За неграми в твиде и полиамиде,
за  каракалпаками в каракульче,
сопливым мальчишкой я Ленина видел,
паря над толпой на отцовском плече.

У входа, дубея в казенном исподнем –
ничто не забыто, никто не забыт – 
солдаты, два рыцаря гроба господня,
ловили очком на ветру простатит.

А очередь шла, как на явку с повинной,
жалея московских колбасо-минут,               
старлей-отпускник со своей половиной,
не выдержал и пошутил: "Что дают?"

Кумекал якут невеселую думу –
сфилонить бы, да записала сноха:
"Однака, Ильич после ЦУМа и ГУМа,
но до Третьяковки и ВДНХа!"

Дрожать начинали отцовские руки,                                                                                                               
под грузом не тянущей ноши своей.                                                                     
А ноша в носу ковыряла,  от скуки
рифмуя себе "мавзолей – бармалей"…

Вошли, наконец, в полумраке наощупь.
А там, посреди заповедных палат 
великого дедушки лысые мощи
в гробу, как в витрине сельмага лежат.

Идем, словно ниндзи – ни вздоха, ни звука.                                                       
И вдруг, непонятно зачем, почему           
раскатистым, нечеловеческим пуком
нарушил священную я тишину.

Недолог был паузы мхатовской выстрел –
сначала негромко, потом посмелей
заржали юристы, баптисты, таксисты
и сорок урюпинских учителей.

Смеялись евреи, вьетнамцы, кубинки,
хихикала блядь из накрашенных губ.                             
И с ленинскою, человечной хитринкой,
смотрел Ильича маринованный труп.

Гнилого застоя кончалась эпоха –
вот так вот, в один из декабрьских дней
от съеденного за обедом гороха           
свободой запахло в отчизне моей!