Что Бог ни делает  - всё к лучшему, либо он просто шутит. 
Вот у нас приключилось... давно уже. Но это была такая быль.
Не верите - не настаиваю. Настойчивы только круглые идиёты.
Не хотите слушать, помидор пока можете съесть.

Было это... ай, ну кому нужны эти истории с географией?
Это было у моря, где ажурная пена.
Северянин сказал, чтоб он был здоров.
Припоминаете всемирный потоп? Так сразу после Бог вернул людям море и солнце, чтобы молдаване построили дом на берегу, а греки сплели сеть, выдолбили лодку и привезли контрабанду... Столько дел у всех, спасибо не вставить. Да смыты давно все грехи! Вы что, и Богу не доверяете?
Сами у него спросите - как раз храм проезжаем.

Да, так я о потопе... С тех пор, как армянские евреи причалили к вершине Арарата, у Грачика Товеляна ни лодки, ни жены так и не завелось.
Никто не припомнит - значит, не было их.
Что определённо было у Грачика, так это немного ума и две дочери.
Дочерей звали Ася Грачиковна и Фира...
Да просто Фира, она-то со своим норовом и до отчества не доживёт.
Нрав у Фиры южный, совсем не нордический. Как заорёт басом, мухи на лету дохнут.

Родословная дочерей смутная: по маме евреи, по папе грузчики.
Когда Ася Грачиковна - истинный муж гнева - рвала Фире височки в чёрных локонах, она всякий раз кричала прямо в Фирины очи: ты грязная, тупая кацапка!
Почему тупая, обижалась Фира, я же пишу в строчку и складываю в столбик. А мне насрать с чердака в корыто, что ты там в строчку складываешь! - в ответ сообщала Ася и снова приступала драть Фире височки...
Зато уж если Фира мотала на кулак светлую Асину косу - такая коса была, я вам скажу! но и кулак тоже ничего - так Фира визжала на всю округу, будто молочное порося: ты, Ася, мерзкое быдло и жидовская тварь! Почему мерзкое, отвечала Ася, завсегда с тобой столько хлопот и кое-кто будет не согласен...
Перестаньте, Фира и Ася, кричали соседи, а то сейчас наступит много крови!.. Старый Грачик берёг себя для лучших времён и мычал им изредка: дочи-дочи, не ссорьтесь! Тогда девочки хором отвечали ему: папаша, да закройтесь вы уже, армяш неумытый!
Скажите, чем не Пятый Интернационал?

В остальное время сестрички жили душа в душу. Что его было-то, остального времени... Когда округа заметила, что Ася хороша в бёдрах, а Фира - в грудях, зачастили к Грачику сваты и женихи. Хороши были сёстры, как сейчас их вижу: золотистые, гладкие, смуглые, будто полированные бокалы из рыжего янтаря, что на витрине стояли в ювелирной лавке старого Гирша Тартаковера...

От великого ума и по совету дорогобужского раввина Ася выбрала в мужья уездного комиссара ЧеКа товарища Шнеерзона.
Венчалась пара на еврейский манер, а как же - ну, потом уже на советский.
Девушка Фира тоже не лопухнулась, завела себе мужа в большом городском соборе, белокурого красавчика-пошляка... как его... ну, конечно!
Вышла Фира за Лёвчика Врубеля.
Правда, звали его все в городе, от собаки до возчика - Лёва-Кочумай. Щипач и фармазон был Лёвчик, такая уж ему профессия выпала. В остальном, конечно, редкой души человек.
Дурацкое имя Кочумай ему вовсе не по наследству досталось. Били как-то на пасху Лёву ямщики в трактире, пока он не крикнул, выплюнув сразу три зуба: да всё, земляки, кочумай! Хватит, то есть.
Так с тех пор и повелось - Кочумай да Кочумай. Только Лёвкина мама, бывало, крикнет Лёве в сердцах: Врубель, скажи, если ты умный - ну почему твой папа не сдох в колыбели, чтоб он был здоров?!.. Откуда ребёнок знает.

Революция не разбросала Грачиковых зятьёв - наоборот.
Как вышло-то.
Лёва бросает щипать трактирных по мелочам и идёт уже на Тартаковера с наганом. Тартаковер был кто угодно, только не полный идиёт. Он оставляет в спальне Нюсю-белошвейку, она ему понятно где узоры вышивала, идёт и отдаёт Лёве две ювелирных витрины. Потом Тартаковер делает вид, что ключами ему в сейф не попасть, и вообще готовится упасть в глубокий обморок. Большой он был артист, ювелир Тартаковер - не зря пережил двух молоденьких жён...
-- А если я тебе ногу прострелю, старик, ты мне откроешь? - спрашивает гада Лёвчик.
Тартаковер крепко задумывается над вопросом.
Нюся в спальне пугается и ждёт выстрела.

Тут все эти пустые размышления обрывает дверной звонок: дзынь-дзынь!.. А это уездному комиссару ЧеКа товарищу Шнеерзону, вечно ходившему с большим маузером и двумя поцами в чёрной коже, приспичило узнать: не найдутся ли в витринах Тартаковера камушки, рыжевьё и прочие цацки, взятые ономнясь тремя молдаванами из имения полковника Лыщатого?
Вопрос задан.
Тартаковер снова молчит, соображая, как бы половчее соврать.
Лёва прячется от Шнеерзона наверху, в спальных гардинах Тартаковера, и начинает изо всех сил молиться на фотографическую карточку товарища Луначарского.
Шнеерзону с компанией найти при обыске лишнего грабителя и шлёпнуть - не сложнее, чем пукнуть.
Революционный долг, это Вам не в тапки нагадить.
Извиняюсь за слово "шлёпнуть".

Потом Лёвчик замечает Нюсю в отблесках одинокой свечи, соображает, что двери в спальне можно замкнуть на ключ, и ни о чём таком больше не молится.
Наоборот - двумя прыжками летит к дверям и запирает их.
Нюся делает - аа-х, это кто это здесь?! Лёва быстро перебирается к ней, под крупную девичью грудь и несомненных размеров перину.
Надо же как-то успокоить себя и девушку?
Шуметь в кровати практически нечем, но всё-таки началось там немного шума. Узоры узорами, но на вечерний штрудель с Кочумаем Нюся никак не рассчитывала!
Против Фиры она, конечно, жидковата в бёдрах - трёх минут не выстоит.
Тартаковер, стоя в прихожей, слышит шум наверху, ювелир оплывает потом и жмурится, словно его щекочут. Половина одиннадцатого, а в лавочке – нездоровый ажиотаж, будто это уже не лавочка, а синагога в разгар весёлого налёта махновцев!.. Он берёт подсвечник и ведёт Шнеерзона показать пустую кладовую. В это время Нюся опрокидывает резвящейся ногой единственную свечу на портьеру - и вот оно уже, всё загорелось!.. Лёвчик от огня ушёл бы в окна, но рамы забиты гвоздями, к дверям тоже не подойти. Дилемма.
Шнеерзон слышит наверху крики и чувствует запах дыма. Со всей чекистской прозорливостью комиссар соображает, что поджог затеян Тартаковером для сокрытия весомых улик. Комиссар товарищ Шнеерзон поднимается в спальню, сносит плечом закрытую дверь и арестовывает в дыму и пламени голую Нюсю с босым Лёвчиком.
Однако тут на Шнеерзона падает семисвечовая люстра и сильно осложняет ему картину происходящего.

Кожаные революционеры, крича и паля из наганов, бегут за бочкой с пожарным. Они бы видели эту бочку... Шнеерзон лежит тихо и ни о чём таком уже не раздумывает. Он, по всему, готовится увидеть покойных дедушку Ицхака и бабушку Цилю.
Им-то явно есть что ему сообщить...
Сообразив, что гроза временно миновала, Лёвчик выталкивает Нюсю на лестницу: беги что есть духу! По-прежнему голая, Нюся что есть духу ползёт на карачках. Я бы с Нюси на карачках писал картину - да кто ж её оценит, когда кругом одна голая выгода. Тартаковер зверем воет на улице, приплясывая у кипящих заревом окон, как вилюйский шаман.
Всё у него, гада, давно застраховано. Только Советской власти страховые выдумки при царском режиме - определённо до лампочки.

Лёвчик берёт на плечи недвижного Шнеерзона, что нелегко: Шнеерзон - двухметровый еврейский бугай с бычьей шеей, а Лёва - субтильный расейский блондинчик с вечно смеющимся лицом... Что поделаешь, деверь деверю - поневоле свой, а своего Лёвчик не бросит. В общем, все выжили, а лавка сгорела. Нюся уехала в деревню с позором и выходным пособием от Тартаковера. А Лёвчик, тремя годами позднее, когда настала очередная чистка внутренних органов, два месяца прятал Шнеерзона в катакомбах...

Рассказывали как-то, что обе семьи теперь в Румынии - держат на паях гостевой бордель.
Вот я и приехал... Что ж, будете в Букурешти, нашим кланяйтесь.