Она, как всегда стремительно, вышла из парадного ровно в 15 минут шестого и властным движением остановила проносившееся такси. От резкого торможения машину придавило к земле. Автомобиль словно поклонился этой женщине.

«Все кланяются ей», - с улыбкой подумал Тимофей Григорьевич, ощущая в груди теплые волны, исходившие от конфетного фантика, который она обронила несколько дней назад. Фантик в кармане рубашки согласно хрустнул упругой кромкой…

Он подобрал его тогда, сам удивившись своей дерзости, даже несмотря на то, что этого никто не видел. В фантике было несколько крошек карамели, и он судорожно слизнул их, как манну небесную, стараясь не оставить на бумаге следов своей слюны…

Досмотрев, как машина с ней исчезает вдали, смешиваясь с тысячами других автомобилей, он, спотыкаясь, ринулся в подъезд. Жадно раскрыв ноздри, он вдохнул еле ощутимый аромат ее духов и обессилено упал на колени…

- Игнатьич, я того… - сказал он вечером приятелю, напряженно потирая волосатый кулак.
- Чего «того»? Инфаркт? – забеспокоился Матвей Игнатьевич, вглядываясь в белки товарища и ощупывая его пульс. «Нет. Влюбился. Как пацан. Как наипрыщавейший, не имеющий ни единого шанса задрот», - подумал Тимофей Григорьевич, но вслух ничего не сказал. Только неопределенно показал пальцем в небо. Стало легче.

Приятно (хотя «приятно», конечно, не то слово) было по дороге домой вспоминать каждую черточку ее лица, которое он видел несколько раз в разных ракурсах, с приличного расстояния и не всегда при хорошем освещении. Собственно, «черточки» приходилось воображать самому – зрение было уже далеко не таким, как в молодости. Вслед за тем, он всегда начинал представлять себе ее тело, но тогда его сердце начинало опасно быстро и тяжело биться, и он задыхался. Воображаемое белоснежное тело расплывалось жирным слизнем по закоулкам его сознания.

Дикое, непонятное чувство, неожиданно посетившее его на склоне лет, с одной стороны казалось Тимофею Григорьевичу унизительным и ненужным, но с другой приносило радость непознанного.

- Ты где это пропадаешь целыми днями, милок? – ухмыляясь, поинтересовалась старуха-жена. Он мрачно посмотрел на ряд вставных зубов, выглянувших из-под верхней губы супруги, и с трудом подавил в себе желание съездить наотмашь по этой мертвой ухмылке.

– Внук приехал, - торжественно, но тихо, сообщила жена, светясь от радости.
- Угу, - выдавил он из себя, понимая, что дальнейшее молчание до добра не доведет. А говорить так не хотелось. Только бы дойти до постели, выключить свет и грезить, вслушиваться в сладкую боль в груди, которая когда-то в молодости так быстро закончилась…

- Здорово, деда! – закричал пухлый мальчуган лет девяти, неспешно подходя к креслу, в котором сидел Тимофей Григорьевич. Взгляд внука был с ленцой, в нем читалась пресыщенность вниманием и любовью родных. Еще в этих совсем недавно любимых голубых глазах дед увидел тупость и жадность. «Господи, как же я раньше не замечал, какой он отвратительный?!», - мысленно изумился Тимофей Григорьевич, растягивая непослушные губы в приветливой улыбке. «Это же твой внук, опомнись!!!» - кричало что-то внутри него. Но в этом крике не чувствовалось уверенности. Шепот, исходивший из самых мутных глубин души пенсионера, звучал гораздо более уверенно. «Гаденыш. Маленький жирный ублюдок», - твердил он.

- Ты куда это? – грубовато спросила жена. В ее голосе отчетливо проступали властные, приказные нотки. Это взбесило Тимофея Григорьевича, и он молча захлопнул за собой дверь. «Сучка решила покомандовать», - прокомментировал происшедшее внутренний голос.
- Ничего… ничего. Посмотрим, - тихо сказал Тимофей Григорьевич, хищно озираясь по сторонам. Мир вдруг куда-то пропал, уступив место пустоте, в которой не нашлось места даже сознанию Тимофея Григорьевича.

Очнулся он у знакомого подъезда. Сейчас должна появиться она. Для осознания этого часы ему не понадобились. Он чувствовал. Это. Сука. Блядь.

Вмиг постигнув, как ему показалось, суть бытия, он опустился задом на холодную землю, достал блокнот и стал быстро записывать: «слова не имеют смысла, пока мы сами не захотим увидеть в них смысл, более того: увидев в них смысл, мы вовсе не обязательно видим тот смысл, который был в них вложен; кроме того, наше обнаружение какого-либо смысла еще не доказывает того, что в них изначально был вложен какой-то смысл. Из чего следует, что в большинстве случаев слово «смысл» не имеет смысла…»

Он писал торопливо, так как уже скоро должна была выйти его мучительница, а такое событие нельзя променять даже на полное осознание устройства мироздания, которое он надеялся обрести путем записи своих бесчисленных и нелогичных сентенций.

«…в результате приходится признать, что устройство мироздания основано на полнейшем хаосе, а какие-то крупицы логики и закономерностей, которые человечество склевывает со скудного стола Всеобщего Безумия, только заводят его (человечество) в полный тупик, не позволяя осознать истины. Из чего уже совсем легко сделать вывод, что устройства-то никакого и нет. Мироздание – это макароны с сыром…»

- Макароны с сыром, - довольно повторил он, бережно пряча блокнот во внутренний карман пальто.

По сладостной боли вокруг сердца он понял, что успел все записать как раз вовремя. Она подошла и подала ему руку, обжигая прикосновением. Тимофей Григорьевич легко поднялся и, вместо долго обдумываемого признания, которое знал на память, хотя оно заняло бы несколько часов кряду, выпалил:
- Индифферентность окружающей среды еще не говорит о полной безопасности. Мы не можем учитывать всех факторов, способных в любую секунду коренным образом изменить обстоятельства, придумав смешное слово «форс-мажор» для обозначения  того, что давно известно как Всеобщее Безумие. Но почему нам так трудно признать, что все наше существование, от первого до последнего дня – один сплошной Форс-мажор? Почему мы выделяем ему место где-то с краю, настаивая на том, что везде царит железная логика и предсказуемость? Здесь я хочу сделать паузу, и немного сказать о мироздании…

- Дело в том, что Мироздание – это я, - скромно сказала женщина, прервав его речь жестом руки.
Тимофей Григорьевич тут же впился в ее нежную ладонь зубами, ощутив, знакомый с детства специфический вкус макарон с сыром…


- Гони! Гони, Сивка! – Кричала Мироздание, расположившаяся в бричке рядом с Тимофеем Григорьевичем, пожилому гнедому коню. Конь сидел на козлах и, фыркая от напряжения, хлестал батогом пятерых запряженных в бричку мужчин, которые неслись во весь опор.

Тимофею Григорьевичу стало тоскливо. В кои то веки влюбился, да и то – в Мироздание. Бешеная скачка казалась ему передвижением на огромной улитке – так мало будоражило его это путешествие. К тому же, он потерял очень важную мысль. Она была главнее, как он помнил, даже устройства мира.

Впряженные люди, тем временем, заметно сбавили ход. Коренник, высокий усатый брюнет, вскоре совсем перешел на ходьбу, утирая пот со лба рукавом пиджака. Четверо других мужчин были старше усатого богатыря и выглядели гораздо хуже. Особенно один старичок профессорской наружности с кроваво-красной продольной полосой на обширной плеши. Он тяжело переставлял дистрофичные ноги в разбитых ботинках и, выкатив глаза, жадно заглатывал воздух, словно карась, очутившийся на берегу своего водоема.

Сивка задремал, иногда поматывая головой и легонько взбрыкивая. Мироздание куда-то пропала. Слева от брички, которая уже почти совсем остановилась, Тимофей Григорьевич заметил троих мужчин, о чем-то оживленно спорящих. Не в силах побороть желание донести свою мудрость до людей, он бойко соскочил с экипажа и приблизился к ним.

- Сначала появилось яйцо! – доказывал один из мужчин, гладко выбритая голова которого по форме поразительно напоминала означенный продукт птичьей физиологии.

- Нет! Сначала появилась курица! – кричал второй, к большому удивлению Тимофея Григорьевича ничем особым не отличавшийся. Разве что одно куриное перышко торчало у него из вихра.

- Петух! Сначала был петух! – визжал третий, зачем-то подставляя свой тощий зад оппонентам.

- Глупцы!.. – С места в карьер начал Тимофей Григорьевич, особо не задумываясь над тем, что будет говорить. Возникла неловкая пауза. Тот, чей череп походил на полуфабрикат для омлета, тщательно ощупал голову Тимофея Григорьевича и махнул рукой, видимо показывая, что новичок не компетентен. Сторонник куриной идеи молча клевал что-то с тротуара, чтобы как-то замять возникшую неловкость. Тот, кто отстаивал честь петуха, вдруг сломался и испуганно закивал, как бы заранее соглашаясь с тем, что скажет Тимофей Григорьевич.

- Тимофей Григорьевич, - представился пенсионер, протягивая руку яйцеголовому. Рука вошла во что-то мягкое и липкое…

Тимофей Григорьевич очнулся. Он лежал у знакомого парадного на животе и елозил руками по земле. Правой рукой он влез в кучу собачьего дерьма. Он тут же обеспокоено полез чистой рукой во внутренний карман пальто и выхватил из него блокнот. Как он и ожидал, записано там было вовсе не то, что он думал. Тимофей Григорьевич принялся лихорадочно перечитывать свои записи.

«Следователь, слегка наклоняясь вперед, шел навстречу потокам дождя и порывам ветра. Колоши глубоко увязали в жирной грязи и, чтобы каждый раз отрывать ногу от земли, ему приходилось прикладывать значительные усилия. Мрачное ночное небо угрюмо скалилось сполохами молний, которые через некоторое время озвучивались чудовищными по силе громовыми раскатами.

Дом №8 по улице Литейной стоял особняком, так как в прошлом году в этой части города В. случилось сразу два пожара и выгорело несколько близлежащих домов. Первый пожар успел лишь лизнуть затухающим пламенем южную стену дома, слегка закоптив окна. Второй, пришедший с востока, не добрался даже до крыльца, насытившись будкой дворника, которая вспыхнула, как стог сена, и взвилась ввысь потоком крупных искр...

Дверь открыл невысокий полный человек в несвежей майке и истертых до серого цвета старых черных брюках.
- А, господин следователь, проходите, - проворчал он, щедро источая омерзительный сладковатый запах немытого тела.
- Где? – сдавленно буркнул следователь, стараясь держаться от дурно пахнущего человека как можно дальше.
- На втором этаже. Четвертые апартаменты. Студент, кажется. Он недавно тут. А выглядите Вы неважно. Волчья работа…
- У меня грипп.
- Я могу чайку пока сообразить.
- Благодарю, - поколебавшись, согласился следователь.

Поднявшись наверх, следователь Иван Матвеевич Бурко тщательно осмотрел дверной замок комнаты под номером четыре. Он был явно совсем недавно смазан машинным маслом. Иван Матвеевич достал платок и высморкался так, что зазвенело в ушах. В голове у него саднило, а в горле будто кто-то поковырялся ножом…

Повешенный располагался по центру комнаты, которая отличалась чрезвычайно мрачной обстановкой: тяжелые темные портьеры, массивная безвкусная мебель, на стенах – портреты, скорее всего, каких-то фанатичных безумцев.

В скрюченных пальцах правой руки мертвого студента следователь заметил какую-то бумажку. Иван Матвеевич расцепил пальцы мертвеца и поднял бумажку, упавшую на пол. Это оказался небольшой листок, неаккуратно вырванный из тетради в клеточку, мелко исписанный плавающими, как синусоида строками.

«Это свершилось! Я выебал ее! Кстати, Вы, тот, кто это сейчас читает. У меня к Вам последняя просьба – отдайте ей резинку от панталон, которой я воспользовался, как орудием самоубийства, или, если хотите, перерождения.
Зовут ее Беллой Франковной Бурко. Это жена того противнейшего шпика, что живет на Садовой. Номер дома – 15.
Ну, теперь по порядку. Я занимался с Беллой Франковной на фортепьяно. Когда она играла, я сидел рядом, смотрел ей в ухо и мысленно твердил: «отдайтесь мне! Это будет восхитительно, Беллочка». Тут, видите ли, главное – спокойная настойчивость. Напряжение мысли тут ни к чему. И еще необходима вера в свои силы. Безграничная, непоколебимая…
Впрочем, я передумал. К чему пошлое описание того, что я проделывал с ней? Ее идиоту-мужу такое и не снилось… Дальше миссионерской позы он себе и мечтать не позволял – она так сказала…
Прощай, мир! Я не знаю, зачем я это делаю. Просто все надоело. Даже огромная задница Белочки. Просто мне пора…»

Следователь скомкал бумажку и неожиданно и сильно ударил покойника кулаком в живот. Задрожала люстра, и мертвец принялся мерно раскачиваться на своих качелях. На следователя напал приступ кашля.

- Чаек готов, господин следователь, - услышал Иван Матвеевич сладкий, как патока, голос хозяина дома.
- Подите прочь, - внятно приказал следователь, повернув голову в сторону мужчины.
- Что, простите? – округлил глаза маленький человек.
- Воооон, куууррррваааа!!! – истерично завизжал Бурко, не обращая внимания на усилившуюся боль в горле.

Хозяин дома тихо охнул и выронил поднос с чашкой из рук. Его ноги подкосились, и он рухнул на пол, схватившись за сердце. Бурко подошел к мужчине и наступил тому на горло. Хруст кадыка и позвонков оказался очень приятен для его слуха.

- Я поймаю убийцу! – пообещал он какой-то знатной высохшей старухе, подозрительно оглядывавшей его с портрета. Истеричные нотки в его голосе усилились.

Следователь приступил к осмотру личных вещей студента-самоубийцы. В ящике стола он нашел перетянутую резинкой для волос пачку писем, которую тут же отправил себе за пазуху. Еще там было маленькое мраморное распятие, на котором у Иисуса отломилась кисть. Больше ничего достойного внимания там не оказалось, кроме нескольких чертежей каких-то странных аппаратов. Подумав, Бурко сгреб их рукой и засунул вслед за пачкой писем…

Белла Франковна занималась на фортепьяно с Колей Островским, со странным для себя чувством оглядывая его бестолковый профиль. С первого взгляда на этого юношу у людей складывалось полнейшее осознание того, что человек этот проживет свою мышиную жизнь бесполезно, тихо и БЕСТОЛКОВО. Казалось, что его пустой взгляд не выхватывал из мира необходимых для осознания своего места в нем фрагментов, а наваливал на зрительные рецепторы кашу из людей, деревьев, зданий и разных предметов.

Белла в очередной раз показала ему, как следует держать руки. Молодой человек промычал «угу», и снова поставил их как-то неестественно и криво, словно вместо рук у него были какие-то недоразвитые клешни.

Коля вытащил свой пульсирующий от оргазма член из Беллы Франковны и оросил семенем ее спину. После часа дикого секса он чувствовал себя полностью опустошенным, но, в то же время, свободным, как если бы он уже полностью выполнил свою миссию на этом  свете.

- Ля минор! Ля минор! Николя, внимательнее! – кричала Белла Франковна, терпение которой, очевидно подходило к финалу. «Что за наваждение? Ничего не было?» - ошарашено думал Николай, сидя перед фортепьяно и тупо ударяя окаменевшими пальцами по клавишам. Более всего его поразила реальность ощущения того, что некая миссия выполнена, и ему больше нет места среди живых. Еще больше он поразился тому, что ощущение это не исчезло вместе с недавним наваждением…

Следователь зашел в кабак, пользовавшийся, как впрочем, и все общественные заведения города В., не слишком доброй славой. Год назад, к примеру, двое напившихся извозчиков выволокли из этого кабака своего товарища и жестоко избили. Затем привязали того за ноги к экипажу и ездили по ночному городу, по очереди становясь на грудь «саночнику» (как они потом выразились на допросе). К утру Бурко застал уже нечто грязно-измочаленное, волочившееся за экипажем, и только по уцелевшим башмакам, что не доставали до мостовой, и потому не стершимся и не слетевшим, он смог заподозрить неладное. «Катуны» (опять же по выражению самих подследственных) явно не жалели о содеянном, и на очной ставке переглядывались, выглядя при этом как люди, имеющие общую сладкую и восхитительную тайну.

С той поры Бурко про себя стал делить всех людей на «саночников» и «катунов». Только никак не мог решить, к какой же категории относится его собственная жена…

«…Ваши расчеты на первый взгляд показались мне абсолютно неверными, но прибор, собранный по Вашему чертежу, работает. Правда, пока не ясно, на что тратится вся энергия, так как для его работы достаточно одной десятой того количества, что было указано Вами в описании… С Уважением, профессор естественных наук М.Ю. Григ»

«…Мне непонятно, для чего в пазы А, Е и С вставлять руны, которые Вы заказали изготовить из янтаря, однако, из уважения к Вашей просьбе, я в точности следовал Вашим указаниям…»

«…Настоящим уведомляю, что Поедатель Воспоминаний, вопреки Вашим настойчивым (подчеркнуто) прогнозам, не «стирает» воспоминания, а транслирует их в ближайшие объекты, способные к ментальному восприятию…»

«…Однако, несмотря на то, что эксперимент нельзя считать удачным, Южная Ложа выделяет нам с вами новые средства…»

«…Смерть прекрасна. Я больше не могу сопротивляться. Прощайте. Ваш Григ»

Следователь понял, что не может сосредоточиться на чтении переписки студента. Он уже давно ощущал, что с ним что-то неладно. Что-то в голове. Бурко взял со стола покрытую слоем жира вилку и ткнул ею себе в висок, пытаясь таким образом устранить какой-то возможный дефект…»

Тимофей Григорьевич не стал читать дальше, и обессилено откинул свой блокнот в сторону. «Все пропало», - подумал он с грустью. - «Единственное, что я точно помню, так это то, что макароны особенно вкусны с сыром». Тут показалась она. Ровно в 15 минут шестого.

- Женщина! – хрипло окликнул даму Тимофей Григорьевич, приподняв голову. Она удивленно обернулась.

- Идите на хуй! – отчетливо выкрикнул он из последних сил и потерял сознание.