мне стало обидно и я ушёл на улицу. был столь ранний час что спали даже таксисты. так и не сумев разбудить деда в раздолбанном кузове я, придерживаясь бордюра, притащился к далёким казавшемуся поначалу свету проспекта, осмотрелся и ничего не решая повернул направо. где-то там была остановка, а при ней – ларёк. слегка светало, начинали противно петь деградирующие из поколения в поколение по помойкам птицы.

по пути я взвинтил себя настолько, что сначала попросил у сонной старухи ручку или даже карандаш. как будто бы вместо согласившись на тёплое пиво, я отдал ей мелочь, она отпустила склянку, хлопнула оконцем и улеглась спать прямо на пол. мне сразу стало спокойней. я сел на лавку, лицом в сторону, откуда скоро должны были поехать автобусы. асфальт вокруг меня был причудливо заплёван, соль подсохших слёз щипала глаза. «идиотская улица. а у меня, вдобавок, штаны порваны». фраза эта тоже пришлась мне по нраву и за неимением под рукой того, что назовут когда-нибудь какой-нибудь бестолочью, например - «пером», я принялся набирать её клавишами мобильного телефона.   

мимо прошёл, ошалело оглядываясь, загулявший от чего-то работяга. я представил, как выгляжу со стороны, спрятал трубку в карман и всосал в себя остатки едкой пены. я был зол на полсвета. кулаки, теперь уже совсем без надобности, сжимались, в мотне колом торчал разудалый хмельной член. слышно было, как ворчит в своей крашенной стальной конурке престарелая продавщица. время от времени она приподнималась с застеленного кошмой пола, чтоб взглянуть – а чего это я здесь сижу. прикидывая – сколько ей за это платят и есть ли у неё там телефон для вызова полицейских, я поднялся с лавки, переждал сопровождаемый обострением изжоги приступ головной боли и снова, - взглянуть на время, - достал телефон.

цифры на дисплее (прося подзарядки, он вздорно квакнул) ничуть не прояснили моих ближайших перспектив. я понятия не имел, когда им вздумается выезжать на маршрут, тем более - сегодня. тут-то я и заприметил тихо крадущуюся по неприятельскому городу легковушку. я вытянул руку и тогда только начал соображать – а куда, собственно, ехать? прошепелявив что-то наугад, плюхнулся в переднее кресло. шофёр уверенно повёл машину крепкой волосатой рукой. на заднем сиденье у него уже ехал пассажир и тоже, как ни странно, горько плакал. я подумал, что справедливым было бы, если б водитель, прощаясь, нас с беднягой сзади сурово, по-отечески, отпиздил. и решил сойти раньше:

-я мира сказал? так вот нет, мне коммуна нужна.
он что-то пробормотал. как мне послышалось, - 
-ненавижу таких, как ты.

ко времени, когда я спрыгнул на со вчерашнего дня горячий тротуар, план действий был почти выстроен. уже в первом пункте он потерпел крах. свежие газеты, гласил краской краткий распорядок работы «союзпечати», начинали продавать только в десять. равно и письменные принадлежности. не докурив измятой сигареты, я поплёлся к приглушённо орущей изнутри харчевне – люди работали в ней без перерывов, чем не однажды уже выручали меня, раз от разу бездомного.

в недостойном упоминания по имени (наверное – хозяина, а может - хозяйкиного ёбаря) кафе я попросил домашнюю лапшу, греческий эскалоп, лепёшку хлеба, литр томатного сока, побольше салфеток и ручку. ручек в продаже не оказалось и я уговорил официанта одолжить мне свою. подобострастный, он сочувствующе закивал, прибавил, с моего согласия, к заказу двести граммов водки и вихляя задом, надолго умчался за пластиковую перегородку.                                 

с потолка свисали телеэкраны. как только в них затянули: «only youuu…», на кафель зала выплыли со швабрами обозлённые уборщицы. это был чарующий балет. расталкивая каблуки там и сям с вечера восседавших леди, явно недорогих, они медленно приближались к занятому мной углу. я страшил себя смутными предчувствиями, чесал саднящую почему-то скулу и чтобы хоть как-то оправдать перед любопытствующими взглядами своё здесь присутствие, ждал водку.

уборщицы закончили под лихо исполняемое какой-то негритянкой «dreams come true», обойдя, по причине явки официанта, мой столик. я спешно влил в горло первую рюмку и принялся исписывать мелкими буквами, сокращая кое-где слова, сложенные вдвое салфетки. паста в ручке оказалось красной. как истинный поэт, я не мог не придать этому значения. строки, передающие злоключения духа в скверне обыденности, были похожи на кровавые следы бича на жирной спине. конечно же, это не был сколько-нибудь связный, внятный текст. это были куски, мазки, речи рождающихся в словесность персонажей. извлечённые из памяти телефона фразы после первой, минимальной правки, оказались вполне ничего. я уже рад был, что всё так вышло.

снаружи помаленьку светало. люди оживлялись, покидали, шумя, прокуренную комнату. их места занимали какие-то новые. вокруг всё топало и галдело. соседний столик взбунтовался из-за грязной поданной ложки, азиатка с выбеленными волосами, матерясь, отчитывала по телефону за беспомощность хрыча-папу, стайка студенток с измученными глазами через весь зал грозила администратору отказом оплачивать счёт, в то время как сам он заходился у стойки кашлем, не будучи в силах ответить на очевидно справедливую претензию. публика неистовствовала, а я – писал. писал нервно, фрагментами из двух – трёх предложений, урывками, спонтанными на первый взгляд смысловыми толчками. так, как писались все настоящие, тоталитарные книги - библия, тора, коран. любая из конституций. конечно же, это (я отложил в сторону третью, если не считать одной испорченной, салфетку) взорвёт умы людей планеты. конечно же, моя вчерашняя выходка (обстоятельства коей я через пару часов, надеюсь, выясню), станет предметом восторгов. кто-то, прочтя это, зачахнет в бессильной, теперь-то, злобе. другие станут искать знакомства. где-нибудь в мае, посреди контрольной, молодой учитель отберёт мою книгу у ученика. и она окажется как раз тем самым, что, тяжело кашляя, заказывала ему умирающая в хосписе от рака сестрёнка. кто-то будет жрать себе дальше. я опорожнил стопку, поморщился и принялся за лапшу.

поев, я был уже настолько в себе уверен, что смог предаться некоторой вальяжности. писать больше было не о чем. я устал. развалившись, насколько это было возможно, на стуле и обняв рукою другой, я ткнул в рот сигарету и медленно обвёл завтракающих взглядом шерифа-маньяка. не найдя ничего примечательного в лицах и жестах собравшихся, я тупо уставился в кровавых тонов рекламу «настоящего русского мяса», после которой сухой греческий эскалоп съеден был совсем безо всякого удовольствия.

дел здесь у меня больше не оставалось и я, пяля рот зубочисткой, стал тайком наблюдать за черноглазой девочкой, одиноко кормящейся чем-то впереди, через два стола. я сидел и наслаждался масками ужаса, сменяющими прямо напротив одна другую в мгновенья, предваряющие каждое прикосновение ложки к губам. страх пролить. страх обжечься. страх объесться. страх обмануться. страх стесняться. страх платить. заметив моё внимание, она улыбнулась, отчего мгновенно же мне стало тошно. я слил остаток водки, глотнул, поднялся, сгрёб в кулак салфетки и вышел на улицу.                                 

автобусы, похоже, уже ходили и я решил не тратиться на такси. и то предстоят потери – снова ведь мне нужно где-то жить. листки с объявлениями в продажу ещё не вышли и чтобы отвлечься, я задумал поездку знакомым маршрутом через весь город, - к другому известному киоску, с расчётом сойти к нему как раз к десяти.

автобуса всё не было и не было, а через дорогу на меня недоверчиво поглядывал полицейский сержант. чтобы отвести от себя всякие подозрения, я спрятал сигарету в карман и поднял с земли оставленную кем-то, всю в росе, газету.