В первый раз я увидел  Байкал  из окна вагона. Поезд грохотал по туннелям, Байкал мелькал, а мелькание хорошо только для 25-го кадра. Больше всего понравились туннели. Поезд шел не быстро, на плавных поворотах я успевал рассмотреть их добротные, замшелые порталы. Кое-где на камне диссонансом отсвечивала плесень другого характера - корявые надписи «ДМБ» или еще более выразительные. Но они только прибавляли достоинства тоннелям.  Сто лет назад знали толк в промышленной архитектуре. От мыслей об архитектуре под стук колес всплывали в памяти прекрасные слова капитель, балюстрада, ротонда. Потом вдруг выплывал мезонин, а дальше «... где ты, Мисюсь?!» и следом неясное томление в душе.

А Байкал мелькал, мелькал. Сваи, причальчики, моторки, рыбаки.  Потом спокойная серая гладь начала чем-то притягивать, но дорога отвела в сторону, и мы расстались без печали.
Через месяц, уже на обратном пути из Якутии, мы прилетели в Иркутск и решили выскочить хоть на часок на озеро.
Уверенной походкой бывалых таёжников поднялись на сверкающий «Метеор», снисходительно разглядывая хромированный салон с интуристами, расположились вблизи бара. В баре имелся по тем временам немыслимый выбор холодного пива – два сорта - и это на время примирило нас с цивилизацией.

Бархатное ангарское пиво пили в компании с рослым, пожилым немцем. По-немецки я помнил из литературы: Хенде-хох, хальт, нихт шлиссен, цюрюк, шайзе и швайн. Судя по возрасту, немец знал по-русски: млеко-яйки, курка, шпиг и давай-давай! Маловато для продуктивного общения, но вдруг мы обнаружили равный уровень знаний в английском языке. Немец что-то толковал о пиве, апеллируя к группе своих камрадов, хохотал, показывал фото своего пивного заводика. Неплохой немец, общительный. Звали его Пауль. Между тем «Метеор» незаметно вынес нас из Ангары в Байкал и причалил в пресловутой Листвянке. Тут для большинства начинается и заканчивается встреча с озером.

Местные жители тогда еще не были испорчены Желтым дьяволом. Сервис был по-советски ненавязчив. И к лучшему! Побросали камешки в прозрачные воды,  подошли к символическому рынку, где пожилой мужик в негнущемся брезентовом плаще торговал пучочками морковки и репой. Подвалил и Пауль с камрадами.
    - Немцы вроде? Откуда они, город, какой? - спросил меня мужик. Я переадресовал вопрос Паулю. Он охотно ответил, что живет в Бремене, а родом из Пиллау.
    - Балтика. Знаю, был, - ответил мужик. Я с любопытством перевел это Паулю.
    - Война? - помолчав, спросил Пауль.
    - Да.
Наступила несколько тягучая пауза. Потом Пауль разрядил её, организовав общее фото на фоне Байкала. В центр поставили мужика, у его ног присела  хорошенькая немка. Руки победителя лежали на её плечах, мужик окончательно оттаял. Видимо это кое-что ему навеяло.
Мы ещё походили по берегу, и тема себя исчерпала. Погрузились в «Метеор» и с пивом и песнями вернулись назад.
И опять Байкал меня  не пронял и не потряс. Так, для галочки.
- А на Байкале были?
- Были, а как же!
Все. Но Судьба вечно подсовывает мне шансы, и вечно я их не использую. Всё жду, когда ей надоест, да видно у неё терпения больше. Хотя больше всего терпения у Времени.

В следующий раз я собрался на р.Чая. Нас было шестеро на один, очень приличный, катамаран. Итак: я, далее Коля, (он работал энергетиком крупного цеха и собирался расти дальше). Рукастый, юморной, он был моей опорой в любом походе. Его жена Нина, интеллигентна и женственна. Декабристка. Байкал подействовал на Коляна слишком сильно. Он плюнул на карьеру и через полгода уже работал в Северобайкальске. Там они живут и сейчас.

Люся, давний мой спутник по походам. Володя, художник с внешностью скандинава. Очень талантливо, иногда спонтанно, изображал немого сумасшедшего, чем как-то до икоты испугал проходившего мимо матросика.  И Миша, красавец-певец, любимец всех турслетов.

Река была как раз по силам этому составу. Мы вылетели на Иркутск любимым Хабаровским рейсом. Любимым - потому что там тогда кормили три раза.
Ночной Иркутский аэропорт дохнул на нас коктейлем авиационного керосина и соснового леса. Володя умудрился положить котелок под верхний клапан рюкзака, грузчики котелок беспощадно раздавили. Добрались до причала «Ракета» на Ангаре, откуда ходит катер в порт Байкал. Именно из него вечером отчалит в трансбайкальский рейс пароход «Комсомолец».

Утром пошли на остановку автобуса узнать насчет аргонно-дуговой сварки – заварить котелок. Мужики сделали нам краткий экскурс по военно-промышленному комплексу Иркутска и перешли к частностям. После дебатов остались 34 и 404 заводы.

Выяснилось также превосходство сварщиков 34 завода, но и охрана там была покруче. Правда, нам тут же была предложена схема проникновения на режимный объект, но нужно было дожидаться совпадения обеда в караулке и  профилактики техсредств. Эту схему мы отмели, т.к. в случае ошибки в расчетах она сулила перемещение значительно севернее района похода и на больший срок. Я уже не говорю о возможной компании.
Избрали авиаремонтный завод и не прогадали. Сварщик вытащил восстановленный котелок прямо в скверик перед проходной. Проверили свеженький сварной шов спиртом строго в соответствии с инструкцией минавиапрома. Шов держал, а сварщик не сдюжил. Попросился с нами для осуществления шеф-контроля над ответственным узлом. Потом совсем загрустил и ушел, сказавши только:
    - Завидую вам пацаны, ах как я вам завидую!
    Мы втроём (Колян, я и котелок) в прекрасном настроении вернулись на причал «Ракета» и скоро отбыли в порт Байкал.

«Комсомолец уже стоял у пирса. Пароход был построен в начале века, привезли его сюда по частям и уже на месте собрали. Он и его старший брат, естественно «Коммунист», были предназначены для рыбного промысла. «Коммуниста» уже списали, а «Комсомолец» ходил последний год. Его переделали в пассажирский таким образом: палуба для туристов, ниже десяток кают (каюты в этот рейс полностью  были выкуплены «Спутником») с роскошным между ними коридором. Замыкалось это подобием ресторана. Тут же имелся трап в трюм, где оборудовали сидячие места для прочих пассажиров.
    Под кормой «Комсомольца» булькал водолаз. Вскоре он вылез и, отдуваясь, успокоил зрителей:
    - Сплошная ржавчина! Варить там уже не к чему и чинить невозможно!
Это было последнее соприкосновение с проблемами сварки.

Пока не объявили посадку, я велел девочкам собрать домашние харчи в одну сумку. Вылетали мы в июле, каждый набрал абрикос сверх меры. Девчонки деловито перебирали их и при малейшем подозрении на пятнышко или помятость беспощадно бросали в озеро. Это вызвало легкий ажиотаж у местных жителей, а водолаз передумал разоблачаться и опять полез под воду. Он пробыл там недолго, то ли не смог есть абрикосы в шлеме, то ли все починил. Тут объявили посадку и мы под суматоху десантировались на «Комсомолец» через борт, помимо трапа. Пароход погудел и отвалил в свой привычный 600-километровый путь. Идти предстояло двое суток.

    Вечер был подозрительно теплый. Коллеги уже понаставили палаток на палубе. Команда натянула ещё и солидные тенты. Мы тоже забили уютное местечко, но, поразмыслив, я решил снести все рюкзаки в коридор. Там был прикручен большой стол, вот при нём мы и расположились. Мотивировка была такая: при хорошей погоде тент ни к чему, а в шторм в коридоре будет уютней. Стемнело, начался всеобщий ужин, перешедший в вакхические игры и далее в замечательную дискотеку. Динамики гремели африканскими ритмами, палуба дрожала от притопа. В великолепном настроении и уже в полной темноте мы вошли в бухту «Песчаная». Тут команда выкатила нам уникальный хит. Под неземную музыку (Спейс разумеется) два прожектора поочередно высветили все красоты «Песчаной». Из темноты вдруг возникали причудливые входные скалы, потом сосны на «ходулях». Иногда прожектора уводили наши взгляды прямо к Луне, а потом проваливались на дно Байкала. Каждый удачный кадр сопровождался  аплодисментами и криками восторга. Или даже воплями.

Отчалили из бухты Песчаной под сильнейшим впечатлением. Я и Колян нырнули в палатку пермяков, они тоже шли на Чаю. Решили сличить карты, их руководитель полез в рюкзак за планшетом, но случайно натолкнулся на бутылку спирта. Байкал стал зыбким, эфемерным и прекрасным, как и все вокруг.

    Следующее утро было хмурым. Облачность низкая, тучи неслись над мачтами, не оставляя иллюзий относительно прогноза на день. Тенты и палатки обвисли от влаги.  «Комсомолец» вразвалку шел Малым морем. Остров Ольхон тянулся справа, прикрывая нас от набиравшего силу легендарного ветра Баргузин. Миновали мыс Хобой, Ольхон кончился и Баргузин начал предъявлять свои права. Между тем предстояла высадка пассажиров у села Онгурены. Шестеро отпускников возвращались с югОв. О причале в Онгуренах и речи нет. Как и везде высадка в рейдовых условиях. То есть спускается шлюпка, и пассажиров доставляют на берег. В нашем случае – к берегу, поскольку шлюпка пристать не может, волна большая. Я выцыганил у капитана бинокль и наблюдал с мостика. Волны с шипением длинно накатывались на берег, местные мужики и не думали спускать моторки на воду. Хорошо прогретые отпускники прыгали в воду по грудь, держа чемоданы над головой. Очередная волна накрывала их и выбрасывала на галечный пляж, по которому они по крабьи выцарапывались на сушу. Вся эта эскапада напоминала картину студии имени Грекова «Высадка морского десанта на Северо-Курильскую гряду».

    Наконец «Комсомолец» взял курс на Баргузинский залив. Мы пересекали Байкал в самом широком месте имея крутым  бейдевиндом его самый известный ветер. Баргузин развел серьёзную волну. Машина и надстройка у «Комсомольца» в корме, поэтому нос бросало нешуточно и бронзовая рында спонтанно издавала тревожные звуки. Каким образом тот самый легендарный бродяга мог в омулевой бочке пересечь Байкал? Пусть даже и при попутном ветре. Отчаянный видно был мужик.

Скоро берега скрылись в тумане, короткими шквалами налетал дождь. Пароход проваливался в черную байкальскую воду, потом  натужно выползал на волну. Настоящий морской шторм, даже захотелось соврать про соленые брызги на губах. На палубе в палатках и под тентом стало неуютно. Народ потихоньку перелез к нам в коридор. Из любопытства я спустился в пассажирский трюм. Там все поголовно страдали морской болезнью. Мощный коктейль запахов отбросил меня назад. Подошел знакомый матрос и заговорщицки сказал:
- На камбузе наготовили обед спутниковским туристам. Они не едят, все влежку по каютам. Наши уже все наелись. Вы как, пообедаете?

Я тихонько объявил группе об открывшейся халяве, и мы заскочили в пустующий ресторан. Халява пошла не всем. Скоро Миша сдавлено сообщил о достигнутой полной сытости. За ним на палубу выскочили Люся и Нина.
Мы остались втроем, развалившись в убогой роскоши. Дождь хлестал по стеклам,  пароходик шатало и валяло. Иной раз казалось, что он стоит на месте, настолько мощно дул встречный ветер. Появился кок и начал греметь посудой, выразительно на нас поглядывая. Мы не  стали  дожидаться, пока кок начнет точить ножи, и покинули теплое местечко. Хозяйственный Колян успел представиться коку шефом интуристов и забрал сухим пайком оставшиеся бифштексы.

    К вечеру зашли в Баргузинский залив, темнота потихоньку съела шторм, от непогоды остались редкие капли дождя. Отдали якорь, цепь загрохотала в клюзах, временами заглушая профессиональные боцманские комментарии. Подошла баржа, на неё ссыпался почти весь коридорный контингент. Дождь стих окончательно, черная вода шевелилась под бортом, масляно отражая судовые огни.  Баржа вернулась полной, коридор вновь заполнился туристами. Наши шесть надувных матрацев (в поход на Чаю можно было позволить себе такую роскошь) приковывали внимание общества. Миша, как всякий артист, под этими взглядами почувствовал сценическое волнение. Он начал потихоньку настраивать гитару, дав публике время выпить и закусить. Я вышел на палубу.
Баржа уже ушла, но трап еще не подняли. Из темноты в свет корабельных огней тихонько вошла моторка с двумя пассажирками. Девушка первой выпрыгнула на трап, забрала сумку у спутницы, повернулась и подняла глаза вверх. Так мы впервые встретились взглядами. Они поднялись прямо ко мне и в растерянности остановились, я вкратце обрисовал обстановку:
- В трюме невыносимо, на палубе мокро, каюты заняты. Остаётся наш гостеприимный коридор.

Я провел их к нам, побуцал Володю, уплотнился сам. Образовалось уютное местечко между переборкой и моим матрацем. Спутница девушки, как выяснилось её мама, достала из сумки офицерскую плащ-палатку и расстелила на линолеуме. Девушка сняла куртку и  берет. Картина открылась убедительная: джинсы на ней сидели прекрасно, рубашка в стиль. Русые волосы обрамили чуть скуластое лицо, серые глаза опять скользнули ко мне. Но тут уже не была случайностью, её интересовало впечатление. Я кивнул и показал большой палец. Она легко улыбнулась.
- Ольга, - представилась она. Я назвал себя. Все эти действия не ускользнули от Миши.
- А сестры Татьяны у вас нет? - спросил он.
- Нет. А у вас нет больного дяди в деревне?
По-моему это была домашняя заготовка.
- Поэта обидеть может каждый - ответил Мишка и обижено отвернулся.
Тем временем Колян разлил домашнюю и выставил трофейные бифштексы. Люся усилила стол уцелевшими отборными абрикосами. Махнули по первой, я пригласил соседок отужинать.
- Спасибо, мы только от стола, - церемонно поблагодарила мама. Тогда я взял пакет с абрикосами и передал Оле. Люська фыркнула на этот мой жест, но абрикосы в её завхозном блокноте не значились, поэтому я, как командир, мог распоряжаться ими без согласования.
    Миша взял первый аккорд и запел.
        - Под судном «Кострома» журчит вода
        - В сетях антенн запуталась звезда…
    Он был в ударе, да и вся атмосфера располагала. Он пел все лучшее и любимое. Я перелез к нему ближе, а Оля устроилась на моём матраце. Иногда мы пели с Мишкой вдвоём. Раз он заметил, что Оля тоже подпевает, и сменил тональность. Обида еще сидела в нем.

    Это был прекрасный вечер. Потом  Михаил приустал и сделал паузу. Ко мне подлез Володя и спросил, допускает ли стихи формат нынешнего вечера. Я разрешил ему все, кроме стриптиза. Он бросил в публику «Поэму о пиве» и после порции благосклонных аплодисментов разразился своим любимым «Стенькой Разиным».
        -Грешен тем,
        -что в мире злобства
        -был я добрый остолоп.
          -Грешен тем,
          -что, враг холопства,
    -сам я, малость, был холоп.
Он читал с наслаждением и рубил воздух рукой на манер Маяковского. Это был успех! Вовчик дочитал и сел передохнуть. Ясное дело Миша не выдержал и бросил в дело тяжелую артиллерию.
          - Виноградную косточку в теплую землю зарою
          - И лозу поцелую и спелые гроздья сорву
          - И друзей созову, на любовь свое сердце настрою    
                  - А иначе, зачем на земле этой вечной живу?    

Миша пел еще долго. Уже и освещение переключили на дежурное, население начало задремывать. Володя сидел под стенкой со своей московской коллегой по художественному цеху и что-то тихонько обсуждал. Он помахал мне рукой в том смысле, что его матрац пока свободен. Оля слезла с моего роскошного лежбища и устроилась на плащ-палатке.
- Давай, возвращайся, - сказал я ей. - Под спальником теплей.
- Гарантирую Оле безопасность, - это уже сказано маме.
Сам завалился на место художника. Недолго поколебавшись, Оля прилегла бочком на матрац, целомудренно отделившись от меня моим же пуховым одеялом. Сна - ни в одном глазу! Мы валялись и трепались на разные темы под сонным материнским взглядом. Оля сообщила, что живет в Иркутске,  закончила второй  курсе. Я напрягся.
- Уж, не в универе ли? На историческом факультете??
- Почему это в универе?! - удивилась она, - У меня мама врач, и бабушка, дед. В медицинском!
И рассказала жутко романтичную историю бабушкиного знакомства с дедом, где фигурировал фронт, простреленный грузовик и красавец военврач. А потом жаловалась на латынь и анатомию, рассказывала факультетские байки и слушала мои походные рассказы. Но больше всего её интересовало море. И я болтал о теплых ночах с запахом олеандра, гулкой тишине Пушкинского грота и лунной дорожке к Адоларам.  Потом я предложил выскочить на палубу и проверить лунную дорожку на Байкале.

    Вверху было прохладно, и мы спрятались за надстройкой. Пароход неспешно шел на север. Палуба чуть  подрагивала под ногами, вода хлюпала вдоль борта. Байкал был черным и спокойным. На далеком берегу помаргивал фонарь, лунная дорожка перламутром тянулась от нас. Мы спустились в машинное отделение. Два архаичных паровых цилиндра, ритмично ухая, исправно делали своё дело.  Механик показал нам кулак,  и мы вернулись на палубу. Олькины губы оказались вдруг рядом, и я, не так уж неожиданно, поцеловал её. Мы ещё долго целовались, пока какая-то фигура, пошатываясь, не прошла мимо нас в сторону палатки пермяков. Потом мы забрались на самый нос и за много лет до съемок «Титаника» замерли, обнявшись, изображая бушпритную фигуру, похожую на знаменитую Мухинскую скульптуру наоборот. Ольке захотелось ударить в рынду и мы в две руки звякнули пару раз, вызвав недовольное бормотание по корабельной трансляции.
Звезды поблекли, береговые хребты обозначились на посеревшем небе. Я закутал Ольку в свою штормовку, она прислонилась ко мне, мы стояли молча и смотрели на озеро.

Знаете объёмные картинки? Взгляд беспомощно скользит по хаосу цветных пятен, потом вдруг фокусируется. Картинка проступает из глубины, обретает объем, резкость и яркость, а все окружающее уходит из поля восприятия. Здесь было нечто схожее. Я слился с окружающим миром, я был един с водной гладью и горными хребтами, с ночным воздухом, с запахом влажного палубного настила и Олькиной теплой спиной. Минуты такого слияния с миром бывают в каждом путешествии, может быть ради этого, подсознательно, мы и уходим из городов?
Кто-то опять прошел мимо, мы вышли из нирваны и вернулись в коридор. Все уже спали. Володя тоже сопел на своём месте. Мы тихонько забрались на мой матрац, укрылись и заснули.

Утром я проснулся от взгляда Олиной мамы. Картина была предосудительная. Уложив голову на моё плечо и обняв меня рукой, Олька сладко спала. Мать смотрела, не говоря ни слова. Тогда она мне показалась пожилой и мудрой, хотя, по нынешнему разумению, ей было всего лишь за 40. Положение спас проходивший мимо двери боцман, который внятными, простыми словами угнетал некого Лешу за непорядок в шлюпбалках. Солнце светило в открытые двери, наши все уже сдули матрасы и собирались завтракать. Проснулась и Оля.
- Доброе утро! – Олька чмокнула меня в щеку и показала язык Володе. Потом она перелезла к матери. Из их уголка доносились мягкие мамины речи и Олин однообразный ответ:
- Мама, ну ты что! Ну, мама!
Весь день мы провели на палубе. Над Байкалом светило солнце. С берега неслись к озеру темные дождевые тучи. Поравнявшись с береговой линией  тучи выливали весь груз воды на хребты и исчезали. Олька была чуть сонной и молчаливой.
- Сто раз была на Байкале, а так хорошо никогда его не чувствовала. Ты приедешь ко мне в Иркутск?
- А Андрей? -  спросил я. Я уже много знал о ней.
- Да… Андрей… И что же делать?
- Пусть будет, как будет, уж как-нибудь, да будет! Еще никогда не было, чтоб никак не было! - ответил я цитатой из Швейка.
- Болтун!
Солнце подсветило девчачьи завиточки на Олькиной шее, я погладил её по щеке. 
- Картинка! Нимфа Байкальская!
- Тоже мне Аполлон! – ответила она, но от комплимента повеселела.
Пришел Колян и позвал отмечать день рождения Нины. Накрыли на корме шампанское, виноград и конфеты. Пили из бумажных стаканчиков, Володя прочел уместные стихи, Миша спел. Невообразимо было хорошо!

Вечерело. Берега сжимались, впереди уже темнела широкая долина Верхней Ангары. Слева потянулись новенькие дома Северобайкальска, ниточка БАМа.  Стали на якорь у Нижнеангарска, спустили трап. Все были на палубе, моторист с матросом забрались в шлюпку, пресловутый Леша уже вывесил их на шлюпбалках и возился с лебедкой. От Северобайкальска подошел к трапу красавец катер, Олька закричала:
- Дядя Коля! Мы здесь! – с катера помахали в ответ
Я спустился с ними на трап, передал маме сумки на катер. На трапе Олька повисла у меня на шее. Мы стояли и целовались как ночью, только  под сотней глаз. Потом она спрыгнула в катер, дядя Коля дал газ, развернулся на пятке и катер полетел к Северобайкальску. Я смотрел с трапа вслед. Олькина фигурка сначала четко вырисовывалась на фоне воды, потом остался только белый бурун, потом точка.

Лирическую мизансцену испортил Леша, который врубил что-то не то, шлюпка рухнула вводу кормой, а нос остался висеть на шлюпбалке. Моторист с матросом плавали в отрезвляющей воде, отплевываясь в адрес Леши ёмкими междометиями. Боцман вверху междометиями не ограничился и понес Лешу по кочкам по всем правилам военно-морской риторики. Праздная публика узнала много о Леше и о процессе его появления на этот свет. На трап, клацая зубами, вылезли купальщики со шлюпки, я вернулся к своим.

Колян хлопнул меня по плечу, Люська снова фыркнула, остальные промолчали. Началась выгрузка. На берегу мы нашли недостроенный деревянный дом и устроились в нем на ночлег. Потом у дома нашлись хозяева и привезли нам омуля, вареной картошки и  свежезаваренного чая.  Пахло свежей стружкой, из оконных проёмов был виден Байкал и расцвеченный огнями «Комсомолец». Потом «Комсомолец» дал гудок и ушел в обратный рейс. Следующий раз я увидел его совсем другим.

---*---

О реке Чая я рассказывал с восторгом, так как поход у нас тогда удался. В отличие от пермяков, которые разломали кат в прижиме, потеряли вещи, ружья и знаменитые титановые каны. Мы находили остатки этого кораблекрушения на протяжении всего Чайского каньона. Скорее всего, это были не только их вещи. Например, хорошо помню обломки плота, повисшие на обливняке или впечатанную в скалы гребь. Год был очень полноводный.  Но мы так никого и не догнали. И по сей день у меня есть пара лишних спиннингов  и прочие цацки.

А теперь нужно маленькое отступление для объяснения причин появления нижеприведенной истории. Еще по школьным  урокам литературы  я знал о существовании особого литературного приёма, так называемой «вставной новеллы». Например, Николай Васильевич Гоголь с «Повестью о капитане Копейкине»  в поэме «Мертвые души». И я, ничтоже сумняшеся, решился на  подобную вставку в своём эпосе. Не то, чтоб я поставил себя на один уровень с Николаем Васильевичем, нет, боже меня упаси! Но мой читатель, мой уважаемый читатель может принять отсутствие такого приема как неуважение к нему. Или, спаси Христос, за гордыню. А это невыносимо для меня.
Маленькая вложенная история все одно приводит нас к проблеме выбора.  И к размышлениям о том, есть ли выбор вообще  или что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем.
И о счастье, которое у каждого своё.
Теперь, объяснившись, я могу продолжить своё повествование.

---*---

В общем, мой друг Юрка загорелся Чаей.  Нужно было вести 12 человек на реку такой сложности. Называлось это Школа инструкторов и оплачивалось профкомом. Мне досталась  синекурная роль консультанта.
Как и все у Юры было очень четко и по-деловому. Меня он пустил вперед. Я прибыл порт Байкал на первом катере с группой захвата и ящиком помидоров «Бычье сердце» с Юркиной дачи. Судя по размерам помидоров, это сердце было скорее слоновье. Во всяком случае, капитан «Метеора» за два помидора задержал отход на 40 минут. В ожидании основных сил я сидел на причале и с грустью смотрел на «Комсомолец». Он стоял рядом, слегка наклонившись, брошенный, без рынды и флага. Он был еще белым, но ржавчина уже захватила обширные плацдармы.

Но я не о нем была моя печаль. Сегодня я мог увидеть её. Я мог вылететь в Иркутск и раньше и найти мединститут, факультет и адрес. Но прошел год. А мы были вместе меньше суток. Какие разочарования меня ждали? А если и нет, то тогда они ждали её.
Прибыл второй катер с основным составом, мы погрузились, «Метеор» вякнул сиреной и полетел посреди Байкала. Утро, солнце, ни облачка. Берега в дымке, никаких чудес. Ходу до Нижнеангарска 12 часов. Пассажиры расселись в креслах и задремали, мне же не дремалось.

Как известно на «Метеоре» нет палубы. Разве что подобие её на корме, где подсасывает выхлоп и шумно. Я стоял, опершись на поручни, в бортовом проёме для посадки-высадки и смотрел на далекие хребты. Рядом со мной стоял крепкий, основательный мужик в возрасте. Это был явно не турист, но и на местного жителя он не смахивал. «Метеор» взял левее к Ольхону.
- Входим в Ольхонские ворота, сейчас пойдем Малым морем, – сказал  мне сосед.  Метеор набрал скорость и сосед начал называть речки и  бухты, мимо которых мы проходили.  «Местный, или даже местный гидролог» подумал я.
- Вы хорошо знаете Байкал. Вы местный? – спросил я.
- Нет, я совсем не местный и на Байкале в первый раз. Ушел на пенсию и решил глянуть-таки на озеро.
- Но вы отлично знаете Байкал!?
Мы разговорились, и он потихоньку выложил мне свою историю.
Его звали Владимир Иванович. Оказывается, он прилетел с нами на одном самолете и работал можно сказать по соседству. Такой же крупный завод, очень похожий город на Донбассе. Он приехал туда по распределению в пятидесятые годы вместе с сокурсником, Матвеем. Заводу увеличили программу, нужны были конструктора и их сразу посадили за чертежные доски. Он с армии усвоил, что нужно быть кем-то особенным. Почтальоном, хлеборезом, писарем. Тут его и осенило. Пружины! Он станет специалистом по пружинам. Номенклатура росла, все было у них уникально, пружины везде. Считать их не трудно, но хлопотно. Изменишь диаметр - уйдет длина, подгонишь длину, уйдет усилие. Не все любят возиться. И он стал потихоньку главным пружинщиком.  Считал их для всех, разработал нормаль. Потом уже технологи без него ни шагу, да и пружинный участок в цехе тоже.

К Матвею быстро пригляделись и поставили в новое КБ на спецтехнику. Там было работы поверх головы,  Матвей торчал в КБ до ночи. А Володя в общежитие вовремя и еще в волейбол вечером успевал постукать.  Правда, долго сидел на 3 категории, а Матвей был уже ведущим конструктором.
Матвей увлекся туризмом и зачастил в горы и еще куда то. С Байкала Матвей привез ему карту в подарок, и он повесил её у себя над столом, чтоб не обидеть. После Байкальского путешествия Матвей женился. Как обычно: быстро и безошибочно. Володя тоже высмотрел шуструю Тоню из 17 цеха, технолога. Вскоре после свадьбы Матвея они с Антониной расписались, он переехал к ней. Тоня с родителями жила, местная.

У Матвея дела шли в гору, стал начальником отдела. Получил дачный участок из директорского фонда, но отдал ему, так как сам часто выезжал в командировки.  Он сразу увлекся дачей, у них в Твери такие фрукты не росли. Матвей предложил ему перевод к себе в отдел и руководство бюро надежности. Отказался, много командировок. Так и жили год за годом.

Матвея хватануло сердце, и он перестал ходить в далекие походы, зато стал Главным конструктором, его подпись стояла первой на всех нормалях.
Иногда Матвей с женой заезжали к нему и вытаскивали вместе с Антониной на природу. У Матвея было любимое место, там голая степь с гранитными выходами, речушка, скалы, редкие деревья и абсолютно безлюдно, ни дорог, ни ЛЭП. Матвей подгонял машину под невысокие деревья и, пока женщины копошились с продуктами, доставал из багажника веревку и карабины, перебирался по бревну через речку к скалам, по какой-то козьей тропе вылезал на край обрыва, крепил веревку и – ух! – в три прыжка слетал вниз. Это называлось «дюльфером». Потом Матвей лез вверх по скалам. Его жена забывала о продуктах, напряженно следила за подъёмом и, когда Матвей оказывался на краю обрыва, звала его зажигать костер. «Я понял вашу мысль, леди» кричал Матвей в ответ, спускался, скрывая отдышку, подходил к ним, и с одной спички зажигал костерок. Мясо пахло аппетитно, мысли о незаконченном на даче строительстве уходили, приходил покой. Солнце палило, но от реки и скал тянуло прохладой. Матвей открывал «Каберне» диковинным штопором – трубчатой иглой прокалывается пробка и в бутылку нагнетается давление, оно-то пробку и выдавливает. «А обычным штопором не проще?» спрашивал Володя. «Ты что, я может за этот штопор Госпремию получил!» непонятно отвечал Матвей.

Матвей находил какие-то цветочки в траве, вручал женщинам. «А помнишь тюльпаны на Тюро-Таме?» спрашивал Матвей жену. Та поднимала на Матвея глаза, кивала, легкая улыбка пробегала по их лицам, казалось, они поговорили о многом. Так, во всяком случае, считала Антонина, любившая вечером обсудить дневные события.

В отделе системный подход к делу у Владимира отметили, дали группу стандартизации. Переехал на другой этаж, но Матвееву карту забрал с собой. Часто смотрел на неё, начал читать все о Байкале, знал все ветры, хребты, острова. А поехать туда все не получалось, хотя потихоньку это становилось самой большой мечтой. Но далеко, дорого, путевок в профкоме тоже отродясь не бывало.

Время уже не шло, летело. Володю уже стабильно звали по имени-отчеству, дело близилось к пенсии. И тут несчастье, умер Матвей. Просто возвращался из цеха, вышел из проходной, упал и все. Сердце. На похоронах Владимир Иванович нес подушечку с орденом Ленина, прилетевший из Москвы генерал и зам. министра сказали хорошие слова.

На пенсию Владимира Ивановича проводили хорошо. И газету нарисовали, и часы подарили много лучше, чем год назад Карпенко с бюро гидравлики. Он собирал вещи с рабочего места, снял и карту. Карта выцвела, но Матвеево пожелание, написанное тушью много лет назад,  четко чернело поперек Приморского хребта. И он решил: поеду! Антонина поддержала. Деньги он получил - отпускные, да еще профком подкинул к пенсии. И вот теперь он тут.
Сверкало солнце, наш «Метеор» опять шел посреди озера. Владимир Иванович стоял и смотрел. Иногда говорил мне:
- Проходим Нерпичьи острова.
- Вот там должны быть зыбучие пески.
Его «ФЭД» так и висел на шее нераскрытый. Берега далеко, дымка фотографировать невозможно. Потом он замолчал. О чем он думал?  О Матвее, который был тут 30 лет назад? О детях? О своей даче?

    И опять к вечеру мы подошли к Нижнеангарску. Для «Метеора» глубины у пирса были достаточны и мы спокойно выгрузились. Владимир Иванович остался на борту. Он уходил назад обратным рейсом.
- Почему бы Вам ни остаться? – спросил я. - У меня друг в Северобайкальске живет. Ночевать не проблема, пожили бы на озере хоть дня три. С рыбаками можно походить или на источники, с какой-нибудь оказией.
- Ну что ты! Август, виноград не подкормлен, вот-вот закатки пойдут. Нет.
И он остался на причале.  Солнце садилось, Байкал выставлял свою тысячелетнюю премьеру «Закат». Было тихо и тепло.                
- Прекрасная погода, Владимир Иванович! – сказал я. - Вам повезло.
- Да, мне повезло, -  после паузы ответил он.
«Урал» с нашими в кузове уже нетерпеливо сигналил. Я подал свой рюкзак, подтянулся на борт и рухнул в дружеские руки. На повороте я обернулся в его сторону. Он стоял на молу, четко вырисованный на контрсвете. Человек, мечта которого исполнилась.

---*---

Этой осенью Колян, проездом из Сочи, где он отдыхал всем семейством, заехал к нам в гости. Уже подмели все пельмени, а ледяную до густоты водку сменил коньяк (фирменная Метакса, привезена с Родоса для таких случаев). Наши жены живо обсуждали на кухне достоинства Сименсовской посудомойки, из кабинета доносились могильные компьютерные звуки, Колина дочка играла в «Дьябло». Мы сидели на мягком уголке (Бельгия, индивидуальный заказ, цельный дубовый массив, велюр), время новостей прошло, настало время воспоминаний.
- «Комсомольца» помнишь? – спросил Колян.
- Еще бы, только жаль его, списали, как старого коня, – отвечал я.
- Да, списали… Все хочу тебе одну историю рассказать, - продолжил Колян, - Ты ту девочку помнишь? Которая с мамой была?
- Конечно, помню, - ответил я и прихлебнул вдруг потерявший вкус коньяк.
- Ну вот, это следующим летом было, я уже полгода там работал, лодку купил, возился на причале. Смотрю – чалится катер. Ну, я все внимание на катер, он один такой. И выходят, человека четыре их там было. И она тоже, я сразу узнал.
- И что? Поговорили?
- Ну что… Я ж сальник менял на дейдвуде, морда в солидоле, тельник рваный, в общем, я не признался.
Колян протянул фужер ко мне, мы чокнулись и отхлебнули Метаксы. Коньяк мягко прокатился по горлу и придал мне проницательности.
- Давай не тяни резину. Дальше что? - нетерпеливо спросил я.
- Дальше вот что. Ещё через год, в конце августа, иду я домой из магазина, и тут она мне навстречу, прямо лицом к лицу. Ну, здороваемся, как будто вчера виделись, она у дядьки своего тут уже неделю гостит. Ну, улыбается, про наш поход на Чаю спрашивает, тебе огромный привет передает. И вообще, много слов хороших. А на прощанье подаёт мне руку – я так понимаю специально – а там колечко обручальное. И еще раз тебе привет большой.
- Погоди, Колян. В тот год в конце августа я ж у тебя гостил неделю! Мы с Ципы возвращались и к вам заехали! Еще верхом на тепловозе Северомуйский хребет переезжали, тоннель-то не готов был.
- А я о чем говорю?! – развел руками Колян, - Я ж с магазина к вам и шел, привальный вечер отмечать.
- Так почему ж ты не сказал, кабан???
- Я кабан? Ты ж на Ципе с женой был, и что бы я сказал??
Мы помолчали, откинувшись на мягкие спинки.
- А почему сейчас говоришь? – уточнил я.
- Уезжаем мы оттуда. Нужно о дочкином образовании думать, и вообще... Вот я все долги и закрываю по Байкалу. И о ней решил тебе рассказать, я ж помню, как вы прощались.
Колян помолчал, опять плеснул коньяка и поднял бокал.
- Давай выпьем за наши встречи! – предложил он.
- Давай, - согласился я и выпил до дна.
- Хороший коньяк, - приговаривал Колян, наливая еще, - И цвет такой глубокий, как лист осенний на улице.
Я посмотрел в окно. На улице и точно стояла осень. Красивая, богатая осень.

---*---

Было бы заманчиво закончить эту историю на фоне осени или заката, или еще раньше поставить в ней точку катером, уходящим в вечернюю даль. Но как быть с моими снами? Каждую ночь бог забирает  душу к себе на время сна, и  иногда дарит мне  во сне встречу с Олей. Это как благодарность за неведомые мои добрые дела, но скорее господь, в извечной милости своей, выдаёт мне такой аванс. И в этих снах я с ней. А может с её душой? Иногда она бывает далеко, иногда слишком близко. Так близко, что я вижу только глаза, бесконечно красивые и всегда грустные. Их серая, мерцающая глубина навсегда осталась так и не узнанным до конца Озером.