«Тянется душонка к прекрасному, тянется, падла! Маленькая, сука, скукоженная, а все, блядь, туда же – в артисты, ебучий потрох, в писателя!..» - журил меня, бывало, дед Илья, сидя на старом рассохшемся крыльце. Дед был уже старый, за 70, но на язык по-прежнему острый, и порой, помню, сильно меня доставал. Вот, бывало, сидим так, под июльским солнышком, дед щурится, трубкой попыхивает, бороду щепкой чешет и ворчит чего-нибудь. В бороде, как правило, гнездилась перловая или гречневая каша, сухая трава, листья, нитки, а иногда мелькали какие-то юркие загадочные животные, посверкивая гладкими боками из темноты. Дед был жилистый и черный, мылся редко, постоянно курил и никогда не болел. Одежда всегда одна и та-же – затертый кожаный жилет на голое тело и полосато-неопределенные штаны с прорехой сзади по шву, заправленные в вечно голодные стоптанные башмаки. Бабку похоронил давно, я ее не помню совсем. Его дочь и по совместительству моя мама отправляла меня к нему в деревню каждый год на лето. Наверное, таким образом хотела возместить отсутствие папы в нашей семье. Покосившийся дом стоял на окраине, я бы даже сказал на отшибе, вдаваясь черным крыльцом в бугристую степь. В деревне я купался в озере, катался на велике, воровал вишни, а позже курил анашу и пил портвейн на солнцепеке. И, конечно же, выслушивал лекции деда, в которых часто затрагивался мой главный по его разумению недостаток – «ебучий артистизьм». Он так и выражался: артистизьм, говорит, твой ебучий.  Под этим словом он умещал в своей голове вообще все от живописи эпохи возрождения до последнего альбома «Depeche Mode». Что же касалось лично меня, то его бесила моя склонность к написанию разного рода текстов, некоторые из которых я имел неосторожность читать вслух.

          Первый раз он основательно присел мне на уши после моего дебютного выступления на летней деревенской сцене 1 мая. Мне было 14 лет, я читал монолог, посвященный миру, труду, маю и местной проститутке Ире. Конечно, про Иру там было вскользь, и изящно завуалировано, но абориген Дима догадался и больно ударил меня в глаз, только я успел сойти со сцены. Память сохранила его веселое щербатое лицо в веснушках и прыщах и стремительно надвигающуюся тьму в виде увесистого кулака. Придя домой, я уселся на крыльцо, переполняемый чувствами любви, обиды и мести. Глаз болел. Незамедлительно появился дед и начал:
          – Ну что, пиздюк, довыебывался? – он все видел! И даже не попытался вступиться за меня! Слезы душили меня, я готов был выть в полный голос. – А нехуй хуйней всякой богомерзкой страдать! Лето тебе на что? Каникулы, еб ты! Отдыхай, бля, купайся, бегай, нахуй… Шекспир, бля, набоков-толстой! Нашел о чем написать, а потом еще со сцены распиздить, ослоеб! Пизды получил? – получил! За дело получил, гондопляс! Не доведет тебя до добра артистизьм твой ебучий… Всю дорогу разъебаный ходить будешь!.. – и еще с полчаса в том же духе.

          Стоит ненадолго закрыть глаза, и эти слова с удивительной ясностью вновь звучат в моей голове. Я – концентрированный кусок злобы, у которого нет друзей. Я – маленькое существо, сжимающее грязные кулачки. В первый раз в моей жизни мир пережевал меня и выплюнул обратно. Я не хочу к этому привыкать. Однако дед, сидящий рядом, утверждает, что если я продолжу в том же духе, привыкнуть придется. Я смотрю на него немного снизу и вижу его клочковатую бороду, посасывающий трубку рот и морщинистый глаз, изредка косящий на меня. Под моими закрытыми веками эта картина настолько реальна, что не верится, что прошло уже много лет. Тогда, этим пронизанным солнечным светом и досадой днем я вряд ли на полном серьезе мог представить, что стану писателем. Я менее всего думал тогда, что человек, который во многом определит мое будущее, это он – мой дедушка Илья Петрович Какахин.

          К слову сказать, много позже я поимел удовольствие сильно разбить лицо упырю Диме. Но это уже совсем другая история.