Сегодня я наконец протрезвел. Произошло это ближе к полудню. Утро-день-вечер-ночь все смешалось в один грязненький липкий и какой-то сырой комок. Поэтому я понял, что протрезвел, когда наконец сумел соотнести режущий глаза солнечный свет из окна с определенным временем суток.

Я никогда не думал, что это будет так тяжело. Меня рвало, гнуло дугой, трясло, бросало то в жар то в холод, снова рвало. Самое страшное, это когда случались спазмы в районе шеи и плеч, казалось, что позвоночник натягивается, словно тугая струна, и не было никакой гарантии, что он не лопнет.

Вот оно мое счастье. Запой в неполные двадцать пять.

Последнее, что я мог припомнить из своих алкогольных инсайтов, это мерзкая крыса, которая повадилась ходить ко мне в гости с утра и вгрызаться кривыми острыми желтенькими зубами прямо в мозг. Даже и не крыса, а скорее просто мохнатая копошащаяся чавкающая тварь, которую можно было прогнать только повышением доли спирта в крови.

Недотыкомка.

Помню еще в детстве покойный батя, как то признался мне, что когда он выходит из запоя еще недели две, а то и весь месяц, он не мог нормально уснуть, потому что боялся поутру встретиться с ней же. С крысой. С крысой, которая точит мозг. Вот так. У английских дворян и прочей элиты есть фамильные вампиры, призраки, демонические собаки всякие. А у нас, у простых алкашей, фамильная Недотыкомка.

Сейчас меня воротило от одной мысли о водке. Хаос и срач в который была погружена моя маленькая квартирка весь словно бы пропитался перегаром. На унитаз было страшно смотреть. Впрочем, видимо мне далеко не всегда удавалось «донести» то, что лезло наружу до благословенного толчка и теперь шагу нельзя было сделать, чтобы ненароком не вступить в какую-нибудь мерзостно пахнущую дрянь. И повсюду бумажки. Грязные исписанные дрожащими руками листки. Ну да, ну да… А то не дай бог забуду… Было бы что вспоминать.

Тяжело… Очень тяжело давалось счастье.

Кто бы знал, что в своих поисках я смогу дойти до такого. Максимализм во всем… до сих пор не перерос эту дурную юношескую болезнь.

Во всем виноват этот мудак Ницше. Глупо винить во всех своих бедах сифилитика-маразматика умершего задолго до моего рождения, но факт. Во всем виноват Ницще, чтоб ему трижды сгореть в его сверхчеловеческом аду. Одна фраза, всего одна фраза из «Так говорил Заратуштра» сломала мою жизнь, потому что попалась на глаза ну очень не вовремя.

«Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир.

Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, верблюд львом, и, наконец, лев ребенком».

Я жил как обычный, перспективный, достойный если не уважения, то хотя бы понимания верблюд. Долго жил. Всё свое время так жил. Нес себе бесполезный груз знаний прошедших эпох, познавая сперва речь, затем грамоту, после – школа, университет, аспирантура. Ну да. Самый обыкновенный перспективный достойный понимания верблюд, подобный всем другим. То, что стезею своей выбрал такое мертворожденное, аморфное и далекое от реальности образование как философию не делало мой груз ни легче, ни тяжелее.

Вот забавная бумажка на этот счет, одно из сохранившихся от счастья алкооткровений. «На последнем суде, когда всех выстроят в ряд, и будут спрашивать по делам их, что я скажу? Строитель скажет – я строил дом, садовник скажет – я растил сад, даже писатель может сказать – я написал книгу. А я? Что скажу я? Я всю жизнь изучал «Индоктринацию, как одно из следствий коммуникативности науки»? Я это скажу? Они же засмеют меня. Будут ржать в голос. И будут правы. Ведь хоть дома, сады, книги уже давно распались в прах и преданы забвению, они все же были, существовали. А я занимался пустотой. Всю жизнь занимался пустотой. Пусто…. Да не Той… Чем надо… Не Той… А Пусто… Пусто! Пусто! Выросла Капуста! Капусты тоже нет. Ни капусты, ни деревянных. Что же выросло тогда то?» Далее совсем уж бессвязный и неразборчивый бред.

Обычно мужчина задает себе вопрос «А что дальше?» лет в 40-50, когда уже путь свой он худо бедно прошел. Хорошо или плохо ли, успешно или позорно, но все-таки подводить итоги уже можно. «А дальше что?» вот он ключевой вопрос кризиса среднего возраста, который одолевает, что безродного люмпена с дырой в кармане, что всесильного олигарха.

Но беда в том, что когда думаешь слишком много, а мне в силу ублюдочности выбранной стези только и приходилось делать, что думать, можно сконцентрировавшись просчитать весь последующий пусть с той или иной погрешностью. Я просчитал свой путь и мне дико не понравился конечный результат. Меня от него воротило. Хоть волком вой, но шанс вырваться из всеобъемлющей пустоты был равен примерно одной стотысячной процента.

А я мало верил в счастливые случаи. А тут еще Ницше этот гребанный. Я то все это конечно и раньше читал, но именно эта книга и именно эта страница подвернулась мне как раз в момент очередного осеннее-зимнего депрессивного микрокриза.

Шанс вырваться из моей сансары был. Стать для начала львом. Хотя бы львом, а там уже поглядим. Не пойми с чего я заменил слово «созидание» на слово «счастье», поскольку мне и впрямь как и всякому хотелось только счастья, а не созидания или еще чего-нибудь там.

Счастья. Сразу. Много. Без пота. Без труда. Без усилий. Одним лишь маленьким переворот в сознании. Я верил, до сегодняшнего дня верил, в то, что это возможно.

«Наверное, счастье возможно на неких далеких райских островах, где нет зимы и гололедицы. Где нет общества, загоняющего твое Я в прокрустово ложе морали и традиций. Где нет запретов и нет опасностей, ни реальных ни мнимых. Эти острова есть. Но они далеко. И все места там уже заняты жирными туристами, купившими свой билет на двухнедельное счастье. Острова загажены. Острова далеко. Ларек рядом. Ларек… Ларец… Лар-Ёк! Ик! Ёк! Ик! Икотаикотаперейдинафедотусфедотынаяковасякованавсяко гоикотаикотаперейдинафедотусфедотынаяковасякованавсякогоикотаикотаперейдинафедотусфедотынаяковасякованавсякогооооооооо! Всякого! Всякого! Всех и вся! Кого? Всех и вся!»

Еще одна бессмысленная и бесполезная запись. У меня их много. Полная квартира такого вот скомканного полубессознательного мусора. И смердит от него, пусть и не в прямом смысле, хуже, чем от засохшей блевоты по углам.

Значит лев. То есть разрушитель. Только в том, чтобы разрушать что-либо в мире, который вовне, смысла особого я не видел. Там и так от всяких разрушителей уже и не продохнуть. Все сплошь и рядом «революционные», все поголовно «бунтари» и «богоборцы». Контркультурные, контрэтические, контрфилософские – одна сплошная недобитая советской властью контра.

Не решившись (силенок один хрен не хватило бы) рушить мир, я стал рушить себя. Вдумчиво. Смакуя. Для начала выкинул к чертям из жизни тех немногих, кого любил. К счастью можно доползти только самому, распихивая локтями всех кто рядом,  посильнее клюнув ближнего да пожирнее насрав на нижнего. Зачем лицемерно делать вид, что это не так? Так. У всех. И всегда. Ницше, может быть, только слегка ускорил этот необратимый процесс.

Вся та любовь, что была у меня, пока была просто любовью и еще не переросла в привычку. Слезть с иглы привычки куда сложнее, чем с иглы любви. Только привычка может удерживать людей вместе в одной семье десятками лет. Любовь выветривается года за три. Но у меня не было семьи и не было сложившихся чувственных привычек. Поэтому я резанул по любви бритвой и выпотрошил ее жалкое тельце, отчего-то вспоминая при этом, что Кант умер девственником.

«Избавившись от них, я стал свободен. Абсолютная свобода камешек на пути к абсолютному счастью. Шажок. Маленький шаг, но дался он тяжело. Жалко было всех. И ребят знакомых с самых ранних лет, и сестру, и даже этих идиотов с кафедры. Особенно жалко было Иру. И мать. Мать плакала, когда я обозвал ее жалкой тупой мразью, но так было надо, иначе какая свобода? Все те же ниточки, все те же привычки. А когда нет любви, когда никого не любишь и никто не любит тебя, то рушить не жалко. Львом быть не жалко. Надеюсь, она и впрямь поспешила откреститься от меня, хотя все равно сомневаюсь, мать ведь. Но хотя бы открестился я сам. Так было надо. На До… На Ре… На Ми…  На Фа… На Соль… на рану… соль на рану… неприятно… больно… как утренняя крыса… как маму мразью… как режущий свет… надо…нАДо… Но Ад… Ад, но…Но?» 

Следующий шаг разрушения – выход из координат времени и материи. Разбил молотком все часы в доме, порвал на мелкие клочки календари. Ни телевизора ни радио у меня отродясь не было. Со временем все довольно просто. Оставалось гребанное заходящее и восходящее солнце, но плотно задернутые шторы делали свое дело. А потом даже сочащийся сквозь окна свет перестал меня раздражать, все смешалось.

Если часы концентрат времени, то деньги – концентрат материи. Все материальное, что мы имеем вокруг себя, сделано ради денег, куплено за деньги, имеет денежную ценность, большую или меньшую. К черту деньги. Я не стал их сжигать, нет. И отдавать в детский дом тоже не стал. Для них было лучшее применение. Продать все, что можно было продать, купить консервов и водки. Никакого пива или других изысков, водка – лучшее что есть по соотношению «цена-эффект». Никакой воды – на крайний случай есть ржавый кран.

После стаканы. Много стаканов. Мир преломился в граненом стекле. Я не знал лучшего способа разрушить свое тело и мозг. И никакого общения. Совсем без общения было тяжело, но лишь до тех пор, пока я не додумался чокаться с зеркалами. Друзья в зеркалах были самыми верными. Они всегда молчали, когда было нужно, и понимали все-все-все. Все зеркала в моем доме покрывала паутина трещин, рассчитать силу удара стекло о стекло удавалось не всегда.

«Почему не наркота? Было бы… быстрее… просветился бы… очистился… разрушился бы… быстрее… но я не знал этого и не хотел начинать… есть традиция в конце концов, Недотыкомка может никогда бы не нашла ко мне дорогу пользуй я другой одурманиватель… А еще наркота дороже. А еще я не знаю где доставать. А еще не умею ее пользовать. Да и боязно как-то… Это ведь только стадия, верно? Лев – второй курс в этом ВУЗЕ. Я не хочу застрять на нем, нет… я сдам экзамен, я перейду на следующий курс… Курс в счастье. Курс в выход за… за что? За что? За что мне это? За грехи? За подвиги? У меня не так много первых и еще совсем нет вторых. За что? за себя, за друзей, за родителей, за забором, за зубами, за даром, за так, за любовь, за милых дам, за светло, за темно, за бей, за ебись, за сим, за раза, за мбия,, за ир, за Ир, за Маш, за Петь, за Вань, за нятость, зафиг-пофиг-нефиг… За Будем!!!!!»

А сегодня я протрезвел. И мне показалось, что разрушений уже достаточно. Норму по льву я выполнил. Не знаю как долго я был львом, время я уничтожил. В принципе можно было посчитать пустые бутылки и консервные банки, но это была непосильная для истерзанного сознания математическая задача. На жизнь верблюдом у меня ушло двадцать с лишним лет, на жизнь львом… точно даже и не знаю сколько, но определенно меньше. Ломать не строить, в конце концов.

Пора повзрослеть и помолодеть. Я стал достаточно простым для детской сложности. Ждал, что будет как у какого-нибудь Сидхартхи. Валялся подле дерева (ну не подле деревом, подле замызганного дивана, какая в сущности разница?) и вдруг снизошла Истина. И вместе с нею счастье.

Не дождался. Но накопил достаточное количество пустоты. Так пусто, что даже не плохо.

Но и не хорошо.

Никак.

Протрезвев, провалялся весь день в позе эмбриона. Никакого символического значения, в ней просто было удобней всего. Счастье и Истина по-прежнему не спешили ко мне. К вечеру снова потянуло к водке, но я решил отвлечься и занял тело механической работой. Тупо разгребал бардак, драил пол, собирал битое стекло и клочья грязной бумаги. Взгляд зацепился всего за две вещи.

Первая – канистра с бензином в прихожей. С подписью «Когда сам не сможешь себя выносить – спали себя, выручи окружающих». И подпись «Друг». Кто же это так по-дружески изъебнулся? Да мало ли кто, наверняка заходили, доброхоты всякие. Ира заходила, даже не один раз – это я точно помню. Может быть этот «подарок» преподнесла она? А может этот загадочный Друг родом из зазеркалья?

Вторая – еще один поток сознания, над которым я почему-то сильно призадумался и даже пару раз жалко так, гнусненько всхлипнул:

«Я не смогу быть счастливым, пока не научусь летать. Пока не вспомню, как летать. И пусть горят в аду все эти козлы, которые утверждают, что люди не летают. Этого не может быть. Я летал. Я ЛЕТАЛ! Я много раз летал во сне, и даже пару раз наяву. Я помню. Это нельзя забывать. Без уродских металлических чудовищ, без неуклюжих деревянных или кожаных костылей. Я летал, и они не заставят меня забыть, они не переубедят меня в том, что черное - это белое. Они врут. Всегда врали и будут врать. Я летал. Сам. Я трогал небо. Мне даже крылья были не нужны. Я трогал небо вот этой своей блядской рукой. И я должен вспомнить, как это делается, я должен вспомнить. Все дети умеют летать. Я должен вспомнить. Летать… Лето… рать… летняя рать… ангелы… свет… полет… по летам… по годам… по вечности… по бесконечности… по небу…лет это не лед лет не тает зима равняется слову смерть вечно и счастливо только лето оно летает вокруг много зимы нужно больше лета чтобы взЛЕТеть»

Перехода на третий курс не состоялось. Я как был пустым мудаком, так им и остался. Но эти две вещи (жидкий огонь и бумажный полет) подсказали мне, что нужно сделать. У всех ведь в конце стена, которую не обойдешь и не перепрыгнешь. Сука Ницше только самую малость ускорил меня. Пусть моей стеной станет асфальт, благо тринадцатый этаж не оставляет выбора.

Можно ли пройти сквозь стену дальше, к детской сложности? Не знаю. Как не знал раньше, так не знал и сейчас. Я ведь всего лишь недоделанный сбежавший из каравана верблюд и трусливый не дерзнувший поднять лапу на мир лев. Падение и полет – это одно и то же? Можно понадеется на это. Все рано или поздно с разбегу влетают в эту стену и расшибаются об нее. Я влечу в асфальт.

Не хотелось поджигать дом. Те кто снизу, сверху, сбоку и где бы то ни было еще ни в чем не виноваты, верно? Они не выбирали такой путь – это все моя дорога. Чуточку более короткая и глупая, чем у большинства, но не более того.

Перед полетом, я очень долго и тщательно смывал со своего тела грязь в ванной, словно пытаясь очиститься не только снаружи, но и изнутри. Потом сбривал волосы по всему телу. У порхающих ангелов нет волос. У младенцев их тоже немного. Убрал за собой этот последний сор. Снова вымылся. Одеваться не стал.

На найденном в столе чистом блокнотном листе четко дал понять, что во всем виноват мертвый сифилитик-маразматик Ницше. Остальные листки выбросил вместе с прочим сором.

Открыл окно. Стал нагой ногой на карниз. Осторожно (так чтобы не залить случайно комнату или нижние балконы) растирал по коже бензин. Подышал свежим морозным воздухом. Посмотрел на луну. Подивился тому, как глупо и жалко в сущности все вышло. Подумал, что еще не поздно все переиграть, да не хочется чего-то. Попросил у всех прощения. Простил Ницше. Представил, что буду похож на падающую звезду. Тихо улыбнулся.

Чиркнул спичкой.

Это было больно. Очень больно. Неожиданно больно, как будто тысяча плоскогубцев начала выворачивать кожу разом под всевозможными углами. Какая-та маленькая животная часть меня, даже хотела прекратить все это, бросится назад, переиграть, переиграть, переиграть, переиграть! Это понарошку! Я пошутил! Это все неправда! Я пошутил! Шутка! Шутка! Ложь, ложь, ложь, жжошь, плавишься, жжошь, ложь, ложь, ложь. Но я не удержался и раскинув руки взлетел вниззззззззжжжжжжжжуууууууууххххх.

Ветер! Как быстро и долго я падал….

боль ветер полет не хочу не могу шутка переиграть перебирать выбрать заново мать твою больно больно жжет больно мать мать мать мать мама мама мама стена мама мама ближе стена мама мама не вижу жжет мама мама мама мамамаааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааУа! Уаааа! Уааа! Уаааа! Уаааа!

За асфальтовой стеной было очень много света. Слишком много света. И жар сменился холодом. Бог тянул меня за ногу, вверх, туда, где слепящего света еще больше. Бог был весь в синем. Он был огромен, слишком огромен и слишком силен, я был ничтожен и слаб. Он говорил, но я не мог внимать Божьему Гласу. Я не понимал Речи Его, не мог ответить, поэтому я просто продолжал кричать.

- Поздравляю! У вас мальчик!