Когда мне было шесть лет я открыла Новую Землю Она находилась прямо за соседним домом. Метрах в пяти от детской поликлиники. Если вам интересно точное направление – это на другом конце Вселенной. Поход занял долгое время, настолько долгое, что я успела научиться делать венки из одуванчиков и несколько раз поссорилась и помирилась со своей старшей сестрой. А потом я открыла новый мир, он был полон цветов, а главное – он был только мой. Я царила среди васильков и ромашек. Цвета и цветы слепили своей яркостью и красотой. А мама не верила, когда я рассказала про дальнюю поляну. Ведь ей было двадцать пять, и она знала одно чудо в своей жизни – моего отца.

Когда мне было шесть лет, я открывала глаза поутру, и знала – вот пришел день, который отроет мне тысячу тайн. Вернее, тысячу одну, ведь вчера я почти научилась делать куколок из цветков мальвазии, к вечеру я овладею этим искусством в совершенстве.
Когда мне было шесть лет, мне нравился улыбчивый старик на детской площадке, он помогал мне спуститься с горки, подхватывая где-то в промежности. Он боялся, что я упаду, больно ударюсь, и дрожащими руками держал меня, зажимая крупными пальцами те места, где через несколько лет наметились груди. У него ладони были нежнее, чем у мамы.  Мама не знает. После Поляны я ей уже ни о чем не рассказывала. Шестилетние девочки возбуждаются, когда их трогают между ног. Я это ясно помню.

А еще все были бессмертны. Даже бабушка. Она умерла, а я недоуменно смотрела на серые лица вокруг,  на папины ресницы, когда он врал мне, что она тяжело больна и лежит в больнице. Зачем было обманывать? Я же знала, она просто устала и спит, и потом выкопается и придет. Я ее ночами звала, родители почему-то нервничали, переживали страшно… что я ночами не сплю, бабушку жду. Я еще года три ждала, что она выкопается, в толпе ее пыталась найти. Тогда было не страшно детей одних отпускать, я ездила в метро без родителей, как большая, бабушку видела, только она меня не узнавала. Если бы узнала, я бы рассказала ей про доброго старичка.

Горе случалось каждый день.  Бегаю я медленно, поэтому во все проигрываю Кроме пряток. Прячусь я хорошо. Еще ни разу не проиграла в прятки. Застукиваться не бегаю, жду, пока водящий сдастся. А вот в колдунчики, салочки всякие проигрываю всегда. Это горе.

Большое горе – хомяк умер. Я его уронила с рук на кафель. Он еще дня три жил, с отрытым ртом все время, ему, видно, дышать было тяжело. Мое первое убийство.
В шесть лет каждое утро – как последнее. То есть, ты не думаешь, что можешь умереть в любой момент, умереть нельзя в принципе. Даже если очень хочется. А этого может хотеться в любом возрасте. Папа не разговаривает со мной три дня, после того, как я украла резиновую собачку у девочки со двора. Лучше бы меня отлупили. Но меня никогда не били. И вот я хочу умереть. Естественно так умереть, чтобы видеть, как все переживают, плачут и клянут себя. Ну да. Они виноваты. Но потом я выкопаюсь, приду домой, и всех прощу. А они будут любить меня еще больше. Еще шоколадки не будут запрещать есть.

Трава, говорят, зеленее была. Опять врут. Она была какого-то другого цвета. Для него еще название не придумали.

И еще я каждый день ходила в кругосветное плавание. Моря в Москве нет. Но капитанский мостик во дворе был. Если него залезть, то можно было увидеть паутинку в соседнем дворе. И горку, и доброго старичка с теплыми ладонями.