Я властелин мира.
Своего собственного, мною самим придуманного.
И люди этот мир населяющие - трепещут при моем приближении: захочу убью, захочу... Вобщем читайте:

Свет...
Свет бывает разным: иногда это мягкий полумрак спальни, где умирают от счастья двое, иногда это приятно-болезненное солнце от которого невозможно, да и не хочется прятаться – ведь такой свет большая редкость в Москве. Но этот свет не был похож на что-то из памяти. На что-то, с чем можно было бы сравнить его. Он шел изнутри чего-то, что находилось впереди и невозможно было понять происхождение его источника. Казалось, что вот-вот и он откроется, станет виден внутреннему, понятийному зрению, но в то же время рассудок, уцелевшие остатки которого в ужасе сжались сейчас в один жалкий шарик, рассудок, который был вдребезги разбит маленьким твердым предметом, что словно крошечный метеорит летящий с невероятной скоростью пробив обшивку космического корабля лишил его обитателей воздуха, возродил сам себя заставив собраться вместе уцелевшие частички. И сейчас то, что вновь могло чувствовать, то, что называется у некоторых душой, всеми силами не хотело узнать: что же это за место, которое излучает столь необычный и пугающий, непостижимый свет. Свет, к ядру которого вел черный, с гладкими стенками тоннель.

Затем тоннель стал расширяться, прямота его трубы исчезла. Она извивалась словно гигинтская змея и то в одном, то в другом месте тело этой змеи вздувалось, готовое вот-вот лопнуть. Всякое движение по тоннелю прекратилось. Свет впереди не потух, а наоборот, стал еще сильнее и вдруг, после очередного, самого сильного и резкого спазма, стенки тоннеля лопнули. Тело змеи распалось изнутри и вот уже не осталось ничего, что ограничивало свет. Он бил отовюду и он был везде. Лишь поменял свою пугающую ожидаемость на наступивший и оттого уже не страшный абсолют. Свет был везде и вначале ему казалось, что он повис в этом свете словно в невесомости. Спина не чувствовала твердости стола, руки ничего не ощущали, глаза не могли показать то, что они видели. И вот откуда-то, из этого обвалакивающего света появилась голова в белом как у пекаря колпаке. Впрочем почти сразу стало понятно, что голова пренадлежит не пекарю ибо единственное, что позволяло опознать голову как таковую, были ее глаза: чуть по-доброму насмешливые, но от того приятные и дающие надежду. Все остальное скрывалось под марлевой белой повязкой. Такие повязки носят представители многих профессий, но эта повязка могла принадлежать только врачу.

- Так, так, так, - удовлетворенно прозвучал из-под маски, - вот мы уже и глазки открыли, вот и славно. Значит шок прошел, значит мы с ним справились. А глазки-то у нас со-о-всем ничего не понимают, да? Ну, ничего. Мы тебя починим и глазки тоже того, заработают... – Добрая голова куда-то нырнула и вновь он оказался один в этом море света. Затем вдруг, откуда-то сбоку произнесли голосом похожим на голос головы:
- Где там носит УЗИ? Я должен тут вприсядку сплясать что-ли для того, чтобы они со своей всезнайкой во время являлись? Что? Пришли? Ну вот и славно. Давайте ка мне снимки. Так-так... Все как я и думал. Ну что-ж... Поехали. Мотор!
«Почему он сказал «мотор»? При чем тут мотор? Кто же так говорит? Кажется режиссер на съемочной площадке. Но причем тут режиссер и кино? Не бывает режиссеров в колпаках и масках»
- Анестезия!
- Я!
- Маску ему.
- Есть.
«Что это? Хорошо-то как... Уплываю. Только бы куда-нибудь подальше от этого света. Уплыть так, чтобы никогда его больше не видеть».
Люди в колпаках, масках и белых халатах, боролись за его жизнь долгих восемь часов. Тот самый маленький метеорит, разбивший душу на маленькие части засел глубоко и никак не хотел покинуть своего места. Торговался. Собирался зацепиться хоть за что-нибудь, но его все же вытащили.

Хирург отделения неотложной хирургии института Склифосовского, умница и виртуоз Павел Мечников, аккуратно положил пулю на застеленное марлей дно эмалированной посудины, удовлетворенно хмыкнул:
- Сорок пятая моя. Прямо юбилейная!
- Вы гений, Павел Константинович, - прощебетала в ответ сохнущая по хирургу медсестра Оленька и покраснела.
- Вы Оленька не краснейте, вам не идет. Что в самом деле за проявления женственности во время операции. Пять лет наблюдаете как людей режут, а все как-будто девочка с первого курса. Лучше скажите как там больной?
- Все в порядке: пульс в норме, давление поднимается до нормального показателя.
- Ну раз так, то будет жить. Да... Всякое видел, но чтобы выжить после такого ранения... Впрочем еще раз убеждаешься, что медицина наука неточная и слава Богу! Ведь умереть должен был по всем правилам. С таким подарком, - он кивнул в сторону пули, - отправляются куда подальше. Ждет его кто?
- Жена ждет. Как привезли его, она так и сидит под дверями блока, не уходит, - подал голос один из ассистентов.
- Тем более хорошо. Хорошо, что у парня такая жена настоящая. Так и надо, - усмехнулся хирург, - когда такая жена есть у человека, то имеет смысл жить дальше. Знаешь, что есть одна душа, которая, как там в песне поется? «Тебя во веки не предаст». Ладно... Снимаем парня со стола, перекладываем на каталку и отвозим в интенсив. Пусть ночку полежит, посмотрим как он после второго рождения себя станет чувствовать. Оленька, вы табличку на каталку повесили, или опять как всегда?
- Ой, извините Павел Константинович, сейчас повешу.
- Не забывайте, ведь сто раз говорил. – Мечников хотел рассердиться, но ему нравилась Оленька, да и сорок пятая по счету извлеченная пуля не давала повода для плохого настроения, - Как там его звать-величать?
- Сейчас гляну, Павел Константинович. Да где же у меня тут было записано-то? А, вот: Герман. Да, точно. Герман Кленовский. Сейчас сделаю табличку и отвезу его в реанимационное отделение. А вы... домой?
- Оленька, вы лучше его отвезите и ко мне в кабинет зайдите потом, расскажите что там с больным, хорошо?
Оленька просияла и почувствовала, как в низ живота мгновенно ударила теплая волна. Задохнувшись от желания не смогла ответить, лишь несколько раз кивнула в ответ...

... Он пришел в себя на рассвете. Первым что увидел, был потолок. Попробовал покрутить головой, сначала вправо, потом слево. Слева, на стуле сидела Настя и дремала. Сон сморил ее несколько минут назад, а все остальное время она провела у его постели прислушиваясь к дыханию своего Геры. Он захотел было позвать ее, но понял, что с выражением своих мыслей с помощью голоса придется подождать: говорить не получалось. Тогда он, постаравшись, чтобы это не походило на стон и не испугало ее принялся мычать. Настя открыла глаза, взглянула на него. Ее глаза выражали покой и никакой тревоги в них не было:
- Ты коровка?
Он чуть улыбнулся и немного покачал головой: «Нет. Я не коровка».
- Тогда зачем ты мычишь? Больно говорить? Ничего. Доктор сказал, что это пройдет. Что-то хочешь сказать? А давай я дам тебе ручку и подставлю блокнот. Напишешь мне?
Он кивнул. Как мог, ослабевшими пальцами взял авторучку, приложил ее к бумаге и кривыми, наезжающими одна на другую буквами написал: «Привет, малыш. Я вернулся. Ты рада?»
Настя лишь прижалась лицом к его руке.

Все осталось позади: и майор Давыденко не поверевший в смерть Геры, и на удивление быстро приехавшая вызванная им «Скорая» дежурившая в аэропорту и женщина-врач, с опытом работы в чеченском полевом госпитале, которая благодаря этому точно знала, что надо делать в таких случаях. И вызванный по рации вертолет МЧС, домчавший в СКЛИФ по воздуху летящего в этот момент по черному тоннелю Геру.
А потом тоннель лопнул. Просто он стал не нужен.
Гера вернулся.