«Просто живу я на улице Ленина,
И меня зарубает время от времени…»
(Группа Ноль)

      Помнит ли кто-нибудь сейчас «конкурсы политической песни», они проводились в школах страны, которая теперь не существует? И еще – «смотры союзных республик». Ежегодно. Бесконечные пленумы по телевизору, и демонстрации?

      Климат меняется. Раньше в первых числах мая было уже тепло, по крайней мере, на Украине, в городе Харькове. Как сейчас вижу все это. Взрослых обязывали ходить на демонстрацию, славить Ленина, коммунистическую партию и весь трудящийся народ.

Отец говорил: «Суки, опять!»
Мама: «А может, не пойдешь? Скажи, что заболел!»
Папа: «Да эта гнида потом со свету сживет. Премию не дадут, тринадцатой лишат… Ничего, схожу лучше». Гнида – это парторг Харьковского Завода Транспортного Оборудования. Там работал отец – в конструкторском бюро. Оборонка, проектировали бронетранспортеры, танки. Все знали, что завод военный, но официально там делали автобусы.

      В партию папа так и не вступил. На настойчивые намеки активистов отвечал, что «еще не чувствует, что достоин», и что «это дело очень ответственное». На самом деле ему было все равно. Ходу поэтому отцу не давали, он так и остался простым инженером. Не знаю, почему он отказывался, может быть потому, что добровольные партийные взносы надо было всем платить, а зарплата и так маленькая была, может – просто не любил «этих тварей». Коммунистов он ругал шепотом, на кухне. А потом, увидев, что я стою в дверях - маленький и сонный – пугался: «Сынок! Никогда, никогда не говори так!»

      Мама звонила на свою работу, в детский садик, и сообщала: «Я на демонстрацию не пойду, у меня муж от своего завода уже идет!» И мы отправлялись, с утра пораньше. Для меня первомайская демонстрация была настоящим праздником. Все идут веселые, кричат чего-то. Я сижу на плечах у отца. Воздушные шарики, цветы, знамена. Красные флажки всем в руки суют и бантики - на грудь чтобы прикалывали, на ленточках желтой краской написано «Мир! Труд! Май!» Чуть не умер от счастья, когда знакомый папы дал мне понести знамя. Легкое – алюминиевый флагшток, полупрозрачное полотнище. Красное поле, серп и молот  (как без них?) и синяя волна внизу. «Военно-морской!» - сказал мужичок, и радостно шмыгнул носом: «Ну, что? Пошли, Дмитрич? Пока эта гнида не смотрит! Сейчас по пути гастроном будет, успеем!»

      Я тогда еще не понимал, почему некоторые взрослые дяди переглядываются, подмигивают друг другу, и периодически отбегают в сторону от идущей с хоругвями колонны - когда не видят стукачи. (Я уже знал, что стукачи – это те, кто доносит.) Демонстрация двигалась медленно, из громкоговорителей звучала патриотическая музыка, торжественно несли всякую лабуду. Заговорщики возвращались с покрасневшими лицами, оживленные и веселые. Они начинали кричать: «Слава! Ура!», и хихикали при этом.

      Когда я вырос, я узнал, что нес флаг Эстонской республики. Меня обманули. А может быть, взрослые сами не знали. Это было не нужно.


***

      В первом или втором классе нас поголовно приняли в октябрята, сказали, что дедушка Ленин всех нас любит, дали алюминиевые звездочки, стали показывать картинки: «Ленин и дети», «Ленин на елке», «Ленин с бревном». Сказали, что надо работать на благо страны. На первом, наверное, субботнике в моей жизни, ко мне подошел приятель. Он с серьезным видом провел пальцем по своему лбу, вытирая испарину, а потом коснулся серединки своей звездочки, там, где был маленький еврейский мальчик. «Это зачем?» - поинтересовался я. «Нам сказали, что Ленин всегда с нами! Пусть тоже потеет!» Мы стали ржать.

      Потом были патетические стихотворения, которые заставляли учить на двух языках – по-русски и по-украински. Про сестру, которая поведет в музей, про фотографию на белой стене. Про то, как доброго Ленина оттаскал на хуях печник, и его совсем не расстреляли. На украинском поэзия о вожде мирового пролетариата звучала еще чудовищней:

Хлопчэня* з розу*мными очы*ма
Та чоло*м высо*кым та ясны*м.
Грэ*е сэ*рцэ по*стать ця любы*а.
Цэ облы*ччя лю*бо нам уси*м.

      В смысле, «мальчик с умным взглядом и высоким безмятежным лбом, как тепло на сердце от этой фигуры и все любят это лицо». Через много лет, в начале девяностых, когда памятники еще стояли, а иностранцев уже пускали, мой друг встречал в аэропорту Артем какого-то буржуя. Тот прилетел во Владивосток – варить бабло в диком крае. В здании вокзала американца встретил плакат «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Он показал пальцем на кумачовый лозунг, и спросил, какая информация размещена там? Друг перевел. Бизнесмен просто не мог поверить. Он всю дорогу до гостиницы переспрашивал: «Скажи, правда, что там так было написано?!»

***

      Лет в десять нас приняли в пионеры. Меня не хотели. В наказание за поведение. Галстук я получил самый последний в классе. Оказалось, что он сделан из довольно дерьмового материала, и сильно мнется. Гладить приходилось каждый день. После того, как класс стал пионерской дружиной, нам стали рассказывать страшные истории. Ну, там, мальчики ходили домой из школы, и на них нападали хулиганы. Они требовали, чтобы пионеры сняли свои галстуки, а те не снимали. Хулиганы их все били и били, а те все ходили и ходили. И остальное - в таком же духе.

      Пионеры – люди сознательные. Они собирают металлолом, макулатуру, и участвуют в «смотре республик». Мероприятие проводилось раз в год. Ученики всех классов в актовом зале наряжались в костюмы какой-либо союзной республики, пели песни (слава богу, на русском), танцевали и готовили жратву, которую все потом радостно съедали. Предварительно блюдо пробовало жюри: завучи и учителя. Республику, якобы, вытягивали по жребию. Три года подряд мы представляли Армению. Одежду мастерили сами, перекраивая домашний хлам.

      Все покупалось в прок, а потом хранилось годами. Мне даже коньки купили на два размера больше – «на вырост», или других в магазине не было – не знаю, но я в них чуть ноги не повыворачивал. Когда я понял, что кататься не способен (мученья длились дня три), я забросил их на антресоли, и больше никогда не надевал. В тридцать лет я сделал для себя открытие – кататься на коньках совсем не трудно, это даже интересно.

      Вернемся к конкурсу. «Национальная одежда». Лично я пожертвовал старой нелепой кожанкой синего цвета с матерчатыми рукавами. При совдепе вся одежда была нелепой. Рукава отрезал, мама пристрочила на груди две полоски, в которые я вставил карандаши, обернутые в бумагу – «газыри». Вместо папахи использовал мамину шапку – белую и пушистую, мода восьмидесятых. Комедии Рязанова видели? Расчесал пух строго вниз, напялил на голову, получилось весьма свирепо. Куртку подпоясал какой-то веревочкой, за пояс заткнул пластмассовый кинжал. Пацаны из параллельных классов норовили нажать пальцем на «патрончики», и кричали «барбамбия-киргуду!»

      Я гордо приносил в школу три раза электрошашлычницу – тяжеленный металлический ящик с грилем и шампурами. Вещь дефицитная. Мы жарили мясо и пили ситро. Бухать стали где-то с девятого класса. Песню «Шагай вперед, мой караван, где тихо плещется Севан» мы часто орали дикими голосами, когда дурачились.


***


      А на конкурсе политической песни я был памятником. «Замученным в концлагере». Ну, не один я – еще двое по бокам стояли. Стол поставили на сцену, на него – нас, и мы, наряженные в черные брюки и водолазки, изображали мемориал. К нам возлагали цветы и возле нас читали стихи. Про Саласпилс.

      Жаба – престарелая учительница по русскому из «А», прошептала: «изображать концлагерь безнравственно». Это слышали те, кто сидел рядом. Рассказывали, что родственников Жабы замучили во время войны под Киевом, в Бабьем Яру. Тогда я еще не знал, что насчет нравственности Жаба права.
     
      Потом мы все «спешились», построились в шахматном порядке, и стали читать стихи. Солисткой была Наташа. Она хотела поступать в театральное, и могла заплакать просто по желанию, навзрыд. Натаха стояла на краю сцены, и говорила что-то там про «не хочу умирать». Потом она все-таки умирала, перед этим заплакав, и, красиво выгнувшись, падала на спину. Тут начиналась моя роль: я должен был ее подхватить, и унести за кулисы. И, главное, репетировали – все хорошо же было!

      Просто я шмыгнул носом – насморк. А Ленка – по соседству стояла - стала ржать. Она подумала, что я тоже плачу. Заржал я, тихонько, сдерживаясь, мы ведь на сцене! Про тема,  серьезная! И тут – бряк! Все, кто в зале, просто охренели: «Это ж надо – так натурально упала, с грохотом! Даже головой ударилась». Подскочил я, поднял ее осторожно, стыдно ужасно, недоглядел. И получилось так: одна рука под юбку легла, когда поднимал, а другая – под лопатками, и на грудь. Несу, а она шепчет: «Захаров, сволочь! Прекрати меня лапать!» Дурочка.

      Интересно, что такая шняга по всему Союзу проходила, оказывается. За одиннадцать тысяч километров, во Владивостоке, моя жена в такой же ерунде участвовала. Только «раненного солдата» поместили на раскладушку, а не на стол. Дальше – та же схема, стоят вокруг, стихи читают. Конец песни: «…и сказал солдат, что лежал без ног…» Потом «солдат» приподнимается, и мужественным голосом, с нотками страдания поет: «…Мы еще, сестричка, потанцуем!» Раскладушка, разумеется, когда он пропел, развалилась. Все громко хохотали. 

      Потом в комсомол приняли. Но там уже не так смешно было. Может – повзрослели? Сейчас опять пионерию восстановить собираются. Только назвать по-новому, и атрибуты сменить. Ребрендинг. С одной стороны – «в одну воду два раза не входят», с другой – «если звезды зажигаются, значит, это кому-то надо».