Во времена двадцать какого-то там съезда, на излете советских времен, Яшка - Яков Давыдович Равикович, двадцати двух лет от роду - пришел в деканат факультета своего родного института за дипломом. Это было радостное событие, радостное по нескольким причинам: во-первых, потому, что остались позади все эти занудные пять лет, которые некоторые люди почему-то вспоминают с восторгом и ностальгией, и которые Яшка вспоминает и по сей день с омерзением. Во-вторых, учитывая обязательное распределение на три последующих года, у него была надежда вырваться, хотя бы на время, из-под крыла своей чересчур заботливой мамы Ады Семеновны, и вдохнуть полной грудью взрослой и обязательно порочной жизни. В том, что он создан для порочной жизни, включающей в себя сексуальные подвиги и рыдания брошенных красавиц, Яшка почти не сомневался.

      Но в этом слове "почти" и была небольшая загвоздка - Равикович был "почти" девственником или, если сказать иначе, он не был уверен в том, что он мужчина в смысле наличия в своем прошлом хотя бы одной громкой любовной победы. Это несмотря на то, что любовная битва все-таки имела место быть.
      А дело было так: на четвертом курсе сердобольный студент Степан Милюта, имевший оглушительный успех у однокурсниц, несмотря на свою крестьянскую внешность, но в силу интересной особенности строения одной отдельно взятой части его тела, предложил Яшке за исполнение курсовой работы посодействовать войти, наконец, в большой секс посредством грудастой Зинки Зубковой. Зинку же Степан заинтересовал, сказав просто: "Яшкин аппарат кобыла не увезет", на что она, внимательно посмотрев на Милюту темными глазами, осторожно сказала:
"Ну, тебе-то, Степа, грех жаловаться".

      Лукавый крестьянский сын фальшиво вздохнул и что-то горячо зашептал Зубковой на ухо, от чего она перестала дышать и невидящим, с поволокой, взглядом уставилась в молодого Петра Ивановича, преподавателя зарубежной литературы, который в этот момент читал лекцию. От этого взгляда молодой Петр Иванович вдруг занервничал, замолчал на некоторое время и стал протирать, внезапно вспотевшие ладони, маленьким в клеточку платком.
      Это внезапное замешательство Пети Плотникова - как его называла жеманная и желанная секретарша Лидочка из деканата - было первым событием в недлинной цепочке причинно-следственных связей, в дальнейшем приведших Петра Ивановича и Зубкову в районный ЗАГС.

      Итак, Зина как натура увлекающаяся, вдруг заинтересовалась невзрачным еще в те годы Яшкой и стала прозрачно намекать вечно голодному Степану, будучи профоргом курса, на возможность получения талонов на питание в студенческой столовой, в обход очередности, и других благ в обмен на расположение юного Равиковича. Сметливый студент Милюта для пущей достоверности недолго ломался, говоря: "Да у Яшки и без того отбоя от баб нету", и в итоге, конечно, согласился.
       Если бы кто-нибудь сказал Степану, что он продемонстрировал блестящий пример челночной дипломатии, он бы сильно удивился.
      Ну да дело не в этом - он добился согласия обеих сторон, и дело осталось за малым - за реализацией этого гениального по своей простоте и изяществу плана.
      Они встретились - дрожащий Яшка и собранный Степан Милюта - у общежития № 5 промозглым осенним вечером, когда сквозь голые бесстыдные деревья просвечивали как женская плоть, желтые окна, из открытых форточек которых доносилась пьянящая музыка и призывный смех, обещающий неведомые доселе наслаждения - неведомые доселе Яшке Равиковичу.

      Папка с курсовой перешла из рук в руки, в обратном направлении проследовал маленький бумажный пакетик с чем-то упруго-скользким внутри. Человек с папкой в руках поднялся по ступеням, за ним - другой, на слабеющих ногах с бледным лицом и торчащими ушами. Все было проделано без единого слова.
      Пройдя мимо спящей с открытыми глазами женщины-вахтера через холодный и темный холл, злоумышленники поднялись по заплеванной лестнице на третий этаж и остановились перед нечистой дверью без номера, на треснутой ручке которой висела картонка с неряшливой надписью: "Дежурный". На дырявом коврике перед дверью валялся короткий окурок и обертка от конфеты. За дверью были слышны голоса - низкий мужской и несколько женских, причем, мужской рокотал, а женские взвизгивали и пытались перекричать друг друга, навевая мысли о пляже и наглых чайках. Милюта коротко посмотрел через толстые линзы яшиных очков в яшины глаза, и постучал. Дверь мгновенно открылась.

      Они вошли, и Яша ничего не увидел - сначала не увидел. А потом сообразил, что в комнате накурено, шумно и вместо нежных созданий, трепещущих и слегка испорченных (такими их рисовало его воображение), в комнате сидит совершенно пьяный парень в банном полосатом халате, всего одна вертлявая, с худыми ногами и потухшей сигаретой в пальцах девица, волосы которой почему-то напоминали паклю. Степа был тут же, уже за столом, и держал в руке стакан с чем-то кроваво-красным.
      После второго стакана кровавого напитка - это был "Кагор" - Яша поплыл и не совсем понимал, о чем говорят эти люди, что говорит он сам и вообще, что он здесь делает.
      Парень в банном халате, с тощей грудью и густым басом, оказался грузином Костей, совершенно не похожим на гордого сына гор и говорящим положительно без акцента. Впрочем, о его южном высокогорном темпераменте можно было судить по количеству пустых бутылок вина "Кавказ", коих в комнате находилось изрядно.

      В отличие от него, безымянная вертлявая девица литературным языком себя не обременяла, и говорила с истерической нотой: " Нихуя ты, Костя, в бабах не понимаешь!", после чего поправляла рукой паклю и прикладывалась к стакану.
      Высокогорный Костя, несмотря на частоту, с которой Вертлявая произносила эту фразу, проявлял джентльменское долготерпение и лишь говорил пьяно, что: "не согласен с такой формулировкой и вообще, иди-ка ты нахуй".
      Степы давно не было видно, и Яша решил уже было, что все это насмешка и надо уходить, как открылась дверь и вошла, вплыла, появилась - нужное подчеркнуть - Зина Зубкова, за спиной которой делал страшные глаза Милюта.
      Яшу разбил паралич, он не мог произнести ни слова, скандальная парочка (грузин и девица) вообще ничего вокруг не замечала, и только грудной голос Зинаиды, благо грудь позволяла, вывел молодого любовника из глубокой комы.
       - Здравствуйте, Яков,- сказала Зина.
      Посмотрев на пустой стакан в своей руке, немой обрел голос и сказал:
      - Здравствуй...те, Зинаида.
      Степан суетился как факир, усаживая Зубкову рядом с Яшкой на продавленный диван, гордость грузина, откупоривая принесенные бутылки и разливая вино по стаканам. Вершиной сервировки и сказочного изобилия стали горсть окаменевшей карамели, банка кабачковой икры, батон хлеба и плавленый сырок.
      Степан оглядел взглядом присутствующих, взял стакан и выпил его залпом, со словами:
      - За присутствующих здесь дам!
      Вертлявая выпила половину стакана и сказала:
      - Дам, не дам... Нихуя ты, Степа, в бабах не понимаешь.
      Костя послал ее на хуй и глубокомысленно сказал, что "вино - это слезы грузина".

      Яшка выпил и не сказал ничего, потому, что речь его отнялась опять, когда сидящая рядом Зина положила свою руку на его брюки, и он мгновенно покрылся испариной от того, что вдруг увеличилось под ее рукой и оттого, что Зубкова задумчиво и непонятно сказала: " Действительно, не увезет...". На что Милюта удивленно изогнул бровь и о чем тут же забыл, вследствие своего уже подпития.
      Равикович потом не мог вспомнить, как и когда оказался с профоргом Зубковой в совсем другой комнате, которую скудно освещал уличный фонарь. Он помнил только, что не мог понять, почему он без брюк сидит на кровати, в которой лежит Зинаида и что ему было плохо и отчего-то стыдно оттого, что он сделал что-то не так или не то, или сделал что-то слишком быстро. И еще какая-то глупая фраза о кобыле, которая "не увезет" вертелась у него в голове, отчего ему сделалось совсем худо. Потом, одевшись, Яшка тихо вышел, а Зубкова спала или сделала вид, что спит.

      Он шел темными улицами и думал, чувствуя во рту ужасный вкус от выпитого вина, думал о том, что если ЭТО то, о чем он мечтал ночами (а иногда, ничего не мог с собой поделать, а поэтому не только мечтал, но и терзал свою плоть), то ЭТО сплошное жульничество и треп приятелей, и самое ужасное было то, что он не знал - девственник ли теперь Яков Давидович Равикович или нет. И может ли он теперь в компании того же Степана Милюты, равноправно и многозначительно посмеиваться в нужных местах мужского разговора о девушках.
      Было уже пять утра, но свет в окнах его квартиры, естественно, горел, и ему сегодня предстояло еще одно - подняться, как на эшафот, на второй этаж и вытерпеть все  слезы и упреки от своей любимой, пусть и слишком опекающей его еврейской мамы Ады Семеновны Равикович, в девичестве Ашкенази.

      Наутро, Степан Милюта выслушал от Зубковой много нелицеприятного, что завершалось никому не понятной фразой: " Кобыла-то не увезет, да он сам до кобылы не донесет" и недвусмысленной угрозой пропесочить его, Милюту, на очередном собрании на предмет прогулов.
      Степан в сердцах сказал Яшке:
       - Эх, ты, я к тебе как человек, а ты! - после чего еще долго на него косился и избегал.
      Сам же Яшка некоторое время чувствовал себя не в своей тарелке, однако когда слухи о его некоторых достоинствах стали достоянием женской половины курса и он начал замечать на себе заинтересованные взгляды, его посетила мысль:
"А может все не так уж плохо?".