Мнимые больные неизлечимы,
зато настоящие могут получить мнимое излечение.
"Пшекруй"

Ей нравилось меня рисовать. В карандаше. Она умела рисовать по фотографии, но предпочитала делать рисунки с натуры. Особенно мои портреты. «Леша, ты создан для карандаша», - говорила она. Впрочем, мне и самому нравилось быть запечатленным на бумаге. Ее самый классный мой портрет до сих пор висит у меня дома: я там сижу на подоконнике и курю, немного повернувшись к окну. Она подарила мне этот портрет на день рождения. Как она смеялась… она часто смеялась…

А сейчас ее уже нет. Ее мать сошла с ума, а батя, как мне говорили, уже спился. А мои родители боятся, что я снова сорвусь и сяду на ту хуйню, которой обдалбывался до усрачки после суда… Я и сам этого боялся, но к счастью кошмары меня уже перестали мучить.

Может, и не надо было мне знакомиться с ней. Может, не зря многие девчонки не любят знакомиться в метро… Но я познакомился. Совсем по-детски… Девушка, я проехал лишнее две остановки, только чтоб завязать разговор, но так ничего и не придумал… Чушь, конечно, но она сразу дала свой номер. То, что я понравился ей, было видно еще в вагоне…

А потом я позвонил ей, и все началось как-то сразу и очень легко. Мне нравилось ее умение искренне смеяться. Мне нравилось, что она совсем не умела скрывать (да и не пыталась) своих чувств. Она была словно ребенок. Особенно хорошо это было видно, когда она о чем-то рассказывала. От нее прямо исходил искренний восторг. А ей нравился мой образ. Все мои портреты… на них я всегда задумчивый, погруженный в себя. Я даже не думал, что выгляжу ТАК. Она рисовала меня, и я выходил печально-величавым. Она любила рисовать, у нее даже была специальная папка, которую можно носить на плече. Она с ней не расставалась почти.

Иногда я думаю, а каким я был бы на портрете тогда, спустя время после ее гибели. В том реабилитационном центре для наркоманов. Особенно когда в соседней комнате орал молодой парень, получивший положительную реакцию на ВИЧ. Я тогда, помнится, долго прислушивался к его крикам. Казалось, то не человек. Человек не может ТАК орать… Я слушал его вой, и засыпая под эту жуткую одноголосую какофонию, видел снег над асфальтом и ее…

Сама она была такая… Такая простая, но очень милая. Она никогда не старалась надеть что-то броское, модное. Она словно не хотела прятать свою красоту за дорогой косметикой и шмотками. И это было правильно. Она была как бутон алой розы, лишенный дорогой упаковки, чтобы не отвлекать внимания от цветка. Я любил, когда она выходила из душа, еще влажная и теплая от воды, в мамином халате… Она была невысокого роста, и с мокрыми растрепанными волосами она была как девочка. Как первая любовь… не любовь даже, а первое чувство к девочке, к той первой своей почти любви из летнего лагеря или однокласснице, во время первой игры в бутылочку, когда ты мечтаешь о поцелуе, но боишься своей неумелости…

Она вызывала у меня множество ассоциаций. Она была для меня символом всего того хорошего и просто дорогого, что я потерял навсегда вместе с детством… Младше меня всего на год, она казалась мне детской сказкой. Я называл ее сказочкой. И еще я любил ее даже во время секса. В самом процессе было что-то, что выходило за грани обычного наслаждения. Не скажу, что у меня было много девчонок, но с ними у меня обычная ебля. А с ней… с ней то что с чистой совестью можно назвать плотской любовью. После секса мы всегда засыпали обнявшись. Мне нравилось чувствовать ее тепло, когда последние мысли перемешиваются и создают сны… Теперь я не чувствую ничего. Даже кошмары почти ушли.

Не кошмары это, собственно. Лето, асфальт, и сверху медленно падают хлопья снега. Но я помню, как это было на самом деле…

Она была капризна, и мы часто срались по мелочам. Бывало, что мирились почти сразу. А тогда… Мы тогда висели у Игоря на даче, я немного выпил и что-то там сказал ей. Она надулась и пошла к автобусу. Я какого-то хрена поперся за ней, и мы срались на ходу. Мы доказывали что-то друг другу и постепенно срывались на крик. Я психанул и назвал ее сукой. Она остановилась, повернулась ко мне лицом, попыталась врезать мне по морде. Я сильно схватил ее за руку. Она вырвалась и попыталась перебежать через дорогу…

Машина словно появилась неоткуда. Водитель даже не пытался сбавить скорость, так быстро она выскочила на дорогу. Был глухой удар, сопровождаемый – или это только  моя фантазия – треском костей и хрустом рвущейся плоти. Она подлетела метра на три и упала, когда машина уже уехала из поля зрения. Ее тело упало на асфальт, и стало каким-то бесформенным бело-голубым пятном. А сверху медленно опускались белые листы из папки. Они кружились как облако огромных снежинок над серым асфальтом и, казалось, не хотели опускаться.

На суде я был главным свидетелем. Моих показаний хватило, чтоб водителя оправдали. После этого все наши с ней общие знакомые перестали со мной общаться. Ее любили очень многие. А родители… Она была единственным ребенком, причем поздним. Мать, родившая ее в тридцать с лишним, сошла с ума сразу, когда узнала. Отец запил сразу после суда. Он пару раз приезжал ко мне домой, порывался что-то сказать, но разговора так и не состоялось. Я удивлялся, как ненависть обратилась на меня, и было обидно. Я рассказал только то, что произошло там… Водитель действительно не был виноват, но…

Я начал занюхивать синтетику, хотелось избавиться от этого бессмысленного сна, что я видел почти каждую ночь. Мне снилось то место сразу после аварии. Только вместо листов с рисунками на дорогу падают крупные снежинки. Я смотрю на них и понимаю, что мне снова надо подойти к тому бесформенному пятну, на которое взгляд пока и не падает. И когда я попытаюсь приподнять ее голову, то почувствую, что тело ее уже не такое, как раньше. Уже нельзя взять ее на руки, как я иногда делал. Потому что там, внутри нее, словно сломалось что-то. Теперь она как… как кукла с твердой головой, руками ногами, но тряпичным, слабо набитым ватой, туловищем.

Тогда я действительно подошел к ней, попытался приподнять голову и почувствовал ее травму… Врачи говорили, что она скончалась сразу, в момент удара. Но я не верил тогда в ее смерть. Крови не было. Один паренек, упавший с дерева, когда нам было лет по семь… помню, как он лежал на земле, а под его головой росло пятно темной крови, росло буквально на глазах… А под ней крови не было… И только ощущение перелома в ее теле говорило мне, что она мертва.

Через полгода я уже прочно сидел на том говне, которое мне давал Пропеллер. К счастью, меня вовремя поместили в тот центр. Там я провел еще три месяца. И там же начали проходить эти сны. После выписки даже как-то стало налаживаться… все… Летом я восстановился  в универе, к октябрю нашел новую работу. И жизнь пошла. Но иногда бывает страшно засыпать, потому что мне может снова присниться тот снег… и я проснусь посреди ночи, и первым делом брошу взгляд на свой портрет, тот самый, где я курю на подоконнике. Но чаще всего на его месте только светло-серое пятно…