Чудесно лето. Чудесно небо – светлое, голубое, розовое – фруктовый пломбир растаял, растёкся над Москвой, дразня вечерней прохладой.
Пятница.
Зашипела натруженной гидравликой престарелая электричка. Забубнил машинист привычной скороговоркой названия станций, что проследуют без остановки. Всхлипнув, сомкнулись обрезиненные двери.
Поехали.

    «Он сказа-ал: “Пое-ехали!”- и махнул руко-оой…» – завертелась в голове строчка забытой песни.

Гагарин, забытый кумир забытого детства, летел к сияющим звёздам, помахивая рукой в толстой белой перчатке.
Егоров, лысеющий сразу в двух местах – прямо надо лбом и районе макушки –  менеджер «Седьмого континента» ехал на дачу, попивая прохладное  «клинское».
В синей сумке, с удобным ремнём через плечо и боковым карманом на молнии – пара толстых батонов докторской, хладная туша липецкого цыплёнка охлаждённого, какое-то юбилейное печенье и ещё уйма всего по списку, надиктованному женой на автоответчик.
К выпуклому боку сумки привалился пакет с ковбоем на лошади.
В пакете томились, исходя капельками влаги, тёмно-зелёные, обновлённого дизайна бутылки.
Под ними, в жёлтой капроновой сетке, подарок Антошке – лопатка, совочек с грабельками и целый набор трогательно-округлых, свежее пахнущих пластиком формочек. Бабочка, коровка, рыбка, лошадка и кто-то ещё, кого Егорову, сколько не теребил он в магазине сеточку, разглядеть не удалось.

Солнце, прыгая по ветвям проносящихся за окном деревьев, брызгало в глаза предзакатным золотом.

«Наверное, доеду когда, Тошка спать уже будет…»  – Егоров сунул под скамью пустую бутылку и протянул руку к пакету. Ухватил за влажное горлышко новую, приладил под зубчики пробки торец зажигалки.
Умело, с негромким «чпоком» откупорил.
Смахнул пальцем выступившую пену и, слегка проливая на бородку, сделал несколько глотков.
Благодать, благодать, благодать!

Мелькали за окном дачные посёлки и проносились, пронзительно вскрикивая, встречные электрички. Змеились волнообразно толстые жгуты проводов.

Странное, светлое и спокойное чувство уютно укутало Егорова, снисходительной радостью наполнило всего его существо и, блаженно щурясь, он принялся разглядывать попутчиков.

Напротив него, сдвинув кустистые брови и прикрыв один глаз, восседал престарелым грифом типичный дачный дедулька, каких в каждом посёлке по нескольку штук – активисты правления и выживающие из ума садоводы. Вторым, открытым глазом, дедок недовольно поглядывал то в окно, то на Егорова.
Когда в вагон заходил с неизменным «Уважаемые пассажиры! Всем доброго пути  и здоровья!..» очередной торговец, мятая кожа второго века приподнималась и, склонив голову на бок, гриф настороженно прислушивался к торопливым посулам душевного и физического комфорта, что легко могут приобрестись всего за десять рублей вместе с иголкой с самопродевающимся ушком.

    Рядом с дедком, сгорбившись и сложив на колени крупные, со вздутыми венами кисти рук, сидел в грязноватом джинсовом костюме мужик-работяга с потухшим взглядом.
Этот и не на дачу едет вовсе, подумал Егоров. Таких как он тысячи, со всего Подмосковья тянутся, на любую работу, нет ничего у них самих. Какая тут дача… 
    У прохода, закинув ногу на ногу, подёргивал головой в такт доносившегося из наушников его плеера дребезжания худющий паренёк лет шестнадцати. Острые коленки отчетливо проступали под тканью застиранных джинсов.
Лицо паренька, как и у всех в этом возрасте, было нервное, напряжённое и глупое.

Егоров отогнал от себя мысль, что не успеешь оглянуться, как и Антошка, этот славный белобрысый карапуз станет таким же вот прыщавым и угрюмым созданием.

«Да ладно, а то сам таким не был!» – усмехнулся про себя и, взглянув в окно, нагнулся к сумке и пакету, зашуршал, поправляя, разглаживая, чтобы поудобнее взяться.

Супружеская пара слева от Егорова, обоим за сорок, теребила страницы «Отдохни!» и билась над «так в старину назывались бродячие торговцы мелким товаром». Мужа, усатого, морщинистого дядьку, заклинило на коробейниках, но те были слишком длинны и не влезали в положенное число клеток.
Его жена, полнорукая, в цветастом платье, закатив глаза, занималась словотворчеством, пытаясь нащупать какое-то смутно знакомое ей слово.

- Олифа… - со вздохом и покачиванием головы слово отметается. – Нет, не то… Фалафель?.. Тоже нет, букв много.
- Ты ещё скажи – флейфе, - подёргал себя за кончик уса муж и как-то особенно страдальчески наморщил лоб. - Да ёшкин кот, что ж за слово-то? Пять букв… – дядька всерьёз разнервничался.
- А флейфе твоё – это что такое? – подсчитав, загибая пальцы, буквы в слове, жена вновь покачала головой. – Не подходит.
- Сам знаю! – муж отложил газету и уставился в окно.

Егоров встал и подхватил сумки. Дедок открыл второй глаз и поджал ноги, освобождая проход. Подросток, кинув равнодушный взгляд, ноги не убрал.
 
- Из кино это, женщина. Плохой человек – редиска. Хороший человек – флейфе. «Джентельмены удачи». Классика! – подмигнул Егоров толстушке. – Убери лапти, пасть порву, моргалы выколю!- это уже юному поколению, одновременно с толчком сумкой.
И взгляд – спокойный и прямой, в переносицу.
Юное поколение отвело глаза, засопело, заелозило, ноги из похода убрало.
Только так с ними и надо.

    Маленькая победа доставила удовольствие. Уже направляясь к тамбуру, Егоров обернулся и снисходительно обронил:
    - Офеня. Офенями назывались они. Которые по вагонам теперь ходят.

    Усач собрал на лбу глубокие волнистые складки и схватился за газету.

    Постукивая и подрагивая, электричка подползала к платформе.
В тамбуре было накурено и душно.
Егоров с нетерпением побарабанил пальцами по мутному, исцарапанному матерщиной стеклу двери. «НЕ  П ИС О  ТЬСЯ» – прочитал подправленную кем-то надпись и вдруг почувствовал прилив раздражения.

Годы проходят, а люди всё те же. Как были козлами, так ими и остались. С детства, сколько себя не помнил Егоров, столько он и встречал это дурацкое и безграмотное «не писоться».

Егоров глубоко вздохнул и заставил себя успокоиться.

«Синк пазитив», - учил их на курсах рыжий и долговязый психолог Стив. «Трай ту би э литл мо оупен ту лайф экспириэнс. Эни бэд сингс куд би э риали пазитив экспириэнс фор ю».
Рыжий Стив снимал огромную квартиру на Тверской, куда и зашли однажды непрошенные посетители. Апологету позитивного мышления сломали несколько рёбер и изрядно подпортили труды его личного дантиста. Потом связали, заперли в ванной и не спеша приступили к работе.
Дело было в субботу утром, хватились психолога к обеду в понедельник. Развязаться он за всё это время не сумел и даже говорить смог не сразу. Такой экспириэнс оказался Стиву не по уцелевшим зубам и он спешно отбыл на свою позитивную родину.

Двери с шумом разошлись и Егоров шагнул на платформу.
Темнело.
Воздух здесь был ощутимо гуще, прохладнее, свежее, несмотря на примесь станционных запахов.

Егоров дождался отхода электрички, поставил сумки на край платформы, ловко спрыгнул вниз, подхватил синюю сумку за ремень, закинул на плечо, звякнул пакетом и зашагал по рельсам, чувствуя себя молодым и дерзким.
Остановился на минуту, достал предпоследнюю бутылку «клинского». С громким хлопком открыл её зажигалкой, сунул сигарету в рот, прикурил и, делая на ходу длинные глотки, направился в сторону шоссе.
Теперь уже скоро – за поворотом, минуя сельпо, налево, вдоль нового посёлка, потом через совхозное пастбище, а там и участки.
Удобно, когда от станции - пешком.
         
    На асфальтовом пятачке у сельпо, которое и не сельпо уже давно, а обычный коммерческий магазин, было людно.

Из припаркованной у входа девятки через открытую водительскую дверь рвался на свободу «Владимирский централ».
Сам водитель, здоровенный, бритый наголо парень в поддельном адидасовском костюме, с достоинством грузил в багажник ящики «Бочкарёва». За ним с завистью наблюдали несколько совхозных ханыг, покуривая вонючие сигаретки.

На бетонных блоках, сваленных у магазина неизвестно кем и когда, расположилась местная молодёжь.
Внимательный к мелочам менеджер Егоров отметил, что лёгкие напитки, предпочитаемые подрастающей сменой, год от года крепчают. Этим летом поголовно в почёте девятая «Балтика» и очаковский джин-тоник, мерзкие пойла славных когда-то заводов…

- Женя?.. – кто-то вдруг вопросительно окликнул Егорова по имени, и пока тот пытался припомнить голос и разобрать в полумраке, кто его зовёт, тот же голос радостно и утвердительно завопил: - Женька! Здорово, бля! Не узнаёшь, что ли?

Жизнерадостно дыша свежим перегаром, на Егорова надвинулась улыбающаяся физиономия Лёшки Завражинова, дачного друга детства с соседней улицы, озорника, хулигана, пьяницы и начальника пожарной службы.

Потряхивая остатками светлых кудрей на круглой и крепкой голове, Лёшка, сжимавший в каждой руке по бутылке водки, заграбастал Егорова в объятия и, не выпуская тару из рук, похлопал его по спине.
Поллитровки ощутимо ткнулись в спину Егорова.

- Тише ты, Леха! Полегче, полегче, - Егоров, руки которого тоже были заняты пакетом и «клинским», сжал Завражинова локтями, обозначая объятие.

    Высвободившись, сбросил с плеча сумку, переложил бутылку в левую руку, обтёр правую о джинсы и протянул её другу:
    - Ну, здорово! Как сам?

    Завражинов поставил водку себе под ноги и пожимая руку, улыбнулся во весь прокуренный рот:
    - Да лучше всех! Вторую неделю в отпуске. Гуляю потихоньку тут. За добавкой, видишь, пришёл. Маринка только вот… - Завражинов скривился. - На выходные припрётся, всё настроение портит. Ходит и пиздит всё, пиздит… То не пей, то полей, то вскопай, то сарай… А ну её… Тут твою видел, со спиногрызом… Гуляла с ним у пруда. Ничего, хорош пацан получился, на тебя похож, только бороды нет, - вытаращив глаза и слегка разведя руки, Лёшка захохотал в своей обычной манере, с каким-то нутряным бульканьем.

    - Лех, ты это… - Егоров автоматически провёл рукой по бородке. – Не надо так… спиногрыз… Ну какой он спиногрыз… Он сын мой. Понимаешь – сын! Мы его семь лет с Наташкой ждали, думали, всё, не судьба… Так что не надо, ладно? Ты не обижайся, я тебе как другу, хорошо? Не надо.

    - Говно вопрос! – и не подумал обижаться Завражинов. - Замётано! А и то – сын ведь, не то что эти… Хорошо, в лагерь сплавил на две смены, а то ведь как соберутся вместе, да ещё с тёщей в придачу… От баб одно зло. Ты уж мне поверь…

    У Лёхи было двое дочек-школьниц, жена-следователь и тёща по имени Эльза Генриховна, из бывших.

    «Главное, - жаловался как-то Лёха Егорову, - не выпить ни хрена из-за этих баб. Ну ладно, жена с этой, Адольфовной… С ними всё ясно. Так они и старшую, Ленку, подучили. Приду уставший, нет чтоб помочь раздеться – сидят, морды воротят. И Ленка тут как тут, в пижаме, из детской выходит – опять, папа, водку свою пил? Нет, ты прикинь! А тут было как-то… Оставили меня, значит, с младшей сидеть, сами в садик Ленку устраивать пошли… Ну, я их выпроводил, погуляйте там, говорю, не спешите. Светка спит, считай, один дома почти. Я на кухню, из-за холодильника, там у меня нычка в стене, настоечку достал, бутербродик там забацал, наливаю сто пятьдесят, только поднёс – орёт Светка из детской. Ну, я к ней, бутылочку там с молоком, соску-хуёску, покачал. Уснула. Я на кухню – выдыхается ведь. Только стакан тронул – орёт опять. Ничего, думаю, подождёшь. А вот, прикинь, не пьётся как-то, под вопли детские. Думаю, чего кайф портить, угомоню её, да и расслаблюсь. Час угоманивал, а там и эти вернулись. А на столе в кухне – стаканчик нетронутый, и в пузыре больше половины было… Всё в раковину вылили, бляди… И не поверили, что не пил, хоть и дышал им. Говорят, зажевал чем-то. Вот так-то, брат».

- Слушай, - Завражинов хлопнул Егорва по плечу, - а давай щас прямо ко мне, на полчасика, а? А чего, посидим чуток, закусь есть дома. К своим-то успеешь ещё.
- Не, Лёш, Наташка ждёт. И Антону подарок везу, формочки купил. Куличи лепить будем.

- Щас прямо? – искренне удивился Завражинов и даже огляделся по сторонам. Затем посмотрел на небо: - Поздновато будет. Спит твой наследник уже. А Натке позвони, скажи, ко мне зашёл, ненадолго. Есть мобильник? Или мой возьми, на вот...
- Да есть у меня… Ну, не знаю, Лёх… 
-Жека, ну пойдём посидим, а то одичал я тут уже. И моя при тебе пиздеть меньше будет…
- Так считаешь? – усмехнулся Егоров, допивая пиво. Кивнул на пакет: - Будешь? Нагрелось, правда, слегка.
- Не-е, - помотал головой Завражинов, - я от пива сплю плохо. Давай у меня, под салатик, по беленькой дёрнем.

    Водку пить Егорову совсем не хотелось.
    - Лёх, давай так. Я сейчас возьму пивка ещё немного, для себя, ну и ты если захочешь… Заскочим к тебе, но на полчаса всего, а то ждут ведь меня. А завтра вечерком тогда посидим уже по-нормальному. Идёт такой вариант?
    - Давай, дуй за пивом, я тебя на воздухе подожду. Да сумку-то оставь, я же здесь…

***
    …По дороге к дачам,  Завражинов, нёся пакеты с водкой и пивом, без умолку жаловался на жену и тёщу. Егоров слушал в пол-уха, всё больше и больше сожалея, что согласился на посиделку, но утешал себя тем, что быстро слиняет.

Под ногами приятно шуршала щебёнка.
В прошлом году дорога была простая, просёлочная, а тут жильцы с новых дач, богатенькие буратины, скинулись на насыпную.
Сами новые дачи тянулись справа, светлыми пятнами трёхэтажных теремов выделяясь на фоне притулившейся за ними рощицы.
С другой стороны дороги разбегалось во все стороны пастбище, с роспуском совхоза запущенное и заросшее. Поговаривали, что и тут будут ставить участки.

    Длинными чёрными мазками запрыгали, изламываясь, в свете ударивших в спину лучей фар их собственные тени. Приятели сместились вправо и пошли один за другим по обочине. Через минуту их нагнала знакомая «девятка».

    - «А на сберкассу сно-ова-а лихой налёт, а до-о-ома мать-стару-ушка сыно-очка ждёт, а с неба сыплет до-ождик, я та-а-ак продрог, я до-олго дома не был, мой вы-ышел срок», - под неизменные и залихватские три аккорда нарочито блатоватым голосом выкрикивал неизвестный шансонье из колонок машины.

Громкость была такая, что на новых дачах залаяли собаки. Покачивая габаритными огнями, «девятка» ушла вперёд.
    
- Ну что за херню поют! – Завражинов вновь поравнялся с Егоровым. – Ну, Круг, упокой его душу, хотя бы тексты нормальные давал, и пел нормально тоже. А эти, новые…
Леха сплюнул в темноту.

- Ну, так вот, - снова заговорил он, возвращаясь, очевидно, к рассказу, начало которого Егоров прослушал. – Устроила такие вопли, хоть вешайся. И ни хера я не делаю, и я такой, и я сякой… Ну, как обычно. И что участок запустил, копать ей не помогаю, и не посажено мной тут ничего, а жрать я горазд… Ну, ты её знаешь… Главное, на моей же даче, и пиздит, а!..
А я всосал к тому времени уже литруху, сижу так, улыбаюсь, а её это прямо бесит. Или, говорит, участком займёшься, или сиди в Москве, не мешайся тут. Ага, это с Адольфой Гестаповной-то, в Москве сидеть… И потом… - Завражинов неожиданно посерьёзнел. - Мне без свежего воздуха нельзя, у меня работа вредная... Ну, так вот, слушай дальше! Ах так, думаю, копать тебе и сеять надо, ну хорошо, бля... Взял лопату, и во двор. А поздно уже, двенадцатый час. Куда? - орёт. Да пошла ты!.. Веришь, Жек, часа три копал, по темноте, свет только на веранде врубил, чтоб не ошибиться. Все её посадки перелопатил. Все эти сраные её гладиолусы с астрами-хуястрами… Пол-участка перерыл, как экскаватор, даже не устал, такая злость была. Потом взял на кухни несколько пачек макарон, «Макфа» эти, знаешь… И посеял их везде, где вскопал. Вот шёл, и сеял их, как сеятель – вших-х! Вши-и-х-х!

Завражинов, взглянув на занятые пакетами руки, помотал головой, изображая движения сеятеля.
– Вот, говорю, зашумит тут макароновая роща – и полезно, и красиво будет. Поливай только почаще…

Егоров хмыкнул. Лёшка в своём репертуаре.
- А Маринка чего?
Завражинов ответил не сразу, с неохотой словно:

- Да чего… Не сказала ничего. Присмирела. Только… Понимаешь, жалко только её вдруг стало. Села у цветочков выкорчеванных своих, и плачет, без звука так, знаешь… Бабы… - удручённо звякнул пакетами Завражинов. – Кто их разберёт. Ну, пришли считай.

Впереди возвышалась чёрная туша водонапорной башни. Начинались участки садово-огородного товарищества «Факел», о чём извещали плохо различимые жестяные буквы на грубо сработанных из арматуры воротах.
Неутомимые шутники успели потрудиться и здесь, оторвав от названия товарищества две последние буквы.
Сколько раз проходивший до этого мимо и практически не замечавший модификации названия родного дачного посёлка Егоров вдруг снова разозлился, как и в тамбуре недавно.
Нет чтобы полезное что-нибудь сделать, так вот ведь – или в подъезде нассут, или с буковками упражняются… 

Стоп, стоп. Что это со мной?

Устал я, вот что со мной. Невроз это называется. И старость подкрадывается.

- Да ну на хуй, какая старость?! – возмутился Завражинов. – А неврозы лечить надо. Вот сейчас по паре капель и примем, для релаксации и душевного равновесия.
На этот раз пакетами он звякнул весело, предвкушая.

Егоров вздрогнул от неожиданности. Оказывается, думал вслух 
Надо и в самом деле чуток расслабиться, а то приду весь на иголках, злой и дёрганый. Наташка-то с Тошкой не виноваты. Полчаса. Полчаса.

- А твоя точно ничего? – спросил Егоров, сворачивая за другом детства на его улицу.
- Собака лает, караван идёт! – хмыкнул склонный к изысканности и витиеватости друг. – Но на всякий случай давай лучше не в дом, а гараж ко мне. Там у меня всё… Как у фюрера в бункере…


***
…То, что он, Евгений Валерьевич Егоров, тридцативосьмилетний менеджер, заботливый отец и внимательный муж, единственный сын своих родителей и просто хороший человек,  вот так вот взял и умер…

В это не верилось.

Фактически это ещё не была смерть – он что-то чувствовал. Холодную неподвижность свою. Запах – ни с чем не спутать – тяжёлый, сырой запах разрытой земли. Тело его при опускании в могилу перевернулось в гробу на бок, и лицо Егорова прижалось к гладкой, явно не деревянной стенке.
Цинк.
Слово это, холодное, жёсткое и колючее, крошками льда рассыпалось по непослушному более телу, и, силясь открыть рот, Егоров зашёлся в отчаянном сиплом вое.

Летаргический сон. Заживо погребённый. Когда-то, при жизни ещё, он читал о чём-то подобном. Все эти мрачно-красивые названия хороши лишь в книжках. Теперь же в голове крутилось лишь одно название всему...
Пиздец.
Пиздец… пиздец.. пиздец… пиздец…

По крышке гроба постучали.
- Ты здесь, что ль? - хрипло поинтересовался смутно знакомый голос. – Бля, ну ты даёшь!..

Крышку откинули, и Егоров зажмурился от резанувшего глаза света.
Спасён. Живой.

Не веря случившемуся, хватаясь скрюченными пальцами за мокрую траву, пополз, волоча отнявшиеся ноги, прочь от страшного места.
Быстро обессилив, уткнулся лицом в землю и громко, в голос зарыдал.
    
- Не, ну, бля, хорош… Ты чего, в самом деле? – вновь раздался над ним хрипатый голос. -  Не, ну у меня тоже бывает, заклинит иногда… Но ты уж совсем даёшь!..
    Егоров с усилием перевернулся на спину, и прикрывая руками глаза, сквозь пальцы взглянул на говорящего.

    Завражинов возвышался над ним классическим дачным исполином. Резиновые сапоги, невероятных размеров синие семейные трусы и майка-тельняшка. На плечи исполин накинул старый ватник с оторванным воротником. Во рту, как отстрелявшееся орудие, змеилась дымком папироса.
Над головой демиурга нимбообразно светило солнце.

    - Ты, Жень, отпуск у себя там попроси. Нервишки у тебя, того… - папироса ожила, запрыгала в губах Завражинова. – Фуфайку вот зачем-то испортил, - друг детства погладил отсутствующий воротник.

Махнул рукой:
    - Да и хер с ней, на выброс давно пора. Нет, а мою ты классно вчера послал! Когда припёрлась в гараж к нам, помнишь?!. Вот уж загнул ты ей, в семь этажей, бля!

    Завражинов развёл руки в стороны и слегка присев, захохотал, ухая и булькая, по своему обыкновению. Неожиданно он смолк, и посуровев, добавил:
    - А вот последние полпузыря ты напрасно об стенку-то… На утро ни хера не осталось. Маринка деньги забрала все… У тебя, может, есть что? До субботы следующей?

    Егоров, морщась, приподнялся на локте.
В тело начала возвращаться жизнь, не наилучшем своём проявлении.
Нестерпимо болела голова, спины не чувствовалось, шея не двигалась, ноги подёргивались от покалывания прихлынувшей к ним крови.
В нескольких метрах от себя Егоров заметил лежащее на боку огромное оцинкованное корыто.
    - Я что… - с трудом сглотнул Егоров, не отводя глаз от корыта. – Там, что ли…

    Завражинов хмыкнул:
    - Главное, ложись, говорю, на верстак хотя бы, телагой укроешься, раз в дом идти не хочешь. А лучше к своим, ждут ведь… Так упёрся, выполз в сад, всё бродил туда-сюда по грядкам… Ха! Не везёт Маринке!.. Корыто вот увидал… Вылил все удобрения, улёгся… Слышь, накрылся и бубнил ещё, что как черепаха теперь… Как уместился-то, не понимаю… По пьяни чего только не бывает, ха!.. Не помнишь, что ль, ничего?

    - Какие ещё удобрения? – страдальчески промямлил Егоров, вяло пытаясь сообразить, который теперь час.
    - Дерьмо куриное, разведённое. Да ладно, постираешься потом… делов-то… Ты лучше скажи, у тебя башлей никаких не осталось от вчерашнего? – Завражинов нагнулся и с надеждой заглянул в глаза друга. – Нет?

    Егоров ощупал влажные карманы. Вывернул один из них и на траву выпали смятые комочки десятирублёвок.

Завражиновские пальцы хищно склевали добычу.

    - Не густо, - хмуро обронил друг детства, разглаживая в ладонях замызганные купюры. – На пару пива, только если. Хотя можно и на «Завалинку» наскрести… Ты как?

    Егоров попробовал подвигать шеей, обозначая отказ. Вышло плохо, но Завражинов понял, и даже слегка обрадовался:
    - Слышь, Жек, ну, тогда ты, это… Я тогда пойду, схожу что ли… А ты это… Не в обиду… Твои ждут ведь… Ты, как помиришься со своей, заходи… Расскажешь, как и что...

    Егоров вновь потрогал карманы.
    - Ты если мобилу ищешь, так она в сарае, точнее, по всему сараю… И как телефон свой расхерачил, не помнишь, что ли? Бля, тебе пить вредно, - суровым докторским голосом заключил Завражинов.

    - Зачем же я?.. – Егоров подтянул к себе колени и обхватил их руками. Джинсовая ткань нестерпимо воняла. – Ну зачем?
    Егоров с ненавистью взглянул на друга детства.
    Тот пожал плечами:
    - Ну, с Наташкой повздорил, вот и… А чего она названивала весь вечер-то? Общаться мешала…
    - Да пошёл ты…

    Подняться на ноги Егорову удалось лишь с третьей попытки, но распрямиться он не смог – в виски будто ткнули работающей дрелью, к горлу подступила тошнота, и его вывернуло прямо на чёрные и блестящие сапоги Завражинова.
    - Нет, ну ты вообще уже, что ли!.. – вытаращил глаза хозяин сапог. – Стой здесь, никуда не уходи. Вещи твои принесу.
    Завражинов, брезгливо морщась и балансируя руками, стряхнул с ног сапоги. Один из них отлетел далеко в сторону и гулко ударился о борт корыта. Мягко ступая босыми ногами по траве, Завражинов направился в сторону гаража.

    Плотно сжав губы, Егоров заставил себя распрямиться.
Охнул и застонал от боли.
    В виски уже тыкалась не дрель, а долбили ломом. 

    Дри-ка-ка! дри-ка-ка! дри-ка-ка-ка! – противно орала над самой головой Егорова неизвестная птица, ловко скача по ветвям яблони.

    Лучше бы я умер, - пришла неизбежная, банальная, но единственно верная мысль.
      Постанывая при каждом шаге, Егоров, не разбирая дороги, побрёл прямо по клубничным посадкам к калитке.

    - На, держи! – Завражинов, успевший переобуться в пластиковые шлёпанцы, нагнал его у забора.
    Всучив другу пакет и сумку, хозяин дачи похлопал его по плечу и, шаркая по линолеуму дорожки, поспешил удалиться.

    Поднимаясь вверх по улице, обходя угловой участок и плетясь вниз уже по своей улице, с каждым нетвёрдым шагом приближая неизбежное, Егоров думал лишь о том, не испортились ли продукты, а если испортились, то насколько.
Особенно жаль было колбасу и цыплёнка…

    …Калитка оказалась запертой на ключ изнутри, и Егорову пришлось звать жену. Перелезть через забор он был не в состоянии.
    Минут пять никто не отзывался, и Егоров подумал было зайти к соседям – внутренний забор между участками был больше условный, невысокая изгородь скорее, как вдруг занавеска окна дёрнулась, скрипнула входная дверь и на крыльце появилась Наташа, в синем байковом халате и с чашкой в руках.

    - Нат, привет! – Егоров неловко, по-брежневски, помахал рукой. – Откроешь?

    Жена, поставив чашку на перила, молча спустилась с крыльца. Придерживая длинные полы халата, прошла по чуть заросшей тропинке к калитке. Не глядя на Егорова, дважды провернула ключ и развернувшись, пошла в дом.

    - Я тут продукты… и куличики… Формочки то есть… Привёз… вот..
    Язык плохо ворочался в пересохшем рту.
    Жена не обернулась.
    Постояв немного, Егоров отёр со лба едкий похмельный пот, поднял сумку с пакетом и потянул на себя калитку…

    Попав на участок, почти подбежал к крану у кухни, отвернул его до отказа, нагнулся и сунул голову под ледяную струю.
Фыркая, подставлял то затылок, то лицо, ловя губами упругий, чуть отдающий железным привкусом водяной жгутик…

    Немного ожив, растёр руками лицо. Вытащил из пакета жёлтую капроновую сеточку и положил её у борта песочницы.
    Оглядел себя и скривился.
Наскоро переодевшись на веранде в линялый спортивный костюм, Егоров постучал в комнату:
    - Наташ, я тут Антошке подарок привёз.
    Постучал ещё и, смущённо кашлянув, приоткрыл дверь.

    Жена только что закончила обувать сына. Круглая головка в панамке повернулась на скрип, и Антошка залопотал, улыбаясь и болтая ногами. Перевернулся на живот, сполз с дивана на пол и переваливаясь с боку на бок, немного кренясь вправо, подбежал к Егорову.

    Егоров подхватил сына на руки. Ткнулся носом в пухлую щёчку.
    - Наташ, мы пойдём в песочницу, ага? Завтракали уже?

    Тон получался фальшивый, деланно-бодрый до противного.

    Временное облегчение от водной процедуры заканчивалось. Начало снова мутить. Голова, тяжелея с каждой секундой, валилась с шеи.
    Наташа села на диван спиной к двери. Молча отпила из чашки.
    Лучше не связываться, решил Егоров и осторожно прикрыл дверь.
Собрав остатки воли в кулак, вынес сына из дома и осторожно поставил на дорожку. Антошка с интересом огляделся.
- Ты стой здесь, а я сейчас…
Егоров отошёл на несколько шагов к песочнице. В ушах звенело. Присел на корточки (в голове будто лопнула лампочка), надорвал сетку и заставил себя улыбнуться:
- Ну-ка, беги сюда! Что тут тебе папа привёз?   
    
Смешно переставляя широко расставленные ножки и размахивая руками, Антошка подбежал к протянутой сетке. Вытаращил изумлённо голубые глаза и со второй попытки, радостно гукая, выхватил из сетки красную черепашку.

    «Так вот кто там был ещё!» - Егоров вспомнил, как крутил в руках сетку, пытаясь разобрать, что именно находится внутри. «Черепашка!»
На глаза навернулись похмельные слёзы.
Черепашка.
Слово-то какое...

    Представил себя ночующим на завражиновском участке, укрытым чудовищным и вонючим корытом.
«Бубнил ещё, что как черепаха теперь…»
Ничего, ничего, это пройдёт, ещё смеяться потом буду, утешил себя Егоров.
    
- Ну, Антош, давай куличик сделаем из формочки! – Егоров протянул руку к черепашке, но Антоша завизжал и спрятал её за спину.

    Тонкие свёрла завращались и вонзились, проникая в височные доли.

    Егоров поморщился.
    - Сынуль, дай сюда черепашку. Вот видишь, лопатка. А вот песочек. Надо насыпать в формочку, постучать сверху…
    «Тук–тук-тук!» - некстати совсем вспомнился сегодняшний стук по крышке «гроба».
    -…Да… постучать… давай покажу! Да не суй ты её в рот, грязная ведь!

    Антошка отступил на шаг и с ещё большим усердием принялся грызть черепашью лапу.
    Егоров махнул рукой и вытащил из сетки лошадку и бабочку.
    - Ну ладно. Вот, смотри, как это делается.

    Песок оказался суховат, и Егоров не поленился сходить за лейкой.

    - Вот видишь, папа польёт немного, чтоб куличики лучше вышли. И сейчас снова сделаем. Будут крепкие и красивые.
    Антошка, с размаху плюхнувшись на попу, с интересом наблюдал за действом.   
    - Нравится? – подмигнул ему Егоров, осторожно приподнимая формочки. – Смотри, как красиво получилось…

    Отдуваясь, Егоров поднялся с корточек, отряхнул руки и смахнул со лба обильно выступивший пот. Жара и похмелье – хуже не придумаешь.
Сейчас бы «клинского»… Всего лишь одну. Или парочку.
И часика два, а то и три поспать.
К вечеру как огурчик был бы.

«Сказать Наташке, что за продуктами на станцию схожу…» - Егоров сам подивился нелепости пришедшей в больную голову мысли.
Не стоит нарываться сегодня.
А не разговаривает – так вечно не будет же, завтра отойдёт…

- Ты что же делаешь? – почти крикнул Егоров, взглянув под ноги.

Воспользовавшись его минутным размышлением, сынуля подполз к бортику песочницы и начисто смёл все отцовские труды и старания.

- Антоша, так не надо делать. Надо учиться строить, созидать что-нибудь, а не ломать, – Егоров снова присел и тяжело вздохнул: - Давай возьмём теперь лопаточку и вот в рыбку песочку насыплем…
Антошка цепко ухватил лопатку, ткнул ей в песок и взметнул вверх целый веер песка.

    Егоров отряхнул голову и плечи сынишки. Тот радостно заливался, показывая реденькие зубы.
    - Нет, так не надо. Вот тебе формо…
    Второй песчаный веер угодил Егорову в лицо.
    - Ты, блядь, паскудник, что ж творишь?! – прижав кулаки к зажмуренным и саднящим глазам, почти взвыл Егоров.

    Ослеплённым зверем он заметался вокруг песочницы, дважды едва не наступив на заоравшего в испуге сынулю.
Под ногами хрустнула одна из формочек.
Звук этот неожиданно взорвал Егорова и он в ярости, несколькими ударами ног разметал хлипкие борта песочницы.
    
- Вот тебе! Вот тебе! – орал он каким-то визгливым дискантом, правым, менее ослеплённым глазом отмечая бегущую к ним из дома Наташу. – Вот тебе! Хуй тебе, а не куличики! Сука, бля! Бестолочь криворукая! И ты тоже сука! Молчишь всё, паскуда! Душу всю, падла, извела…

***
      …Наташа с Антоном уехали тем же утром.
Егоров, заняв у соседей денег, отправился в сельпо. До обеда отпивался возле бетонных блоков пивом, заводя знакомства с местными обитателями. Там же повстречался снова с Завражиновым и долго рыдал, обнимая закадычного друга. Друг сурово и солидарно хмурился.
Взяли на всё, что имелось, и вернулись к Егорову. Врубили на полную громкость Круга и задушевно орали, подпевая.
Завражинов ушёл от него ночью, шатаясь, падая и вытирая разбитое лицо.

Егоров долго колотил по окну соседской веранды, угрожая спалить весь посёлок, если не одолжат ещё.
Ни в воскресенье вечером, ни в понедельник утром он в Москву не поехал.
В конце августа его, худющего и лохматого, ещё видели у пристанционного магазина.
С дождями он пропал вовсе.