«М-да, блин, жизнь она штука такая…не повезло и сидишь в этой эволюционной цепочке где-то там, внизу… раз и тебя сожрали или там отъебали, ну, не обязательно впрямую, и по мозгам ведь можно хорошо проехаться, и всё это само собой разумеется, сильный над этим как-то и не задумывается, а вставать ему на место отпизженного или там отьёбанного полный облом…» - сумбурно рассуждал я, покуривая и искоса поглядывая на полуторагодовалого, дочиста отмытого, кабанчика Борьку, который обиженно похрюкивал за своей загородкой. Обиженно, потому что он думает, что про него забыли, никто не принёс ему ежедневной похлёбки и ни хера он и не догадывается, бедняга, что он сегодня V.I.P., и важнее его быть не может, что он виновник торжества и сегодня его последний день.
- Угораздило же меня приехать к дядьке именно к этому событию, - матерился про себя я, - ненавижу кровь и смерть, чья бы она не была…

Для меня, тогда ещё юного горожанина, такое событие, как забой домашнего животного, было чрезвычайно волнующим, в таком деле я никогда не участвовал и участвовать не собирался и поэтому помогать решительно отказался, вызывая усмешку у дядьки и презрительные ухмылки кузена Жеки.

Жека, заметно волнуясь, ходил по двору, держа в руках огромный нож, и уже, наверное, в сотый раз, шоркал его об точильный камень. Волнение его было тоже понятным, хуле, батя в первый раз доверил самостоятельно забить кабана, таким образом, передавая свои навыки и мастерство по наследству. А то, что дядька был мастером своего дела, говорило то, что все местные прибегали к нему за такого рода помощи, и ему было как-то всё равно, какого вида представителя фауны отправить в мир иной. Подвыпив, он рассказывал как-то о больном бегемоте из зоопарка, которого пустили на мясо хищникам, в одном городе, одного из ныне независимых азиатских государств.

Суета стояла соответствующая. Тётка грохотала на летней кухне какими то кастрюлями, эшафот был уже готов, дядька укреплял какие то крюки. Верёвки, солома, горячая вода в жбанах стояли поблизости. Момент приближался. Дядька, тяпнув стопарик самогонки, выдохнул: - Ну, с богом…, -  и, взяв веревку, отправился в загон к Борьке. Ничего не подозревающий Борька радостно бросился к хозяину, ожидая какой-нибудь вкуснятины, повизгивая и доверчиво подставляя свою шею, на которую дядька ловко накинул петлю.
- Ну, пошли что ли, - дядька потянул кабанчика за собой. Радуясь расстилающимся перед глазами, ранее не виданным просторам, Борька трусил около ноги, как дрессированная собака, принюхиваясь и крутя своим завитым хвостом, как пропеллером.
Подведя Борьку к Лобному месту, дядька принялся связывать его передние ноги. На трёх точках стоять Борьке было неудобно и, поэтому, он начал громко и визгливо высказывать своё негодование по этому поводу.  Когда же дядька добрался и до задних ног, возмущение Борьки достигло верхних границ. Не соглашаясь в принципе с дядькиными намерениями, Борька шумно сопротивлялся, прямо как мексиканский мустанг, визжа, лягаясь, падая и снова вскакивая и пытаясь противника за что-нибудь укусить. Борьба клонилась явно в Борькину сторону. Дядька, тяжело дыша, проорал в нашу сторону: - Бегом сюда! Столбняк что ли?!
Жека, бросив свой нож, бросился на помощь отцу, хватая Борьку за голову и клоня его к земле. Борьке было это всё глубоко до феников. Он начал понимать, что дело, по-видимому, пахнет керосином и, поэтому, сопротивлялся, как только мог.
- Хуле уставился? Живо сюда… - прохрипел мне дядька, херя мои пацифические принципы. Отказать я не осмелился и бросился помогать. Втроём, нам удалось наконец-то перевязать задние ноги и повалить хряка на бок. Освирепевший кабан лежать спокойно не хотел и извивался как большой и жирный червяк, продолжая голосить во всю свою свинячью глотку. Дядька, прижав коленом Борькину голову к доскам, отдавал резко приказы: - Так, сиди на нём, прижимай ноги – это мне. Тащи нож, бегом, – это Жеке. Тащи таз и ведра, - это он жене.
Жека метнулся к брошенному ножу, схватил его, вытер об штаны и с каким-то устрашающе-решительным выражением лица, приготовился экзекутировать бедное животное. Подставив нож к Борькиному горлу, кинул вопрошающий взгляд в сторону отца.
- Немного ниже, ты сам почувствуешь, а потом вверх, важно в сердце попасть и артерию надрезать.
Жека побледнел и начал медленно вводить нож в Борькину шею. Борька мгновенно притих, весь как сжался, напрягая всё своё тело.
- Хуле тянешь резину, не мучай животное, раз и всё, так, немного ниже, теперь концом ножа вверх и надрезай, - наставлял дядька, - вот так, молодец.… Вынимай… Таз сюда.
Тётка ловко подставляет таз под глубокую рану.

Борька, чувствуя, что инородный предмет извлечён из его тела, пытается продолжить свой прежний концерт, непроизвольно выдавливая из себя, как насосом, тёмно-красную, широкую и пенящуюся струю крови. Вместо дикого визга, вырывается какой-то хрип вперемежку с бульканьем. Из разинутой пасти вперемежку со слюной и из рыла начинает течь, пузырясь, кровь. От конвульсивных потугов мышцы заднего прохода не выдержали и Борька извергает струю зловонной жидкости из своего кишечника, и как бы в отместку, прямо на мою ногу. Фекалии стекают по новеньким джинсам в кроссовок.

Борькина борьба за жизнь медленно заканчивалась. Сотрясающие всё его тело конвульсии и хрипящие вздохи были короче и реже. Глаза с необыкновенно длинными и пушистыми ресницами, устремлённые в никуда, потускнели и закрылись. Борька вздрогнул в последний раз и затих.
- Ну, вот и всё, - удовлетворённо пробормотал дядька, развязывая Борьке ноги.
От всего увиденного и пережитого меня тошнило, хотелось курить, и я поспешил удалиться, чтобы смыть с себя Борькины отметины.

Что там потом в точности произошло, я так и не понял, только услышал яростный дядькин рёв: - Что за хуйня? Не успел на минуту отлучиться, уже свинью спиздили!!!
Выскакиваю из дома во двор, Жека одновременно из толчка.
Дядька растерянно бегает по двору, заглядывая зачем-то под крыльцо, то под ведро. Открывает калитку на улицу, выскакивает наружу, крутит головой направо то налево, машет потерянно рукой и идёт назад.
- Где, блядь, парнокопытное? – бешенство клокочет у него в груди. Мы стоим потерянно, разводим руками, хлопаем глазами. Борьки нигде нет, его как корова языком слизала. Бегаем бестолково по хозяйскому двору. Ничего и нигде. Чудеса, да и только.
Садимся на крыльцо, закуриваем и слушаем подъёбки тётки, доносящиеся до нас из летней кухни.
Жека выглядит совершенно несчастным, избегает взглядов и считает себя во всём виноватым.
Вдруг, подавленный взгляд Жеки устремлённый куда-то мимо меня, медленно меняется на изумленный, он сказать ничего не может, только поднимает руку и тычет куда-то своим указательным пальцем.
Мы с дядькой присматриваемся, сначала ничего не видим, но потом… бля, не поверите, в густой и высокой картофельной ботве, в конце огромного огорода, преспокойненько пасется Борька.
- Хуяссе, - перекрестился дядька, - как же так, а? Не кот же, в самом то деле!
И почему-то тихо так, шёпотом нам говорит: - Заходите ему в тыл, ты слева, ты справа, и гоните его потихонечку назад.
Мы с Жекой, разбившись поодиночке, пригнувшись, тихонько крадёмся к цели, делая большие круги с двух сторон.
Приближаясь, Жека ласково так бормочет: - Боренька, ну хули ж ты, хороший ты мой.… Обиделся, что ли?
Борьке, по-видимому, абсолютно всё похуй, он не обращает на нас никакого внимания.
Жекины причитания вызывают у меня приступ смеха. Ни хуя себе обиделся, да за такое и не только обидеться можно.
За пару метров до кабанчика, стоявшего как-то немного неестественно, я бы сказал ракообразно, Жека превращается в охотника, в последнего из могикан, в Чинганчгука.  Он весь спружинивается, и одним толчком, как тигр из засады, прыгает на спину жертвы. Борька молча валится на бок, отбрасывая свои копыта, в прямом смысле этого слова, вверх, придавливая собой бедного Жеку. И ни одного движения, ни одной капли крови, но одного вздоха, никаких признаков жизни.
Дядька торопится к нам, матерится, на чём свет стоит, что мы, мол, последние долбоёбы, нашли место, где кабана забивать.
Жека, выкарабкиваясь из-под ста пятидесяти килограммовой туши, оправдывался, что кабан, по-видимому, был уже того, на том свете, и какого хуя ему надо было здесь стоя умирать, спрашивай ты его, папаша, сам.
Тащить тяжёлую тушу через весь огород к предназначенному месту разделки было невозможно. Пришлось срочным образом пересмотреть все планы и перебазироваться в огород со всеми имеющимся инвентарём, что вызывало усмешки у подглядывающих из-за забора соседей…
… вечером, сидя у костра, где поджаривались большие сочные куски наших сегодняшних приключений, разомлевшие от выпитого и съеденного, медленно отходили мы от прошедшего и наблюдали, как вместе с душистым дымком поднималась в небо храбрая Борькина душа. Кабана, который предпочёл умереть гордо и по-мужски, стоя.