–  Так, – говорит Лана. –  Теперь точно заблудились.
–  Заберусь-ка я на гряду, – предлагаю я. – Рядом Пельт-озеро, от него до Шондоги – рукой подать.
–  Ага… ты давай лезь, а я посижу, – кивает подруга и садится в траву.
Я поднимаюсь на край каменистой осыпи, машу Лане рукой и углубляюсь в низкорослый ельник со следами пожара. Сразу же попадается здоровенная воронка. Края и дно её усыпаны слоем еловых игл и мелких сучьев. Наверняка от бомбы или крупнокалиберного снаряда, полно таких ям в полосе затяжных боёв…
.
Огибаю воронку по краю, целясь к навершию гряды. Какая-то паутинка высверкивает в районе колен – а ведь не сезон, спохватываюсь я, пауки уже на зимовке...
Пытаюсь перешагнуть, но блестящий волосок словно прилипает к мокасину. Через мгновение земля за спиной встаёт дыбом, и на меня обрушивается страшный грохот. Должно быть, взрывом мины-растяжки меня поднимает ввысь, швыряет в воронку и сильно бьёт головой и плечами о плоское дно. Повезло, могло бы и в клочья разнести.
На какое-то время я полностью вырубаюсь… когда же вновь открываю глаза, выясняется, что я лежу навзничь, не в силах ни пошевелиться, ни позвать на помощь.
Здорово, видать, шваркнуло.
.
Между тем на краю воронки, в которой я очутился, начинает что-то происходить. Вытянув шею, я прислушиваюсь: разговаривают двое. Собеседники подошли к самому краю ямы, и я уже могу как следует разглядеть их. Впереди шумно топает молодой конопатый здоровяк с пышным медным чубом, выпущенным из-под заломленной кубанки. Он одет в просторный серый костюм и чёрную косоворотку, на рукаве – белая повязка. Это что, полицай?! Они, суки, кино снимают, а я на спецэффект напоролся?!
Ох, дайте встать, я вам устрою кино… но я по-прежнему нем и недвижим.
.
Через плечо здоровяка перекинут узкий ремешок, на котором висит знакомый по военным фильмам немецкий «шмайссер». Сзади покорно тащится, глядя в спину первому, второй персонаж – тоже рыжий и ражий, но намного старше попутчика. Лицо пожилого, с крупными бровями и мясистым носом, заросло до бровей ржавой от седины щетиной, на которой блестят крупные капли пота или слёз. Заметно, что он сильно напуган. Пожилой связан ремнём по рукам, кистями вперёд. На плечах его болтается изодранная плащ-палатка, на голове чудом сидит маленькая чёрная шапочка – кажется, её называют кипой? Странная пара, изрядно смахивающая на галлюцинацию…
.
–  Зачем мы пришли, Мотя? Что вы хотите? Вы таки будете здесь стрелять?! – картавя хриплым дискантом, восклицает пожилой – судя по всему, не впервые.
Оба персонажа либо не замечают меня, либо подчёркнуто игнорируют.
–  Приказ, Юхим! – нехотя бросает полицай. – Партизан твоих немцы окружили у родника, думаю, через час-другой доколотят. Тебя, жидяра, велено отвести в деревню, допросить, а потом и расстрелять. А я вот думаю, зачем такое гавно в Шондогу тащить? Зря только ноги топтать. Ты и в носу-то что у тебя делается, вряд ли расскажешь…
Так что, при попытке к бегству…
–  Опомнитесь, Мотя! – рыдающе кричит пленник, заламывая кисти рук.  – Иохим Тиркельтауб вам – не то чтобы как! Спросите себе: кто Мотю мильёны раз на руки брал? И что вам сказать – Иохим! Целыми днями вы играли ножницами в цырульне, а разве кто-нибудь гнал?! Хотя две простыни через месяц годились уже только на фламандские кружева… Сначала вы мне были Мотылёк-Мотя, а потом уже маме и всей деревне!..
А приказ, Мотя – ну что приказ? Палите в воздух, всего делов. Я санитар – кто же воюет с санитарами, азухенвей…
.
Что за сцену они разыгрывают? Для кого?  Ни камеры, ни режиссёра – значит, весь диалог взаправду? Бред какой-то… Это безумие имеет свою систему… вспоминаю, что фраза из «Гамлета – эрго, я ещё не рехнулся! Тогда что, оказался в далёком прошлом? Не-ет, меня определённо контузило…
.
С тоской и надеждой слежу за собеседниками – авось, что-то да прояснится… 
–  А я говорю: сдохни, Юхим! Мне, что ли, потом в петлю лезть? – рявкает полицай и передёргивает затвор. Мы с арестантом синхронно вздрагиваем.
–  Постойте… я же знаю, где ваша мать, Мотылёк! – вскидывается пленный. – Она жива! Её не было в Величках, когда эсэсманы жгли стариков и детей в колхозном клубе…  я её спрятал на болотах, у старика Енютина!
–  К егерю отправил? Жива матка… жива, это гут. А ты не врёшь, жидяра? – дуло автомата понемногу опускается. Арестант, как зачарованный, следит за его движением.
Вроде как гроза миновала. Но не тут-то было…
.
–  Чтобы я врал?! Ой, Мотя-Мотеле… вы ж таки ничего, совсем ничего не знаете! – арестант вдохновенно закидывает голову, в глазах появляется безумный блеск.
Рыжий полицай при слове «Мотеле» брезгливо передёргивается, но пленник, охваченный воспоминаниями, ничего не замечает: 
–  Ваша мама, Мотеле, в молодости была святая. И я любил её, как русские любят икону… Не Тимофей, которого придавило зимой на лесопилке… не он, это я – ваш настоящий отец! Не бойтесь, Мотя, я никогда… никому! Мы только маме…
.
Короткая автоматная очередь разрывает лесную тишь. Из спины пожилого вылетают красные клочья. Он страшно изгибается, пытаясь ухватиться за ветки ели, но ноги не держат… завалившись на спину, Иохим бесформенной кучей съезжает на дно воронки.
–  Кто знает, Юхим, кто знает. От веку я Матвей Погребняк, а не Мотэле Тиркельтауб. Пусть оно так и будет, – тихо, но отчётливо произносит полицай. – Так что звиняй, собака…
Он сплёвывает и, повернувшись, исчезает в зарослях. Стрельнул рыжик в рыжика…
Я замираю, чувствуя, как по всему телу – по шее, щекам, за шиворот – бегут, бегут струйки крови Иохима…
.
–  Серёжа, да что с тобой, Серёжа? Ну очнись же! – Лана сильно растирает мне уши –: научил на свою голову…  В промежутках массажа она поливает меня водой из чайника, и мне, придя в себя, кажется, что льются с водой на меня и Ланины  слёзы…
–  Прекрати это… – с трудом говорю я, поворачиваюсь набок, и меня сильно рвёт.
Лана испуганно вскакивает. Когда в глазах снова проясняется, я вижу за её спиной двух односельчан с плетёными кузовами. Ну вот, до ночи успеем и в Шондогу… Что ж такое привиделось мне на дне воронки?..
.
Два месяца спустя сторожиха наша, баба Маня, рассказывает мне по телефону:
–  А дед наш Мотыль, Сергуня, взял на днях да и помер… Жил бобылём, бобылём и преставился. Военком приезжал с району, да мы с председателевой Зинкой – все проводы. Военком на кладбище сказал: солдат великой войны – ну, в деревне про деда совсем другое болтают. Злой он был, дед Мотыль, никого к себе не подпускал. Да ништо, Бог милостив: бывает, что и злых призовёт в царство небесное…