А я бы сейчас уехала в свои 13, в сонный июнь на пустой даче, колыханье застиранного тюля над раскрытой дверью, шелест малиновых кустов у крыльца. К продавленному дивану, негнущейся клеёнке на столе, белой, с огромными божьими коровками и голубыми цветами, к пыльным книгам с жёлтыми страницами, извлечённым с чердака в приступе информационного голода.

Тихо крадётся по бесконечным квадратам верандных стёкол задумчивая косеножка. Солнце на улице режет бликами жестяную крышу колодца, растекается по зарослям красной смородины, упругие гроздья которой уже никто не заставит меня собирать, по запущенному, но всё ещё различимому газону…

Сейчас, спустя десять лет, во время своих кратких и по большей части нетрезвых визитов на дачу,  я уже не различу, где были кусты, а где газоны, где усились грядки клубники, а где парусились мутные полиэтилены парников. И даже ржавую ванну, в которой бабушка разводила навоз для «своих двоюродных детей», как она называла кабачки, кажется, спиздили какие-то умельцы… А может, она и стоит на своём законном месте, доверху заросшая травой, а мои пьяные глаза настолько замылились, что не различают её среди прочей разрухи.

Мне помнится дача моего детства: строгое великолепие свершившейся мечты, 12 соток вырванного у судьбы дачного кооператива. Даже для дорожек, я помню, возили песок из Зеленогорска, с залива, а края выкладывали камнями, и бдительно следили, чтобы ни один зелёный росток не прокрался на запретную территорию. Огромные соломенные шляпы, весь мир делившие на клетчатую светотень, привязанная к поясу корзинка, пятнистые от ягодного сока ладошки и разбитые коленки, щиколотки вечно в полосах от велосипедной цепи… Большой блестящий самовар – не с сапогом, ни в коем случае! – с аккуратной, исполненной, я бы сказала, лаконичного изящества, чёрной трубой, дым из которой можно ловить в газетный кулёк и бегать наперегонки с сестрой до крыльца, и чтобы, когда развернёшь мятые «Известия» - белое облачко взлетело вверх и рассеялось. И даже если облачка не было, я всё равно визжала до потери самообладания, что был, был, был! Я донесла его, донесла, донесла!!!

А потом как-то стремительно всего вдруг не стало, ни самоваров, ни парников, ни усов на клубнике… Зато отчётливее стал шелест трёх берёз на границе участка, которые сентиментальные соседи сравнивали с нами, тремя сёстрами, прозрачнее стали еловые ветви близлежащей «зелёной зоны», ярче закаты, разливающиеся на полнеба  оранжево-красной гуашью. Сбылась моя мечта об одиночестве и свободе, мучавшая меня всё детство, преследовавшая по проходным комнатам и семейным обедам, шаркавшая денно и нощно по коридорам, блокировавшая все входы и выходы в санузлы и прочие места общественного пользования. Никто не гонит меня спать по расписанию, никто не запрещает читать, «портя глаза», под торшером, никто не требует, чтобы я сидела за столом прямо и ела на первое суп, угрожая гастритами, колитами и прочими напастями. Я никому ничего не должна и никому ничем не обязана. Было немного пусто и чуть-чуть печально, позже я поняла, что этот привкус есть у свободы всегда. В большом стакане освежающей и сладкой, с пузырьками счастья, с градусом восторга, или в гулкой глиняной кружке, масляно блестящей, горькой и жгучей – после первых жадных глотков, в густом осадке на дне остаётся пустота и лёгкая грусть…

И всё же мне было хорошо. Было всего лишь начало июня, тёмная тень школы была едва различима на солнечном горизонте, неотвратимое воссоединение с руинами семьи маячило где-то чуть ближе, но и эта угроза скорее придавала контрастной выпуклости и вкусной остроты моему уютному блаженству.

Тёпло, воздух, тишина, уединение, книги и безделье… и острое осознание кратковременности этого состояния. Пожалуй, из этого складывается одна из самых симпатичных и безопасных разновидностей счастья для меня. А для вас?