- Приезжайте, завсегда рады. Мы тут стол, баньку приготовим… - льстиво продолжил председатель.
- Подготовьте лучше отчётные документы, - властно отрезал ОБХССник, - приедем – разберёмся по закону. Трубка отозвалась короткими гудками.
Савельич был готов к подобным проблемам.
- Пришло время рубить концы по всем направлениям, - размышлял Савельич, заказывая через коммутатор переговоры с Ташкентом.

Председатель закурил, предаваясь воспоминаниям. Фронтовик, почти всю войну просидевший в тылу. Спецотряд НКВД. Нет, он не был трусом. Он хотел на фронт. Но судьба распорядилась по-другому. Их готовили в глубоком тылу по специальной программе. Учили выживать в любых условиях, прыгать с парашютом, виртуозно владеть всеми известными видами оружия, изучали тонкости приготовления отравляющих веществ, особенности применения ядов. И лишь в конце 44-го отряд расформировали, так и не объяснив их изначального предназначения. Формально его отправили на фронт. Но не на передовую. Несколько раз попадал под бомбёжки, выезжал на задания по поимке диверсантов. Только не в тот район, где они реально находились. Тут ведь не угадаешь. Проверяют несколько точек предполагаемой высадки. Кому-то достаются лавры (как, впрочем, и пули). У других – холостой выезд. Виктор Савельич мечтал о славе. Но пострелять довелось только по мишеням. Сразу после окончания войны его демобилизовали, взяв подписку о неразглашении сведений о службе.

В послевоенные годы взгляды некогда родных людей служили немым укором. Пройти всю войну без единой царапины – так не бывает. Тем более – без единой медали. Это понимали все, ожидая разоблачения. Вот как-нибудь ночью, казалось односельчанам, придёт машина, Савельича увезут, а на утро всем объявят, что пойман трус и дезертир, отсидевшийся всю войну в погребе. Люди сторонились его, избегали общения. Множились слухи о причастности Савельича к немецкой разведке, которыми селяне щедро делились с участковым. Тот доложил куда следует. Но, вопреки ожиданиям, подозрительного участкового вызвали в НКВД, и настоятельно рекомендовали не проявлять к Савельичу повышенный интерес.

Савельич был беспощаден к себе. Подъём до рассвета, и изнуряющая работа в колхозе. За троих, за пятерых, за семерых. За пределами человеческих возможностей. Все, кто возвращался с войны, гуляли неделями, били себя пяткой в грудь, кичились боевыми походами. Когда Савельича утвердили бригадиром, он постоянно ощущал давление при малейшей попытке наказать нерадивых работников. Осуждающие взгляды, ворчание коллектива вынуждали его брать ответственность за чужое разгильдяйство на себя.

С годами Савельича назначили председателем, его грудь украсили медали, приуроченные к юбилейным годовщинам победы над фашистской Германией. Подросло послевоенное поколение, хлебнувшие горя в те лихие годы бабы, и понюхавшие окопного пороха фронтовики оттаяли, снисходительно относясь к судьбе председателя, избежавшего боевых действий. Голод, холод и вечный страх послевоенных лет сменился монотонными трудовыми буднями развитого социализма. Колхоз вышел в передовые. Савельич всегда шёл на встречу работникам, пробивал строительство нового клуба, медпункта, сам мостил дорогу. Но непреодолимый барьер по-прежнему отделял его от односельчан. Они же воевали. Совершали подвиги.

Ага, как же – размышлял иногда Савельич сам с собой, - в большинстве своём один раз высунулись из окопа и словили пулю. А разве Савельич не совершал подвиг, прочёсывая предполагаемые точки высадки диверсантов? Разве есть его вина, что в пустую? И разве не подвиг каждый день пахать на себе, не ведая выходных и праздников, покрывая нерадивых похмельных вояк?

У него не было семьи. В то послевоенное время, когда мужиков не хватало, и самые неказистые победители на культях почти в открытую кочевали из дома в дом вдов, даря им осколки радости, отзванивающие по прошествии положенного срока детским смехом. Савельич был изгоем. Видным, стройным, но обречённым из-за людских предрассудков на одиночество изгоем. Возвращались политические, попавшие в плен, и устраивали свою личную жизнь. Они были понятными, отсидевшими свой срок или попавшими под амнистию. Савельич же оставался для всех тёмной лошадкой с тайной, окутанной мраком. Такие тайны тогда не любили, таких как он боялись. Уж очень часто от таких тайн веяло лагерями и смертью.
Со временем реалии мирной, спокойной жизни вытеснили предрассудки. Но вслед за предубеждениями односельчан, безвозвратно ушла и молодость Савельича, уступив место всепоглощающему одиночеству.

Иногда, выпив в одиночестве, Савельич ненавидел этих трясущих своими справками и орденами фронтовиков. Герои, ёпт. Настоящие герои погибли, шли до конца. После госпиталей требовали, настаивали, добивались… нет, не льгот и демобилизации, а возвращения на фронт. И возвращались. И гибли. А эти? Одно ранение – и уже герой на всю жизнь. А чем он хуже? Да он бы до Берлина дошёл, дополз, до последней капли крови бы…

Всё чаще возникало желание взять в руки шмайссер, надеть китель вермахта, и показать, доказать им, на что он способен. Тот Виктор Савельич, которого никто не уважал в серьёз, чей авторитет держался только на назначенной сверху должности, заставил бы их разбегаться по углам, прятаться, а тех, кто рискнёт принять бой, он готов был косить очередями по всем премудростям некогда освоенного военного искусства. Ведь его учили воевать. Он был готов идти в бой. И не его вина, что…
Размышление прервал телефонный звонок. Потушив окурок, председатель поднял трубку. Телефонистка соединила с Ташкентом.
- Как дела, дорогой, как здоровье, - начал по обычаю, издалека, азиат, догадавшись, кто его вызывает.
Савельич не любил эти восточные присказки, предпочитая переходить сразу к делу.
- Ашот, - выдохнул в трубку вместе с табачным дымом председатель, - в этом месяце поставка не получится. Деньги верну, или следующей партией закроюсь. Мне не звони. Сам свяжусь, когда решу некоторые проблемы.

А проблемы подступали, затягивая в тугой узел надежду на счастье. В одной из поездок в Москву, на курсы повышения квалификации, судьба свела Савельича с Ашотом. Коренастый, с колющим, пронизывающим насквозь взглядом, и в то же время с доброй, располагающей улыбкой. Улыбался азиат не губами, а уголками глаз. Едва уловимое движение, перемещение морщинок у бровей, и из жестокого, подавляющего властелина Ашот преображался в мягкого, проницательного, доброго волшебника из сказки.  Он сразу сошёлся с Савельичем, незримо показывая, что видит в нём силу, властность, нереализованные возможности. Иными словами, он видел настоящего Савельича. Не того, зажатого обстоятельствами, несправедливо… нет, не притесняемого, но недооценённого государством и односельчанами гражданина. А лидера. Человека, способного вести свою игру, переигрывать, побеждать. И добивать, если требуют обстоятельства.

Савельич с подачи Ашота открыл для себя другой мир. Мир денег, власти, вседозволенности. Савельич осознал, что всё это время он напрасно считал себя человеком второго сорта. Не надо было прятать глаза от односельчан. Не надо было позволять им, так относится к себе. Он жил для других, не благодарных, зарвавшихся, считающих, что он чем-то им морально обязан. А тем временем, в том же райцентре, существовало другое, параллельное измерение жизненных ценностей. Где ухоженные, галантные женщины ценили не былые подвиги, как грязные затюканные колхозницы, а возможность сделать дорогой подарок. Там уважали не за побрякушки на груди, которыми только потрясти на майском параде, а за связи, деньги, возможности.

Да и сами деньги стали обретать истинную ценность. Власти уже не задавались вопросом «Откуда столько?», если чувствовать меру. Шальные гигантские стройки, освоение целины, северных просторов, всё это приносило немалые барыши. Формировалась прослойка если и не богатых, то хорошо обеспеченных людей, а вместе с ней и «чёрный рынок», предлагавший всё и без очереди за вполне разумную переплату.

Другим потрясающим разум председателя открытием стало то, что огромное количество людей беззастенчиво грабило государство, живя в своё удовольствие. Те, для кого слова «родина», «партия», «народ» были пустым звуком, те, кто проворачивал махинации во благо только лишь себе, прекрасно жили все эти годы. Пока он занимался самобичеванием, каторжным трудом как бы заслуживая прощение за несостоявшиеся баталии на поле боя, люди, разлагающие свою страну изнутри, жили тогда вполне комфортно. Просиживали в кабаках и веселились, когда на улицах городов рвались снаряды, когда Савельич стирал ноги до жил, захлёбывался в болотах, штурмовал условные блиндажи противника, ожидая отправки на фронт, в самое пекло. Они обеспечили себе деньгами и связями почёт и уважение. Савельич не хотел больше работать на государство, так бесцеремонно раздавившее его молодость, он теперь ощущал себя настоящим, состоявшимся, вырвавшимся из кокона людской чёрствости и непонимания. Настала пора государства и односельчан отдавать долги ему, человеку, познавшему настоящую жизнь, без пустых идеалов.

Савельич в короткий срок поставил всё село в зависимость от себя. Любое малейшее нарушение трудовой дисциплины, любое, в общем-то обыденное в те годы хищение записывалось, фиксировалось и складывалось под сукно. До поры до времени. Каждый кубометр дров старикам, что было раньше само собой, теперь преподносился как огромное одолжение со стороны председателя, которого в следующий раз может и не быть.

Освоил Савельич и новый подход к женщинам, втянулся, вошёл во вкус, как бы отыгрываясь за упущенное в молодости. Отношения с прекрасным полом не веяли теплом, добротой, уютом. Хорошие места, зерно для скота и прочие преференции, которые мог предложить председатель, удачно сочетались с нажимом, открывая доступ к телам понравившихся колхозниц, хотя никогда не служили пропуском к их сердцу. Отказ сопровождался угрозами дать ход кропотливо собранными материалам на мужей, братьев, отцов, превращаясь в вынужденное согласие. Некоторые мужья догадывались о походе жён «в гости» к Савельичу, но выяснять отношения с председателем желающих так и не нашлось, хотя только лишь за намёк на подобное от соседа готовы были устроить тому мордобой. Уважение через страх. Вот так то.

Савельичу требовались деньги. Много денег. Даря городским любовницам дорогие подарки, он видел в их глазах благодарность. Искреннюю. Конечно, чувства нельзя купить. Но это было искреннее чувство благодарности. Сейчас, когда люди в городах начинают жить материальным, отбрасывая идеалы, Савельич ощутил возможность наверстать упущенное. Надо построить добротный дом. Обзавестись хорошей машиной. Волгой. Прикупить кооперативную квартиру в райцентре. И тогда он будет выгодно отличатся от спивающихся односельчан и прочей голи перекатной, у которых за душой одни фронтовые медали да контузии, отдающие ранней недееспособностью. Это по молодости легко переносится эхо войны. А с возрастом казалось бы затянувшиеся раны дают о себе знать, скрючивая, выворачивая, пригибая к земле…

Председатель открыл сейф, извлёк три бутылки «посольской», которую приберёг на юбилей. Достал плотно укупоренный тюбик, и, не вдыхая, на глаз с предельной аккуратностью отмерял две дозы бесцветной пасты, отправляя отраву в водку. На одной бутылке, без ядовитой добавки, оторвал край этикетки. Ещё одну микроскопическую дозу поместил на дно колпачка от ручки, запаяв под пламенем спички.
Проделав манипуляции с сильнейшим ядом замедленного действия, председатель отдышался. Уложив водку в портфель, Савельич поспешил к своей служебной машине. Вася, его преданный шофёр, хранитель тайн «патрона» преимущественно любовного характера, пользовался благосклонностью шефа. И на этот раз, общаясь с механизаторами, не отказался от рюмки горькой.
- Пил!? – прокричал председатель ошарашенному водиле, - Ключи, сука. Завтра с тобой разберусь.
Запрыгнув в служебный УАЗик, Савельич рванул на перехват машины с селитрой, оставляя ошарашенного Васю в клубах пыли размышлять над столь резкой переменой в настроении шефа. Выпивали все, это ни для кого не секрет. В меру. И никогда не было никаких проблем, если это не мешало работе.
Савельич радовался удачно подвернувшемуся поводу отвязаться от Васи. Свидетели в таком деле не нужны. Завтра он, конечно, не будет попрекать водителя. Всё-таки он не плохой малый. Хотя, объяснительную возьмёт, уложив под сукно. Может пригодится, и уж точно не помешает.

По пути Савельич заехал в сельмаг, купил бутылку с минералкой. Притормозив в поле, извлёк колпачёк с ядом, вскрыл, аккуратно капнул в бутыль, убрал её в портфель. Он решил не рисковать с этой поставкой, и рассчитывал перехватить машину по пути к станции.
Председатель отшлифовал поведанные Ашотом способы извлечения нетрудовых доходов. Списания, приписки, подтасовка. Ручейками, капельками прирастало благосостояние предприимчивого Савельича. Телята, якобы проданные по льготной цене колхозникам, обогащали председателя с помощью рыночных торговцев-перекупщиков. Особой статьей доходов была продажа дефицитных тогда удобрений в южные республики. В доле был агроном и водитель с погонялом  Греба, получавший, впрочем, копейки по сравнению с реальным наваром. Товар отвозился на станцию, и отправлялся Ашоту. Тот реализовывал, исправно переправляя деньги расхитителям народного добра через земляков.

На этот раз отгружать было рискованно. Кто его знает, что раскопал ОБХСС. Савельич перехватил машину с селитрой на станции. Шустро, однако. Он рассчитывал перехватить её в пути. Всё-таки люди на себя работают гораздо быстрее, чем на государство. Но успел до начала разгрузки.
- Документы успел подать? – спросил подельника председатель.
- Да хер там было, - сплюнул Греба, - с обеда ещё учетчица не пришла, уже почти час загораю.
- Тогда сворачивайся, надо сбрасывать товар, - с облегчением выдохнул председатель.
- В смысле? – недоумённо спросил Греба.
- Поехали, - вместо ответа скомандовал Савельич, направляя служебный УАЗик на заброшенный хутор.
Греба проследовал за ним. Притормозили у заброшенного колодца.
- Слышь, командир, - раздражённо спросил Греба, спрыгивая с подножки грузовика, - чё за хрень?
- Да есть такая хрень, ОБХСС называется, - беззлобно ответил Савельич, -  Комиссия едет. Ну, приедет и уедет, ничего не нароют. Но на этот раз без стипендии.
- А я думаю, - отозвался Греба, - зря ты панику поднял. Отправил бы эту партию. Из-за твоего мандража я деньги теряю…
- Думать не твоя забота, сбрасывай в колодец! – приказал председатель.
Греба застыл. Его взгляд не предвещал ничего хорошего.
- Ладно, - миролюбиво продолжил Савельич, - ты свою долю получишь. Приступай.
Мешки с селитрой поглощал проём бетонного кольца, колодец рапортовал о принятии ядовитого груза громкими всплесками. Через полчаса с селитрой было покончено.
- Ну вот, отмазали твою жопу, - устало проворчал Греба, вытирая пот со лба, - давай расчет.
Председатель протянул купюры. Греба, не считая, уложил в карман спецовки.
- На, испей, угорел совсем, - председатель порылся в портфеле и протянул подельнику бутылку с минералкой.
Греба жадными глотками опустошил тару, бросив пустую бутылку в канаву.
- Домой? - добродушно спросил Греба, залезая в кабину.
- Не, покатаюсь, - парировал председатель, - Заеду на ферму, проверю.
- Ну, как знаешь, - на равных ответил Греба.
Председатель простил ему наигранное панибратство. На покойников не обижаются.
На ферме в красном уголке кроме начальника и дежурных скотников присутствовали иные представители трудового класса. Чисто мужской коллектив. Дым папирос перемешался с запахом перегара, пьянка была в самом разгаре. На столе разыгралась карточная баталия.
- Отдыхаем? – звонко выдохнул председатель, мгновенно установив гробовую тишину. Через секунду он достал из портфеля три бутылки уже откупоренной «посольской», с редкой тогда винтовой пробкой, присоединив элитную водку к батарее «пшеничной», - с райкомовской попойки спёр, прямо со стола.
- Виктор Савельевич, присоединяйтесь, - нашёлся начальник фермы, освобождая место на лавке.
Председатель стряхнул на пол ближайший стакан, налил до краёв из бутылки «посольской» с надорванной этикеткой, и залпом выпил. О закуске речь и не шла, на попойку собрались люди взрослые. Он старался оставаться невозмутимым, но через несколько секунд всё же прокашлялся.
- Чтобы без эксцессов тут, - строго пригрозил председатель ошарашенным колхозникам, задержавшись в дверях, - завтра как огурчики чтоб.
Поспать председателю не дали. В дверь колотили, на улице раздавались крики и причитания.
- На… ферме… семь трупов… - задыхаясь выдохнул зареванный фельдшер, - и… Гребнев… прямо в машине… на ходу…
- Участковому сообщили?
- Да, он уже там.
- Ладно, сейчас оденусь, подойду, разберёмся.
Председатель быстро оделся и поспешил на ферму. Там было уже пол деревни. Кто-то плакал, кто-то хмуро смотрел в проём дверей, фермы, скрывающей трагедию. Трагедию, поглотившую в небытие тайные делишки председателя

Капитан Лебёдкин не обладал феноменальной интуицией, или оперативным чутьём. Но своё дело знал досконально.
- Три бутылки «посольской» – не находишь странным? – спросил следователь участкового, - часто Вам автолавка такие привозит?
- Не-а, - промямлил местный Аниськин, - может… эта… из Москвы тут один приезжал к родне…
- Ага, - усмехнулся Лебёдкин, - и привёз на весь колхоз… Надо опросить крестьян…
Первым заговорил Николай, фронтовик-герой. В его рассказах про Савельича было больше эмоций, чем фактов, но и этого было достаточно для широкого следствия.
Вскоре на помощь ОБХСС приехал следователь прокуратуры.
Кольцо сжималось, при активной помощи других односельчан, заговоривших один за другим. Каждый из них вносил свою посильную лепту в уголовное дело против Савельича, словно забыв всё хорошее, что он для них сделал.
- На праздник людей нервировать не будем, а потом возьмём под стражу, - заключил следователь.

Савельич горько усмехнулся. Несколько лет назад он нашёл в лесу тайник-блиндаж, оставшийся от вермахта. Но не сообщил, куда надо. Оставил на всякий случай, для себя. И вот этот случай пришёл. Настал черёд собирать камни. Как сильно обидели его односельчане, распространяя после войны беспочвенные слухи в тихаря, за спиной, якобы за связь с немцами. Как доносы писали. На него, готового за родину жизнь отдать. Ну что ж, пришла пора отвечать за свои слова. Достал масляный свёрток, развернул. Руки привычными, хоть и слегка забытыми движениями, собрали шмайссер, снарядили магазины патронами. Надев походную форму солдата вермахта, председатель уложил боекомплект в специальный жилет, пристроил гранаты и покинул тайник.
- Девятое мая… День Победы… - думал Савельич, - ну что ж, вас ждёт шикарный праздничный салют.

Председатель бодро шагал по безлюдной улице, на душе было легко и спокойно. Больше не надо приспосабливаться под эту жизнь, выкручиваться, лгать. Из далека доносились речи пионеров, звучал горн. Пройдя через ручей и миновав заросли кустарника, Савельич вышел к обелиску. Пионеров уже не было. Хмельные ветераны толпились у стола, перекрикивали друг друга, рассказывая о своих подвигах. Прикладывалось к халявной водке и заехавшее по случаю районное партийное начальство. Их Волги с лакированными боками контрастировали с потёртыми УАЗиками «шишек» помельче, тех, что поближе к народу. Ничего, скоро сотрутся различия в рангах и званиях. ТАМ все равны.

Савельич передёрнул затвор. Забытая фронтовиками за несколько десятилетий, но до боли, до дрожи знакомая очередь шмайссера разрубила установившуюся на миг гробовую тишину. Ветераны бросились врассыпную, отталкивая и подставляя друг друга под пули. Савельич испытал триумф, его душа ликовала.
- Так вот они какие, эти герои, - проносилось в голове у Савельича, - Те, кто на словах голыми штыками опрокидывал немецкие танки. Да бросься они на меня разом, все вместе, я и десяток из них «положить» бы не успел. Разорвали бы на части. Но где же их смелость, где хвалёный героизм? Интересно, пошли бы они в атаку, не будь заградотрядов НКВД? Не будь неизбежных репрессии за отступление?

Савельич перезарядил автомат, вставив новую обойму. Он шёл по селу, гордо выпрямив спину, зная о трёх десятках охотничьих ружей на руках у населения. Почти в каждом доме есть ружьё, но есть ли хоть один воин? Это не куропаток беззащитных стрелять. Не на зайцев охотиться. В одном из домов приоткрылась створка, показался дрожащий ствол. Савельич выстрелил на опережение короткой очередью. Дверь распахнулась, вывалился подкошенный парнишка, лет 14-ти. Отцовская двухстволка неуклюже выпала из рук.
- Жалко, - подумал Савельич, - Настоящим мужиком рос.
Боковым зрением председатель уловил движение в доме Саньки-хромого, которого не призывали на фронт. Ружьишко у того имелось. Савельич присел с уходом вправо отработанным когда-то до автоматизма движением. Мгновенье спустя заряд картечи ударил в дорожную землю за спиной, подняв облако пыли. Рывком Савельич достиг того дома, стреляя на ходу. Отработанным движением бросил гранату в окно. Раздался взрыв. Потом стон и лёгкое шевеление.
- Может оставить подранка, - мелькнула мысль в голове председателя. Но полученные при спецподготовке навыки организовывали к доведению дела до конца.
Он безошибочно направил автомат в проём окна в сторону звуков, подняв его над головой, и выстрелил длинной очередью, перемещая ствол. Всё стихло.
Савельич прошёлся вдоль села. Тишина.
- Всё, герои кончились, - заключил председатель, раскуривая папиросу.
Словно прочитав его мысли, судьба преподнесла продолжение кровавого банкета. Раздался шум мотора, а вскоре из-за поворота вывернул милицейский УАЗик. Савельич узнал капитана Лебедкина из ОБХСС и следователя прокуратуры. Вернулся азарт. Председатель мог одной очередью скосить всех пассажиров, но вместо этого всадил несколько пуль в радиатор машины. УАЗик развернуло боком, и он застыл. Хотелось поиграть, испытать страх. Хотелось дать им шанс проявить себя героями. Ему самому судьба такой шанс не дала. У них он есть. Лебёдкин распахнул дверь, и выскочил за машину, стреляя на ходу. Савельич без труда ушёл с линии огня. Следак за рулём застыл, растерявшись.  Председатель прикончил его парой патронов, и заметил руку с пистолетом под днищем машины, без труда разгадывая замысел Лебёдкина. Очередь разметала резину на шинах, УАЗик сразу просел на обода, придавливая плечо и руку отважного, но далёкого от боевой тактики капитана.
- Гутен таг, - иронично поприветствовал зажатого капитана Савельич, подходя к милицейской машине - Ви гет эс инен?
- Гнида, - прохрипел в ответ Лебёдкин, кивая на развороченный труп молоденького следователя, - зачем его то?
- О, пустяки, - беспечно парировал председатель, - ты бы видел, сколько я сейчас в селе намолотил.

Потеряв интерес к беспомощному противнику, Савельич взвалил автомат на плечо и неспешно пошёл вдоль села. Ему уже нечего было терять. Да и не жалко себя ни капли. Председатель подошёл к дому залихватого орденоносца, боломутившего село повествованием о своих подвигах. Именно он доставлял больше всего неприятностей Савельичу, нарочито презрительно замолкая и сплёвывая в его присутствии. У него было двустволка 16 калибра, купленная два месяца назад. В пьяном угаре он похвалялся, как партизанил с дореволюционной винтовкой и уложил пятерых вооружённых до зубов немчуг, многозначительно намекнув, как он сокрушил бы пол армии вермахта, будь у него в войну такое ружьё.
- Ну что ж, как говорится, назвался груздем… - решил Савельич, постучав в окно, извещая о своём визите.
- Николай, давай на выход, герой хренов, - пробасил председатель, - Родина мать зовёт.
Подождав с полминуты, Савельич дёрнул дверь. Закрыто. Можно было, конечно, влезть в окно, предварительно бросив гранату. Но он же не вор какой, чтобы по окнам лазить. Через дверь войдёт, как положено. Председатель дал очередь в район замка. Ошмётки древесины обнажили дыру-проём, но дверь не поддавалась. Значит заперта на засов. Засунув в простреленный проём гранату, Савельич выдернул чеку и отошёл за угол. Раздался взрыв, унося пол коробки вместе с дверью. Посыпались брёвна, дико замычала-заблеяла скотина.
Председатель прошёл в горницу. Никого. На чердаке раздались шорохи и лёгкое шевеление.
- Дети спрятались, - догадался Савельич, - пускай живут. Может из них хоть что-то путное вырастет.

Проследовал на кухню. Резким движением отдёрнул занавеску, прикрывающую проём за печку, и увидел дрожащего Николая. Тот беспомощно попытался наставить ружьё на Савельича. Савельич взялся за ствол, подняв его вверх. Грянул выстрел, раскалённый ствол обжог руку. Однако председатель не ослабил хватку, лишь усмехнувшись, вырвал из дрожащих рук ружьё и отбросил в сторону.
- Да я таких как ты, голыми руками… - простонал Николай.
- Нет, это я таких как ты голым хуем, - спокойно ответил Савельич, укладывая автомат на табурет рукояткой к Николаю, и отойдя на пару метров, - давай, боец-храбрец.
После секундного замешательства тот попытался схватить автомат, но в то же мгновение был опрокинут резким ударом ноги в живот.
- Да, красноармеец, - только кашу есть умеешь, - презрительно процедил Савельич.
Чутьё запоздало подсказало председателю об опасности сзади, но среагировать он не успел. Острая боль пронзила Савельича, он развернулся, падая, чтобы рассмотреть того, кто его сразил. С окровавленным ножом стояла Маруся, казачка по происхождению, жена Николая.
- Николай, - прохрипел Савельич, - Только одна надежда, что дети пойдут в жинку твою, а не в тебя.
Послышался топот детских ног. Дети, с присущим им любопытством, окружили поверженного, истекающего кровью Савельича. Младший, трёх с небольшим лет, Илья, отличался от братьев и сестёр. Он не плакал, не трясся от испуга, а уверенно смотрел в глаза, притягивая председателя каким-то необъяснимым магнетизмом. Савельич вспомнил, как четыре года назад Маруся приходила к нему «в гости», «отрабатывая» сломанную по пьяни Николаем телегу.
- Удачи тебе, - произнёс последние слова Савельич, угасая.