Лето в тот год выдалось необычайно горячим. Светило лениво плыло в небесах, напоминая забытую на сковороде глазунью. Птицам было жарко петь. Самые слабые из них ловили солнечные удары и, с хрустом ломая ветви, кулями падали на иссохший чернозём. Из-под земли выползали неизвестные науке насекомые, разрывали тушки сомлевших птиц на чётное количество частей и, торжествуя, скрывались в своих тайных норах. Коровы и прочая живность худела на глазах. Волга обмелела и стала подозрительно узкой. Берега её оскалились рыбьими костями и прошлогодними утопленниками.
В имении дела обстояли не лучшим образом. Непривычно трезвые крестьяне лениво слонялись меж амбарами, дымя вонючим самосадом. Сад густо ощетинился саксаулом и верблюжьей колючкой. Дворовой пёс Трезорка срал кипятком. Всем было Хуёво.

    Именно в это лето Никодим Парфёныч впервые заглянул под стол.
Под столом было сумрачно и уютно. «Как у мамке в чреве…» - подумалось Никодиму. Он встал на четвереньки и, нерешительно цокая костлявыми коленями, заполз чуть глубже. Запах пыли и древности пощекотал его раздувшиеся ноздри. «Заебись… - решил Никодим Парфёныч. – Сосну-ка я тут часок. В тенёчечке…» - Он лёг на живот и, уткнувшись в исцарапанный паркет носом, задремал.

    Проснулся Никодим оттого, что кто-то неистово дёргал его за левую щиколотку. Он перевернулся на спину, и скосил близорукие глаза. Пред ним в сумраке маячило лицо его супруги, Глафиры. Глафира была недовольна.
    Её недовольство многократно усилилось, когда Никодим Парфёныч наотрез отказался вылезать. Угрозы и обещания на него не подействовали. Попытка вытащить супруга на свет Божий за ноги (с помощью кузнеца Прохора), оказалась столь же безрезультатной. Никодим намертво вцепился в дубовую ножку, ввиду чего Прохор с позором был отправлен обратно в кузницу. Верная Глафира до полуночи увещевала мужа, сидя возле стола и прихлёбывая вприкуску чай с айвовым вареньем. Но и её терпение вскоре истощилось и опечаленная жёнушка, приказав слугам принести хозяину под стол еды, пития, литературы и портативный патефон, отбыла в спальню. А Никодим остался под столом.

    Слухи расползлись, как тараканы. Бурным потоком мча от имения к имению, история о свихнувшемся помещике докатилась до самого Ростова. На третий день приехали репортёры. Щёлкая блицами, они запечатлели для истории стол, стулья, Никодима, Глафиру и даже (на всякий случай) срущего кипятком Трезорку. Историю о добровольном подстольном отшельнике передавали из уст в уста. На всех базарах только об этом и судачили. А на здании городской думы города Симбирска даже повесили большой портрет Никодима Парфёныча с аршинного размера надписью «НАШ ДИОГЕНЪ».
    Но прошло ещё несколько дней, и новая сенсация взбудоражила ум народа. Местный хулиган Сашка Ульянов спьяну пытался застрелить царя. К всеобщему сожалению, древняя аркебуза дала осечку, и Сашку с обгоревшей мордой и начисто сожжёнными бровями забрали в кутузку. Приехали репортёры, щёлкая блицами, запечатлели для истории государя, цареубийцу, аркебузу и (на всякий случай) лодочную станцию и обоссаный фонарь на набережной. История про баламута-нигилиста затмила в людской памяти образ Никодима. С городской думы сняли его портрет, а на пустующее место повесили портрет Ульянова с двухаршинного размера надписью «НАШ РОБЕСПЬЕРЪ».
    Но Никодим Парфёныч об этом не знал. Он по-прежнему сидел под столом.

    По ночам Никодим лежал, раскинув руки, и смотрел в звёздное небо. Душа его отдыхала. Немного раздражало лишь то, что ни звёзд, ни неба, ни даже потолка не было видно из-за перекрывавшей весь обзор толстой дубовой столешницы, но на это Парфёнычу было просто наплевать. Он парил в темноте, словно в невесомости. Ему было Заебись.

    На двадцатый день Никодиму Парфёнычу забыли принести поесть. «Пора заботиться о пропитании самому…» - решил он, доедая последний остывший бифштекс. На самой границе, там, где тяжёлая лиловая скатерть почти касалась бахромою исцарапанного пола, Никодим отыскал почерневшее от времени и жары кукурузное семечко. Бережно и аккуратно, стараясь не сопеть, отшельник опустил семечко в щель между паркетинами. Присыпал пылью. Похлопал сверху ладонью. Подумав, помочился сверху. Тщательно, до последней капли, струсил. После чего с чистой совестью лёг спать.
    Спустя четыре часа из пола проклюнулся первый зелёный росток. Спустя шесть – ещё несколько. Спустя двенадцать – Никодим гордо собрал свой первый в жизни урожай кукурузы.
    На следующую ночь Никодим Парфёныч совершил дерзкую диверсионную вылазку к подоконнику, где и спиздил для нужд своих несколько пригоршней земли из огромного горшка с молдавской азалией. Идея развитого подстольно-аграрного хозяйства всерьёз захватила его разум.
    Кукуруза у Никодима росла высоко и быстро. Видно, микроклимат был благоприятен. Вскоре уже несколько сотен толстых зелёных стеблей мирно колосились под столом на небольшом самодельном огороде. Делянку свою Никодим Парфёныч обнёс невысоким забором, сделанным из щепок. Щепки он долго и терпеливо откалывал обломанными ногтями от восточной ножки. Огород вышел на славу. Посреди гордо высилось рукотворное пугало, похожее на Бисмарка.
Проблема с питанием была решена. Заодно исчезла и весьма докучавшая до этого времени проблема естественных отходов. Ранее Никодим Парфёныч размазывал свои фекалии тонким слоем по полу и брюкам, стараясь вкладывать в это нелепое занятие хоть малую частицу художественности и вдохновения. Теперь же ничто не пропадало зазря. Всё шло в дело.
Единственный минус подстольной кукурузы заключался в том, что она почему-то целиком состояла из голого кочана. Но селекционер-одиночка был настолько горд собой, что не обращал на это никакого внимания.

По вечерам Глафира приходила в гостиную и, усевшись за стол, пила чай с бубликами. Никодим Парфёныч сидел под столом у её ног и читал «Фауста».
Временами он задирал Глафирины юбки и кончиками пальцев хитро щекотал её под толстым монументальным коленом. Глафира ахала, нервно хихикала и роняла на пол надкушенные огрызки бубликов. Никодим флегматично подбирал их и отправлял вместе с комками пыли в рот, продолжая читать великого Гёте.
Несмотря на то, что книга, которую он листал, называлась «Дурацкия рассказы» писателя Аверченко, несмотря на то, что держал её Никодим вверх ногами, и даже несмотря на то, что грамоте его обучить никто и никогда так и не удосужился, добровольный отшельник получал от чтения немалый эстетический и энергетический положительный заряд. Ему важен был сам процесс, а никак не результат.

А в большом мире закончилось безумное лето и пришла осень. Но Никодиму Парфёнычу не было никакого дела до того, что происходит там, наверху, за пределами стола. За чуждой ему жизнью он наблюдал в щель между полом и краем скатерти. Жизнь была нелепа и скучна.
Чащё всего он видел покинутую жену свою Глашу. Вернее, одни лишь ноги ея, ибо была Глафира женщиной грузной и нагибаться под стол было её весьма и весьма несподручно.
Реже появлялись гости.
Попадья Мария Ксавина, с некрасивыми щиколотками и дурным запахом из-под рясы, приходила по воскресеньям на блины. Никодим тоже пытался пощекотать её под коленом, но жадная попадья куски блинов не роняла. Попытки поджечь ей пальцы на ногах и перегрызть ахиллесово сухожилие также не увенчались успехом. Цепкие пальцы Марии отправляли щедро промасленные куски теста прямо в рот. Иногда Никодим представлял, как прогорклый жир стекает по её отвислым бульдожьим щекам, и тогда его тошнило на пол. Отчаявшись, он однажды со злобой засунул попадье кукурузный початок прямо в интимное место, за что (к удивлению) и был вознаграждён целым блюдцем блинов и чекушкой казёнки. Никодим Парфёныч радостно понял, что наконец-то избрал правильную тактику, после чего процесс обмена физиологических благ на материальные наладился и стал привычным.
Помимо попадьи были и другие гости.
Иногда заходил Рахметов. Под мышкой он приносил ящик с гвоздями. Выпив несколько раз по пятьдесят, он привычным движением устанавливал свои гвозди на полу острием вверх, после чего делал вид, что вот-вот на них ляжет. Глафира и прочие дамы начинали испуганно щебетать и отговаривать его. Тогда Рахметов одалживал у них денег и шёл в другие гости: препарировать лягушек и морочить всем голову своими ебанутыми фокусами. 
Несколько раз приходил конеёб Пржевальский. Никодим не любил наблюдать за ним, потому что его лошадь громко цокала копытами и ржала, а один раз просто взяла и наваляла огромную кучу буквально в нескольких сантиметрах от скатерти, скрывающей Парфёныча от остального мира. Куча дурно пахла и несколько ночей мешала Никодиму смотреть на звёзды.
Однажды в ноябре в гости заявился доблестный покоритель небесных широт авиатор со странной фамилией Петров. Он быстро укушался в хлам, употребляя спиртное из помятой коричневой кружки поллитровой ёмкости и закусывая веточками молдавской азалии, после чего станцевал с попадьёй фривольный гишпанский танец болеро и стал пытаться стащить со стола скатерть. Никодим Парфёныч крепко вцепился в материю с другой стороны и несколькими точными пинками в переносицу успокоил буяна. Петров угомонился, но ненадолго. Спустя полчаса он при помощи старинного бронзового канделябра повыгонял всех гостей из комнаты, а сам завалил Глафиру прямо на стол, где и стал иметь её, противно шлёпая волосатыми татуированными ручищами по пышным телесам ея. Никодим печально сидел под равномерно трясущимся столом, прислушивался к доносящимся снаружи воплям и делал вид, что читает «Нос» Гоголя.
В эту ночь Никодиму Парфёнычу приснился странный сон. Он видел бескрайнюю заснеженную равнину, по которой уныло брёл кандальный этап. Последним в нём ковылял сам Никодим. Подняв голову, он уткнулся взглядом в спину впереди идущего. На ней, вместо привычного бубнового туза, было искусно и каллиграфично вышито слово ХУЙ. Идущий перед ним арестант внезапно обернулся, и Никодим глаза в глаза встретился с ненавистным авиатором Петровым. После чего проснулся в холодном поту.
«Он – враг! – понял Парфёныч. – Он хочет отнять у меня мой стол, дабы в любое время ебть на нём мою же супругу Глафиру. Но врёшь, сцуко, не возьмёшь!...»
В ту же ночь Никодим тщательно обезопасил подступы к столу немецкими трофейными минами. До самого рассвета не покладал он рук. «Пластиду бы… - горестно думалось ему. – Эхххх……»

Осень незаметно испустила последний свой вздох. Пришёл декабрь.

Зима в тот год выдалась необычайно холодной. Светило зябко скользило в небесах, напоминая чью-то обмороженную до гангрены пятку. Птицы, выжившие летом, давно улетели в тёплые южные страны, а кто не улетел, тот просто околел к ёбаной матери. Коровы и прочая живность покрылись толстым слоем инея. Волга замёрзла и стала подозрительно твёрдой. Берега её украсились… да ничем её берега в ту зиму и не украсились. Нечем было. Окоченело всё.
В имении дела обстояли не лучшим образом. Охуевшие от мороза крепостные кучками жались друг к дружке в амбарах, напихивая под дырявые зипуны пучки сена для обогрева. Водку никто не пил, потому что она тут же замерзала. Наиболее упорные пытались её грызть. Сад оледенел и с тихим звуком «дзынь!» рассыпался в снежную труху. Дворовой пёс Трезорка срал сосульками. Всем было Ещё Хуёвей, Чем Летом.

А Никодима Парфёныча третью ночь донимали волки.
Они пришли с первыми заморозками, из глуши, откуда-то со стороны северо-восточной ножки, их было много, они были голодны и свирепы. Первые двое суток они лишь кружили вокруг, выжидая, прикидывая, ожидая. Никодим потратил, швыряя в них, почти весь свой запас кукурузы и несколько десятков пустых бутылок-мерзавчиков, которые он всё собирался, да так и не удосужился сдать.
На третью ночь волки атаковали. Вожак стаи, большой и грязно-бурый, прыгнул прямо Никодиму на грудь. «Надо перегрызть ему горло…» - подумалось Парфёнычу, и он отважно сомкнул зубы на волчьей плоти. В рот тут же набилась целая куча вонючих, пахнущих керосином волос. Яростно отплёвываясь, отшельник вскочил на ноги. В левой руке его торжествующе был зажат откушенный хвост вожака стаи. Протянув правую к стопке книг на полу, Никодим Парфёныч наугад выхватил первую попавшуюся и, с отчаянием берсеркера, принялся избивать зелёным библиотечным томиком оставшихся волков. Рука его мелькала в воздухе, как Меч Возмездия. Кровь и клоки шерсти летели во все стороны. Ряды врагов дрогнули. Никодим торжествующе заорал и, больно стукнувшись макушкой о внутреннюю поверхность столешницы, удвоил свои усилия. Он был страшен. Он был велик. Если бы его покойная матушка смогла его увидеть в сию минуту, она бы никогда не нарекла его таким дурацким именем, как Никодим. Ибо имя его сейчас было – Пиздец.
Последний живой волк поджал хвост и, трусливо развернувшись на скользком паркете, рванул в сторону лиловой скатерти. В отчаянном прыжке Никодим (он же Пиздец) Парфёныч взвился в воздух и приземлился хищнику на спину. За несколько секунд человек откусил зверю оба уха, выдавил и сожрал глаза и вырвал через анальное отверстие тёплое и трепещущее ещё сердце.
Бой был окончен. Никодим в полуобморочном состоянии валялся возле трупа поверженного врага и нервно икал. Его правая рука по-прежнему сжимала окровавленную и истрёпанную в битве книжонку. На обложке было написано «Джекъ Лондонъ. Любовь к жізни».

Рассвело. Никодим Парфёныч сидел у костерка и варил плов из кукурузных огрызков. Мяса, слава Богу, после вероломного волчьего нападения у него было с избытком.
Странное и непонятное чувство тяжким гнётом давила на Никодимову душу. Он думал о жене. Не то соскучился по доброте и красоте её, не то просто поебаться захотелось.
«Вот сейчас она лежит и спит… - думались думы. – И не ждёт никого. А то вдруг и ждёт?... Какого-нибудь авиатора говённого… Не-е, какой, фпесду, авиатор? Если и ждёт кого, ежели о ком и грезит, так только обо мне… А тут и я – лёгок на помине. Прямиком из-под стола, да в её медовые объятия. Шкуру волчью к ногам её брошу! Пол-центнера кукурузы – туда же! Здравствуй, Глашенька, здравствуй, супружница моя ненаглядная…»
«Эх-ма, была не была!» - Никодим отпихнул котелок с варевом, расправил плечи и гордо, словно на крыльях, пополз на четвереньках к краю стола.
Лиловая скатерть распахнулась, как театральный занавес. Никодим зажмурил глаза и на несколько сантиметров выполз в мир, в котором не был целых девять месяцев. Сердце его тревожно билось. Глаза были закрыты. Глаза были закрыты. Глаза были закрыты. Он предвкушал.

«А вдруг, – думал Никодим, - я открою глаза, а мир вокруг меня изменился до неузнаваемости? Например, случился в стране за время моего отсутствия какой жуткий катаклизм? Или революция, например? Вот открою я глаза, а тут – пьяные матросы с патронташами, мужеподобные бабы в кожанках, кумачовый транспарант со страшным словом «Реввоенсовет» на пол-стены? Вдруг?...»
Глаза были закрыты.
«Или, например, Глафира моя в анархистки подалась? А вдруг? А если?... Сидит она сейчас на кухне с кучкой таких же идиотов и идиоток и мастерит из пивных бутылок зажигательные бомбы?...»
Глаза были закрыты.
«Или крестьянский бунт?... Бессмысленный всплеск всенародной ненависти? И ходит сейчас по залам имения моего сотня страшных бородатых дедков с вилами наперевес? А вдруг?... А жена моя Глаша уже повешена ими на перекладине центральных ворот усадьбы, и по синему вывалившемуся языку её ползают ленивые жирные мухи? Вдруг?...»
Глаза были закрыты.

Глаза были закрыты.

Глаза были закрыты.

Никодим Парфёныч понял, что ему страшно. Страшно выползти наружу. Страшно открыть глаза. Страшно подняться с колен и встать в полный рост. Страшно. Беспричинно, глупо, конечно, но – страшно.
«Бля… - подумал Никодим. – А про плов с волчатиной я и забыл… Небось, остыл уже совсем… Как же так, а?... Нельзя ж, чтобы еда остывала… Она ж потом невкусная совсем будет, да…» - Никодим Парфёныч, бормоча и причитая себе под нос, принялся медленно, но неуклонно пятиться назад, под стол, в привычную для него тишину и темноту. Вот скрылась под столом его нижняя половина, вот плечи, вот и голова, досадливо мотающаяся из стороны в сторону, исчезла за лиловым бархатом скатерти. Ткань колыхнулась в последний раз, а потом замерла.

«Хорошо тут, под столом, - подумал Никодим Парфёныч, сворачиваясь в клубочек и пряча ладони под мышками. – Тепло так… Приятно… Как у мамки в чреве…»
Глаза его были по-прежнему закрыты. На всякий случай.

DiGi, 19-21 July 2006
Inner Mongolia’s Outskirts