Снова питерский неспешный осенний вечер. Солнце, за лето, привыкнув тусоваться в небе, не торопится спуститься за горизонт, и сиреневые, слегка смазанные сизым дождем сумерки неспешно опускаются на город. В этом году везет с солнцем Питеру. Улицы, освещенные низким осенним солнцем, по-особому играют на обновленных фасадах проспектов, и я в очередной раз безума влюбляюсь, то в Загородный, с его пятью углами, то во Владимирский проспект. То кружу, между Фонтанкой и Марата, натыкаясь на знаменитый толстовский дом, и с восхищением разглядываю его неповторимый, немного грузинский стиль. То выскакиваю почти к сказочному, лубочному дому, а ля-русс на Кузнечном. То захожу во двор на Рубенштрассе 13, и долго молчаливо смотрю на закрытые двери питерского рок-клуба.

То через последний наверное не закрытый проходной двор с Рубинштейна снова перехожу на большую московскую и не торопясь иду  в сторону Правды, разглядывая, давно знакомые и, наконец-то, умытые лица домов питерской Коломны. Встречаемся, идем на «ватрушку» -площадь Ломоносова,  там в тени деревьев, на скамейках, мешаем модный американский лимонад с русской водкой. Знаменитый коктейль – «Су-29». Может потому что мне 29, может потому что ссу. Из пакета достаю - все тот же дешевый колбасный сыр, бомж-пасту (кабачковую икру), батон, немного колбасы. Вокруг, почуяв халяву, сразу приземляются голуби и начинают хороводить вокруг скамейки, примеряясь глазом к нарезному батону. Сначала допиваем первый батл, и шлем гонца за вторым. Вторая бутылка идет уже в чистую, под закусь и слегка запить. Шуршит пакет, падают крошки батона на землю. Шустрые воробьи, из-под носа голубей тащат мелкие крошки. Голуби возмущенно горланят и урчат – распушив перья на груди, важно танцуют вокруг скамейки, не решаясь подойти ближе. А воробьи все так же нагло хватают крошки и стремительно исчезают в темной еще пышной листве кустов. Девушки, всегда жалостливы к птицам, даже к голубям. Одна из них своей тонкой рукой отрывает кусок побольше и кидает в стаю голубей. Тонкая питерская девушка, светлая и прозрачная, как белая ночь. С худыми, невесомыми руками и нервными длинными пальчиками. Огромные, серо-зеленые глаза внимательно смотрят тебе в души и выискивают там  слабые точки. Ее белесые тонкие волосы паутинкой вьются от ветра у губ и немного щекотят щеку. Ее образ чем-то напоминает  короленковских «детей подземелья» - такая же беспросветная синева синяков под глазами, синеющие жилки на шее, и вечно-нежная кожа, краснеющая от ветра или смелого прикосновения. Девушка встает, поправляет немного помятую серую юбку, и снова ломает от батона кусок и кидает голубям. На это раз кусочек побольше, и воробьи не успевают, лихо спланировав, утащить его у голубей. Макс ломает кусок еще больше и снова кидает в стаю голубей с криком: «Когда ж вы нажретесь, суки, вам бы жопы позатыкать». Кусок настолько большой, что голубь не может его сразу проглотить, и воробьи отчаянно бросаются сквозь голубиные тела и пытаются утянуть его. Уже водка слегка касается мозга, и, уточнив экспериментальным способом, размеры куска батона, который ни за что не утащит воробей, и не склюет на раз голубь, начинается птичий футбол. Мы раз за разом кидаем куски и счастливо смеемся войне голубей и воробьев. Воробьи налетают серо-коричневой массой и пытаются утянуть кусок батона в кусты, но кусок тяжелый на столько, что самый наглый воробей, летит уже хвостом вперед, едва не падая на землю. Его догоняют голуби, каждый, выбивая кусок у воробья, уступает место следующему голубю, они долбят кусок батона и стаей преследуют воробья, который выбивается из сил, но не сдается. Второй воробей, подхватывает кусок и снова тащит прочь от голубей, но голуби сильнее, за то не так поворотливы. И вот, когда большая часть батона склевана голубями, воробьи, отчаянно лавируя, между толстыми телами голубей, мелким бесом проскочив у лап, пытаются утащить кусок. Пара серых бестий вцепилась своими маленькими клювами в кусок, и разорвали его напополам. Их отбрасывает друг от друга, и они и с пылью, и шорохом кубарем летят по мелкой серой крошке с остатками батона в клюве и гордо исчезают за скамейкой в кустах. Батон окончен, как и водка, мы встаем. Голуби и воробьи, внезапно потеряв интерес, взлетают, громко хлопая крылами, и срываются, в горящее багрянцем темно-сизое небо. Мы прощаемся и расходимся: кто едет на Гражданку, кто на Просвет, а я иду на Свечу. Лениво, переваливаясь, руки в карманы иду по Ломоносова, и снова выхожу к пяти углам.

Меня спросили – Где мой дом?
Я ответил – Где-то здесь.
Меня спросили – Где ты живешь?
И я ответил – Где-то там!
Где-то там, не знаю где,
На какой-то далекой звезде.
На пяти углах, отвечая ментам,
Очень трудно понять:
Где ты здесь или там.

В начале 90-х годов на углу со Свечным переулком была коммуна - скворечник, вернее сквотер конечно, но мы как-то привыкли обыгрывать английские слова и пересмешничать над нынче модными англоязычными заимствованиями. Свеча продержалась пару лет, именно ей я обязан знакомству с безумным чуваком - Андреем Басмановым сыном Бродского, со Степкой Печкиным, с Силей и Аукционом, с художниками и музыкантами, в общем, всеми теми, кто составлял костяк неформальной питерской тусы. Свеча закончилась печально. Не в пример, до сих пор живущей и кое-как отбивающейся от чиновников – дельцов - бизнесменов Пушке (Пушкинская 10), Свечу сначала поддержали городские власти, и даже позволили создать Дом Мира по образу Копенгагена, но потом под шумок, после путча, разогнавшие и разгромившие коммуну ОМОНом.

В этом доме на третьем этаже жил я, в пятикомнатной коммунальной квартире. В ней были: огромные коридоры, по которым можно было на велосипеде кататься, печки с фигурными изразцами, и старинный камин с непонятной, забитой толстым слоем краски лепниной и украшенный львами. В самом конце квартиры, в темном углу, там, где видимо никогда не работала проводка, жила старая еврейка. Она была меленькая и сухонькая, время сгорбило ее и высушило тело. Она уходила рано утром, едва просыпался дом, на улицу, непременно постукивая, такой же старой, как она, сучковатой палкой. На улице, она встречалась с такой же сухонькой, но прямой и стройной, как ель старушкой, с огромной седой копной волос на голове. Они радостно спешили на встречу друг другу: одна - согнувшись в три погибели, и другая - ровная и тонкая, как щепка. И едва встретившись, старушки обнимались, троекратно, почему-то по-русски целовались, и уходили в сторону улицы Правды, о чем-то жарко рассказывая, и обсуждая, какие-то им одним понятные новости.

В этой старой квартире начались мои причудливые сны, ставшие потом реальными путешествиями во времени и пространстве. Сны были на столько необычными и необъяснимыми, что иной раз, просыпаясь, я находил многочисленные подтверждения своих приключений – синяки и раны на теле, избитые в кровь ноги и стертые мозоли на пятках.

Все случилось внезапно, жизнь все-таки гораздо хитрее, чем рассказы о ней. Однажды утром, на огромной, метров сорок кухне, мы столкнулись с Сарой Ефимовной. Я торопился по каким-то несущественным делам, а она торопилась на встречу своей товарке. Ее кипяток плеснулся мне на ногу, и я зашипел, обложив матом и старушку, и кипяток, и сегодняшний безумный день.
-Не ругай день, не ругай свое время,- загадочно проговорила старая еврейка, блеснув черным глазом, и поспешно, исчезла в своей комнате. Я пошел следом за старой еврейкой, и увидел, что и она ошпарилась. На ее ногах были мрачные, обшарпанные тапки в нескольких местах заштопанные светлыми нитками, и светло-коричневые, матерчатые колготы, на которых было видно мокрое пятно. На ее ноге вздулся пузырь, который было видно даже через ткань, пузырь раздувался и качался. А потом он лопнул, и из него на мир божий покатились- побежали клопы, которые немедленно попрятались в щели. Я потряс головой, ничего не понимая. Старушка, с интересом смотрела на меня, - что милок, причудилось что?
-Тетя Сара, вы как себя чувствуете?- спросил я.
- Хорошо, спасибо, - ответила она, едва приподняв голову.
-У вас точно все хорошо? Может врача вызвать у вас же ожог!
-У меня? – она как-то странно посмотрела на меня, - Где ожог?
- На ноге, вы же пролили кипяток, только что на меня и на себя.
- Ничего я не проливала, даже юбка сухая, - она провела рукой по юбке, отряхивая невидимые соринки и капельки, - видите – сухая.

Я, ничего не понимая, вернулся на кухню. На полу все еще оставалась лужица, от которой шел пар, и на полу, покрашенном дешевой некачественной краской, пятно посветлело и скукожилось. Краска местами облупилась, обнажая старые, потемневшие от времени доски пола. Я присел и рукой потрогал воду. Она все еще была горячей. Я оглянулся на дверь комнаты Сары, и мне почудилось какое-то неясное движение. Я снова поторопился в темный угол, как вдруг на меня что-то упало с потолка. Мелкое и шевелящееся. Я стал отбиваться, и запутался в старых одежках, болтавшихся у входа в комнату старухи. Я пытался вырваться из плена сухих и скребущих по коже пахнувших пылью пальто и шуб, но мне не удавалось: то рука запутывалась в следующей складке, то нога оступалась, и я почти уже падал, задыхаясь от пыли и старой рухляди, почти повиснув, как муха в паутине. А с потолка, один за одним, а потом уже и потоком на меня падали и падали какие-то маленькие черные насекомые. У меня чесалось все тело, в каждую клетку впивались тысячи маленьких иголок. Я от ужаса уже не мог не кричать, ни стонать, ни дышать.

-Не ругай свое время, хороший будет день -  проговорила старая сгорбленная еврейка и, старательно закрыв дверь за собой, стуча толстой сучковатой палкой, торопливым шагом вышла из дома. 

Я снова стоял на кухне, в руках у меня парил только что вскипевший чайник. Я отвернулся, чтобы пропустить Сару Ефимовну, она, как и многие питерские старушки с воробьиным натиском проскочила мимо меня, задев чайник. Я удержал его. В старом широком носике чайника едва булькнул кипяток.
-Доброе утро Сара Ефимовна, - я торопился по каким-то не значительным делам, мне разгвоздяю двадцати четырех лет не куда спешить – ни работы, ни семьи, так  - тусовки по вечерам.
-Доброе утро, - старая еврейка хитро посмотрела на меня. И, забрав с плиты сосиски и яйца, сваренные вкрутую, исчезла в темноте своего вечно неосвященного угла, шаркая слабыми старческими ногами в ободранных и штопаных матерчатых тапках.