь не посмотрит на то, что осталось от пожара у Федькиных соседей. В любой момент могут вернуться старшие Самсоновы, и если они поймут, что курей выпустила она, то мало ей не покажется. Еще и с Федькой, глядишь, запретят играть – а без Федьки ее не пускают на голубятню. Голубятня важнее пожара, потому что голуби живые и красивые, а пепелище – его и в другой раз можно посмотреть.
С этими мыслями она добежала до пустыря в конце улицы, пересекла его и вошла под тень деревьев – здесь находились такие заросли, что можно было играть в индейцев. Правда, родители ей рассказывали, что с дубов падают клещи, но Маринку это не останавливало. Она видела, как вынимают клещей – мажут их маслом, чтобы задохнулись, потом берут пинцетом и выкручивают, словно винт – и не считала, что это сложная процедура.
В дупле ее ждали сокровища: стеклянный шарик, оловянный солдатик, коробок спичек с нарисованным на этикетке ежом и пачка пистонов. Маринка любила рассматривать их, а между шариком и солдатиком устраивала кукольный театр – ставила сказку «Колобок», где шарик был колобком, а солдатик играл и за деда с бабкой, и за всех лесных животных. Можно было бы держать все эти вещи дома, но прятать сокровища в своей комнате было неинтересно – а пистоны еще и небезопасно. Они могли взрываться без всякой причины, и Маринка однажды получила от мамы за это такой нагоняй, что сочла за лучшее перенести все свои мелочи в дупло старого дуба.

Оглядевшись – не смотрит ли кто – Маринка поставила ногу на вздувшийся горбом дубовый корень, как на ступеньку, взобралась на него и сунула руку в дупло. Достигнув дна, пальцы нащупали пустоту. Маринка растерянно обшаривала дупло по второму, третьему, десятому разу, но тщетно – там ничего не было.
Ее обокрали!
Глаза Маринки защипало, и солнечный день вдруг померк. Унылая, раздавленная, она спустилась обратно на землю и побрела домой.
Возле их дома застыл, блестя спицами колес, автомобиль, купленный папой в прошлом году. Маринка подошла ближе и увидела самого папу – стоя у крыльца, он брезгливо держал одной рукой за грудки дядю Сережу, а второй бил его по пунцовому лицу. В окне беззвучно перекосилось лицо мамы – тоже ярко-пунцовое, хотя маму по щекам никто не бил. Мама одной рукой поправляла съехавшую бретельку платья, а второй закрывала себе рот рукой, как будто боялась, что оттуда что-то выскочит.
- Я тебе сколько раз… говорил… - бормотал папа с бешенством, нанося удары, - чтобы ты… скот-т-тина… сюда… больше… не приходил…
Дядя помалкивал. На нем не было пиджака, а подтяжки почему-то болтались на уровне бедер. Свою тросточку он куда-то дел. Папа повалтузил его еще с минуту, отшвырнул на дорогу и ушел в дом. Дядя Сережа покатился в пыль.
Мамино лицо исчезло из оконного проема, и несколько секунд спустя оттуда вылетели шляпа, трость и пиджак. Потом внутри начался звон, как будто били посуду. Слышались папины крики.
Дядя Сережа быстро подобрал вещи, нахлобучил запылившуюся шляпу на макушку, где у него уже проклюнулась ранняя плешь, и, подмигнув Маринке, удалился – вид у него был хоть и помятый, но все такой же озорной.
Маринка постояла как-то время у крыльца, напряженно раздумывая, получится ли у нее прошмыгнуть в свою комнату, не попавшись папе на глаза. Но тут папа вышел на крыльцо сам.
- Ты-то мне и нужна, - сказал он тоном, не предвещающим ничего хорошего. – А ну-ка иди сюда…
- Я… я же… просто гуляю, - попыталась защититься Маринка, но только вызвала новую вспышку гнева.
- Конечно! Она просто гуляет! – вскипел папа. – Она гуляет и выпускает чужих курей, вы это видели? А я этих распроклятых курей давлю автомобилем, и мне выставляют счет! Отлично, архизамечательно!
- Самсоновых же нету… - пролепетала Маринка.
- Конечно, нету, они утром на воды уехали. Зато соседка их, Дарья Епифановна, ну эта, Горбунова, все видела. Которая мать этого… Родьки, что ли… Ах, да!… - Тут папа словно что-то вспомнил, и глаза его совсем побелели от ярости. Он сунул руку в карман жилетки и выдернул оттуда пистон. Из другого кармана появился коробок спичек с ежиком на этикетке. – Вот это вот что? Что, я тебя спрашиваю?
- Пистон… и спички, - прошептала Маринка, съеживаясь.
- Твои?
Маринка молча уставилась в землю.
- После пожара нашли возле поленницы. – Пояснил папа, с ненавистью швыряя Маринкины артефакты об дорогу. - Ты, бесово отродье, хоть понимаешь, какой убыток людям причинила!
- Это… не я, - слезы несправедливости наконец-то прорвали плотину где-то внутри Маринки и крупным горохом покатились по ее щекам, закапали в дорожную пыль. – Не я! У меня украли!
- Украли! Еще врет! – отец больно схватил ее за ухо. Маринка втянула голову в плечи: когда отец злился, он словно вырастал до потолка, заслоняя собой солнце и луну, а она, напротив, становилась маленькой-маленькой, и ей безотчетно хотелось спрятаться в какую-нибудь щель, где можно пересидеть все бури. Но отец находил Маринку везде. Находил и наказывал.
- Не вру-у-у-у, - плач перешел в надрывные рыдания. – Это Родька-а-а… Он вечно следи-и-т… И укра-а-ал…
- Гуляла она! – папа выкручивал ухо, словно паровой вентиль. – Гуляла! В мать пошла! Все бы только гулять, только бы шляться!
Он чуть ли не волоком потащил ее, упирающуюся, в дом, подгоняя криками и звонкими шлепками по заднице.
- В мать!.. Пошла!.. В мать!.. Пошла!.. В мать!..
Мама уже сидела в кресле, покорно раскинув ноги. Лицо ее покрывали разноцветные пятна, губы тряслись.
Умолять о чем-либо было бесполезно. Не переставая подвывать, Марина приподняла подол, нагнула голову и протиснулась в мать. В темноту и тесноту.
Следом задвинули пианино.
- Занимайся! Пока гаммы не выучишь, будешь там сидеть! – рявкнул отец напоследок, и вокруг Маринки стало темно. – В мать пошла! В мать! – кричал он теперь уже маме. Минуту спустя вокруг все закачалось – это маму запирали в бабушку. После этого наружные звуки окончательно заглохли.
Сидеть в тишине было невыносимо. Глотая слезы, Маринка нащупала крышку пианино, откинула ее и тронула клавиши. Они отозвались глухо и камерно.

Бабушка продолжала безмятежно спать в кресле-качалке со спицами в руках. Папа поплотнее сдвинул ей ноги, перевязав для верности двухметровым носком, потом вышел в гостиную и быстро подобрал осколки разбитых тарелок.
Напольные часы лязгнули и пробили три.
Через несколько минут тренькнул дверной колокольчик - пришла давать урок Майя Гуревич.
- Не заперто! – прозвучало в ответ.
Майя вошла и увидела папу, лежащего на диване в полосатых носках и жующего тлеющую папиросу. В руках у него была неприличная книжка, которую читала мама до прихода дяди Сережи.
Майя бросила взгляд на обложку и зарделась.
- Иван Николаевич, - сказала она, ища взглядом пианино. – А где же…
- Об этом не беспокойся, – сообщил папа, пыхтя папиросным дымом. – Я все устроил. Сегодня будешь заниматься не с Мариной, а со мной. Только изучать будем не пианино, а флейту. Умеешь на флейте?
- Н-нет… то есть…
- Это не страшно, я научу. – Он нетерпеливо отбросил книгу и, подмигнув девушке, вынул из кармана хрустящую ассигнацию. – Ну так что, есть тут желающие, так сказать, погрызть гранит науки?
Майя не удержалась, хихикнула. Потом присела на край дивана рядом с папой и кокетливо тряхнула кудряшками:
- Это, Иван Николаевич, все так необычно… Но я не против.
- Вот и хорошо! – воскликнул папа, потирая руки. - Тогда начнем, пожалуй.
Майя спрятала деньги за пазухой, и, пока отец доставал и обтирал носовым платком инструмент, церемонно стащила с себя очки.
Минуту спустя над улицей поплыли пронзительные звуки флейты.

15 сентября 2007 г.