В городе начинало темнеть. На серый с выбоинами асфальт улиц падал слипшийся в крупные комья снег, падал медленно и величественно , почти бесшумно, на обледеневшие от недавнего мороза, так окрепшего после оттепели, когда вода на улицах смешивалась с талым снегом, песком и солью, заливая корни чахлых деревьев, скамьи, подоконники, с которых снеговые шапки срывались, если кто-то осмеливался открыть окно, впуская в душное от тепла, освещенное желтым больничным светом помещение обжигающе - холодный ночной воздух, в котором по горизонту за городом блестела слабая полоска заката, да еще пара белесо-синих фонарей, освещавших землю неровным, дрожащим кругом - столбы мерного, тихо падающего и равнодушно, неумолимо опускающегося на землю снега - крупные хлопья., набивавшиеся в волосы, летевшие прямо в лицо, слабо отсвечивая в фонарном свете, очерчивающем их путь - неуклонно к земле, медленно, торжественно, умирая.
    
Сквозь выгоревшие окна дома светила луна, тоскливо и редко , словно угасавший костер, потрескивали исхудавшие, обугленные и промороженные , с налетом седого пепла - снега крепи домов, где-то подломившиеся под тяжестью обледеневшей крыши, прогнившей от долгих весен, когда на трубы и провода садились еще тощие, исхудавшие от протяжной зимы птицы. От проржавленного , превратившегося в труху железа тогда шел пар, заставляя трепетать холодный воздух вокруг, сверху превратившийся в безбрежное , без облаков, с маленьким , едва заметным серпиком луны синее небо. Изредка птицы кидались вниз, чтобы напиться солоноватой воды, к остаткам побуревшего снега напополам с песком и клочьями драных газет, которые еще зимой намело, надуло с ветром в убежища арок, со скрипящими, качающимися который век неумолимо фонарями . В некоторых еще горели истошно-желтые лампы, бросавшие на вогнутые стены страшные решетчатые тени - зимой за обрывом стены не было ничего, кроме размытого края тусклого света, за которым - призрачные тощие деревья, дома - мертвые дома без единого огонька, сожженные дотла пожарами, и теперь , в оттепели, разрушавшиеся вместе со снеговыми шапками.
    
Однажды осенью я вышел прочь из чужого дома. Ушел не прощаясь, не взяв даже вещей, ушел в лимонный, безчуственный рассвет в сером небе, под серые обгоревшие клены, на уже наконец промерзших дорогах, ушел от своей боли, от своего мнимого счастья - в которое верил, которое казалось таким же реальным , как страх остаться одному в пустом доме, когда некуда ступать и не осталось ни одного твердого края, когда по утру не хочется говорить ни с кем и вспоминать длинную ночь под желтой лампой, когда прижимался лицом к холодному стеклу и смотрел в обжигающую ночную даль, в которой уже отгорели березовые леса, болота стали вязкими, с пожухшими , но все еще пахнущими травами, потом стекло было мокрым от слез, хотя никто не обидел и ничего не сказал - все также, как раньше, как и должно было быть,  как у всех .

Изредка, поджав колени к лицу , сидел в кресле и ждал рассвета, ждал объяснений, расставания, боли, ждал , когда смогу наконец уехать из маленького ненавистного города , где не было ничего, кроме недавно посаженных в глубокие, похожие на могилы или колодцы ямы чахлые деревца, намертво примотанные к высоким, горбатым деревянным шестам - деревья , которым не суждено расцвести и покрыться листвой - деревья , которые не пережили даже этой осени  -  как не пережил  ее и я  , изо всех сил сберегавший надежду на счастье -  счастье того , что нужен еще кому - то , когда жизнь приобретала смысл, если приходилось садиться в пропахший сигаретным дымом и потом поезд и с дрожью в сердце ехать , смотря на листья , срывавшиеся  под колеса вагонов , затягиваемые ветром и потом бессильно лежащие рядом с мокрыми, запятнанными нефтью камнями у рельс, в этот маленький город из бетонных коробок заводов, опутанных колючей проволокой, в котором жили странные, больные от вечно серых стен люди, которые тщательно скрывали свою жизнь ото всех остальных .

Идя по мокрым от моросящего дождя тропинкам, проложенным прямо по камышам и другим влажным травам, каждый не смел оторвать глаза от земли , видя в асфальте  и небо, и свет, но не замечая этой травянистой дождливой грусти, и даже встречаясь с кем-то близким, не отрывая взгляда ускорял шаг , чтобы войти в мрачный подъезд с больными синими, исцарапанными пальцами и ключами, с чужими надписями, стенами, отпереть дверь, и , не глядя по сторонам , скорее войти в привычное жилище, чтобы продолжать обычную жизнь, чтобы не задумываться ни над чем, не усомниться в чувствах других - чтобы все было как всегда, чтобы не замечать дождя, ветра и пламени желтых берез в осени, чтобы гнать от себя вздорные мысли - убежать ото всего на сырое, раскинувшееся на многие версты болото с черной бездонной водой, упереться коленями в ноги черным деревьям, шелестевшими остатками побуревших листьев, изредка серебрившимися на последнем солнце, свалиться в бессилии в высокую, пахнущую сыростью, подернутую желтизной траву , и зарыдать под тихое кружение листьев, летевших в отражение бледного солнца , и рассказать травам о своем несчастье - о том , что никогда не любили и не полюбят, о том , что долгие годы жил и каждую ночь гнал от себя эту мысль, как в холодное утро сердился на равнодушие - когда нужнее всего было обнять, сесть рядом , прижавшись всем телом к тощей спине , покуда не пройдет ночной холод и страх, не забудется боль и не появится вера в новое утро. С каждым утром становилось все труднее , пока однажды утром не ушел , чтобы больше не встретились никогда.

    Люди привыкали. Привыкали к своему серому счастью, к тому , что сегодняшний день так до странности похож на вчерашний, в то , что так давно не пришлось любить и страдать- всех на свете уже давно отлюбил, да и сейчас уж незачем вспоминать то, что давно прошло и никогда не сбудется.
    
Не оставалось ни смеха, ни солнца , ни радости - все было серым , как страшный наркотический сон , из которого нету выхода, в котором серый закат и серую ночь сменяет чуть желтый на горизонте рассвет и где у людей серые, давно выплаканные лица. Каждый день надо было выдумывать себе цель, чтобы как-то заполнить ежеминутную пустоту, которая рвалась в душу, стоило отвлечься от привычных дел. Приходить домой и зажигать свет было страшнее и больнее всего -  пустота прижимала к стулу, душила желтым электрическим светом, и уже нельзя было заснуть целую ночь - от мыслей, что никто и ничто, кроме хриплых деревянных часов на стене не разбудит завтра, что надо будет идти в дождь , серой пеленой висящий над городом который день, даже неизвестно для чего - наверное на работу...которая давно не нужна...к друзьям, которых на самом деле нет...
    
Под желтыми лампами не заснуть до утра, не осталось сил даже заплакать. Бежать некуда - в городе и за ним вечный траурный сон, вечная осень , туманами выевшая солнечный свет, плесенью проевшая золотистый ковер листьев в лесу : туда - подавно нельзя... Деревья манят вглубь, но нельзя, нельзя долго оставаться здесь, ведь скоро ночь... Только б уснуть, чтобы наутро долго держать в своих ладонях пальцы любимой и стряхивать с себя последние остатки холода  и страшного сна. Только бы в эту ночь приснились ее глаза, руки, плечи - не так больно будет вылезать из холодной постели, запирать дверь на ключ и уходить по щербатым лестницам среди синих стен в серый, изморенный, изможденный сон дождя. Только бы скорее уснуть .
    
Дробным, громким стуком разносилось по лестнице эхо моих шагов. Я ушел, не оставив в этом городе ничего, кроме памяти о боли и кружевных занавесках, бледных , как луна, висевших на заклеенных душных окнах, не колышимых ни ветром, ни дождями , пропахших приторным, гнилым сладковатым теплом и пылью, похожие на тряпки или бинты, а не на кружево... Низкие комнаты казались тесными и чужими, заставляли сжиматься сердце - словно все эти встречи и этот чужой город были частью какой-то страшной сказки, у которой нет конца -сказки про мою жизнь, нескладной, некрасивой сказки про то , как сумели убить во мне веру в искренность окружающих, в доброту, в счастье, про то , как ходил навеки один по лесам и болотам, вдыхая свежий, очищающий морозный воздух, каждую минуту видя перед собой то настоящее, во что не хотел верить - то, как заходит солнце, оставляя после себя золоченые ветви и стволы, глубокий, сине-сереневый снег, нетронутый и незапятнанный ничем , кроме моих шагов, холодно белеющий и тонкий, бесшумный веер берез над головой, капли дождя весной на лицо, соленые брызги в воздухе над меловой скалой , от которой ежеминутно откалывались мелкие камни и летели в прозрачную синюю воду, над нависшими на огромной высоте, в спекшейся земле сплошь из мела и соли, искореженными грозным ветром соснами, которые из последних сил цеплялись за эту бесприютную серую почву . Начиналась гроза .

    По колене в воде брел , спотыкаясь о скользкие камни, временами выбираясь на усеянный прогнившей морской травой берег, продолжая идти вдаль , прямо к солнцу, которое должно зайти за скалу, изрезавшую горизонт своим оборванным, избитым ветром краем даже без чахлых деревьев - равнодушные ступени камней в больное, измученное солью и пылью небо, словно затихшее и оцепеневшее перед короткой яростной грозой. Через несколько минут в соленую воду моря опустятся часто и дробно капли грозы, ливень начнет размывать берег, на узкую, залитую водой полоску которого начнут падать градом камни - в посильном сумасшествии идти и идти туда , где виднеется багровое, яростное закатное солнце, дававшее надежду и силу уходить от так дерзко обманувших меня и себя людей - одиночество вместо счастья, ливнем, ливнем , утопленным в море света и холода - напоминание о всех тех словах, которые  не смел сказать, сейчас было и в шорохе падающих камней, и в упругом, хлюпающем шуме волн , словно притягиваемых одинокой стеной скал и закатом, мечущихся от невыносимой преграды - вечно натыкаться на одну и ту же неподатливую , белую молчащую стену, снова и снова , то успокаиваясь, то до пены, до исступления , с невыносимой яростью бросаясь на белые плиты ,  оскалившиеся острыми краями, полировать камень от бессилия прорваться за глупую стену , разделившую море и небо - как стена равнодушия              сдавливала изнутри глотку, когда было страшно даже смотреть в глаза -и  понадеяться, что не наткнешься на такую же белую, тяжелую и равнодушную стену.         
    
Медленно проходили дни. Каждый день шел поверху скалы один, стараясь вглядываться в непосильно удаленную, отделенную от земли морскую гладь , свесив ноги с большого мелового камня на краю обрыва - словно балансируя на грани обыденности и того провала, имя которому - смерть, провала, который заставлял яростно, до плача и слез, до дрожи в коленях  сопротивляться всем чувствам моего существа - никогда, никогда не выдерживал на этом камне больше двух минут - так сильно тянула в себя пропасть, и так упрямо сопротивлялось слабое, дрожащее тело.
    
В один вечер поезд увез меня из просоленного края - уезжал в душе со стойким одиночеством, заколоченным в сердце - словно показали что-то безумно красивое и настоящее, и потом , когда сравнил все это с тем, что переживал в вечно осенних городах, где серые дни тащились один за другим - выгнали прочь - искать такую же настоящую грусть и радость осеней и закатов, чистоту нетронутых зим - одному, но до конца разделять бескрайность полей и глубокую, черно-бездонную тоску болот - чтобы каждую ночь мечтал вырваться из своего города, побросав всех на свете, один, чтобы болью в сердце отзывался морозный хруст белого снега в тех местах, где поля обрываются лесом, реки и озера - бескрайней ледяной степью, чтобы понимать и помнить , что есть что-то выше и глубже унылых, чужих и равнодушных слов о мелочных чувствах - и как проклинал эти минуты после того, как понял, что все это искреннее и настоящее было рядом - в то время как был ослеплен своей болью от того, что любим человеком, у которого за душой - ничего, кроме серого и унылого города - и  великой радостью было для нее видеть эти оттенки серого - серое утро, серый дождь, серый закат...
    
Однажды зимой в моем городе наступила ночь. На далекой набережной виднелись огни белых фонарей - на другом берегу была черная стена леса, полукругом охватившая выгиб реки. Мороз жег пальцы на руках , посредине болезненного потрескавшегося тонкого льда на реке шла рана - трещина полыньи, у края которой тонкий лед был как стекло - окошко в бездну, в ночь...
Надо было идти...
    
Дрогнули колени, вслед за шагом - надломленный хруст, всплеск, провал - сквозь дрожь следующий шаг , сзади - трещина, снова провал - на ноге ощущение воды бывшей холодней , чем страх и тифозный озноб. Трещина была совсем близко, по краям с бешенством, словно кипя пенилась вода, под корку льда затягивало сухие обледеневшие травы, куски - комья намокшего, сорванного с берега снега - полынья чернотой и плеском воды сковывала взгляд, движения -  словно кроме бурления воды в этой дыре - бездне ничего не должно было больше двигаться - даже фонари на другом далеком берегу горели бездвижно и ярко, как звезды, и , казалось , не было ни ветра, ни падающего снега, в воздухе растворялись звуки, тишина парализовывала слух , как бы вторя общему оцепенению, в то время как вода, не торопясь, медленно и торжественно втягивала в себя и поглощала все то, что не смогло и не сумело крикнуть, уйти, спастись.
    
В запорошенном берегу под железной решеткой рвался и неистовствовал водопад - вода , огороженная со всех сторон , яростно пыталась вырваться и захлестнуть, затянуть в себя берег, низкие деревья, травы, дома, небо - огромная черная река, которую не перейти.
    
После озер уходил дальше в ночь, в лес, где постепенно отмирали звуки и запахи - только переплетение пальцев - ветвей иссушенных черных деревьев, качаемых беззвучным, из ниоткуда поднявшимся ветром напоминало о боли - как строящийся под больницу огромный металлический, с торчащими из крошащегося бетона железными прутьями дом, безмолвно высившийся над берегом почерневшей в ночи реки, уже впитал в себя боль своих будущих гостей - которые будут страдать здесь долгие и долгие годы, от болезней и одиночества, от того что за зародившуюся здесь грусть - тоску среди серых стен давно уже никто не любит, от невозможности видеть и слышать тот яркий красочный мир вокруг, которым жили те, к кому на некоторое время отпускали из серых, холодных объятий бетона, замаскированного фальшивым деревом стен и насильным, за долгие месяцы лежания измучившим уютом истлевших матрацев... Как по весне, идя мимо освещенных, покрытых по зимнему еще шапками снега больных желтых домов, с чахлыми деревцами во дворах, был счастлив увидеть маленькое белое солнце в измученном зимой сером небе, набухшие почки берез, торопящихся куда-то - пусть - людей - увидеть и запомнить все это, порадоваться солнышку быть может в последний раз - ведь скоро возвращаться в пропитанные запахом боли желтые стены, где между людьми нет разговоров, ибо одно у них общее - скорый и неизбежный конец, когда понимаешь, что незачем надеяться на что-то лучшее- ведь все равно вернешься в город и будешь видеть все таким обреченным уже до конца, и никогда, никогда не сможешь увидеть мир другими глазами...Уж лучше пусть все кончиться здесь. И только хочется чтобы -  скорее...
    
Под крышей больницы разрастался город. Как никогда страшно было видеть этот пятачок земли , залитый черной смолой - двадцать или тридцать шагов в поперечнике - если низко, встав на колени, прижаться к полу, то можно почувствовать, что за низким бортиком крыши обрывается все понятое и постигнутое за короткую жизнь, и  начинается что - то другое -  на что и глядеть -то страшно - то , что давило серыми потолками на этажах, прижимало к стене, когда осторожно, на цыпочках шел по выщербленной упавшими плитами лестнице  без перил - двенадцать витков лестницы вокруг одной большой ямы до земли, потом перелезть через железную решетку, и - теперь до конца - еще четыре витка - четыре слоя отречения ото всего - от фальшивых снов и грубых, нелепых обид - от всего, кроме собственного страха - с чем не в силах расстаться, даже держась за колючие холодные колонны, посеребренные лунным светом. Наверху, над городом, было больно и страшно - слишком долго тянулись минуты словно замершего, замерзшего времени, недвижимого как блеск реки внизу.
    
Не помню, как спускался вниз. После несколько месяцев жил , стараясь не вспоминать всего пережитого, с единственной фразой на устах - будь что будет , равнодушно засыпая и просыпаясь, затравливая все виденное и видимое чем угодно и каждый день.
    
Однажды, после чужого праздника, с утра, через пять этажей чужого дома вышел в зимнее утро, сплошь наполненное холодным и свежим целебным воздухом, лег, щурясь на солнце, на скамью, покрытую хрустящей шапкой снега - а после ехал в поезде, сквозь головную боль и тошноту смотря на то , как зарождается новый день, как в синем тумане берез пропадают замшелые, синей тоской окутанные деревни сплошь из низеньких домов, разбросанных по оврагам и ложбинам, как сквозь запорошенные снегом ветви просвечивает красноватое солнце - словно вся боль, находившаяся во мне , очистила меня и вдруг умолкла, оставив впечатление чистоты и нетронутости этой не сломленной ничьим криком тишины, этой открытости любому захотевшему увидеть - словно была передо мной какая-то другая сторона, часть единого целого - того , что хотел долгие месяцы забыть и к чему так потянуло, так захотелось вдруг тосковать и радоваться вместе с ветрами и огнями в вечерней пурге, бежать по просторным белым лесам и вдыхать морозный воздух, увести кого-то за собой - чтобы среди торжественной тишины смотреть украдкой в глаза друг другу и молчать -а потом вспоминать слова - заклинания песен - от которых мороз по спине - а потом согревать руки друг друга горячим дыханием, прикасаясь невзначай губами - чтобы все повторялось вновь и вновь.

    Бежать сквозь надломленные,  печально трепетавшие на скользком осеннем ветру травы, бежать без цели, как бежит загнанное, обезумевшее от боли, выедающей душу и мозг, раненое животное, бежать, спотыкаясь и падая наземь, погружая руки по запястья в бурое месиво осенних листьев, смешанное с водой, грязью, начавшем замерзать колким льдом, вперемешку с оторванной с моих ладоней кожей - споткнулся, на мгновение горизонтом стала густая трава над головой , которая застрекотала, захрустела - но ничего не изменилось - лишь трава заставляет замереть взгляд, замолкнуть, повернуть назад - от большого, колыхающегося поля на краю реки, намертво, на корню высохшего вместе с морозами, где спелые колосья по пояс стали из золотистых землисто - бурыми, словно перед смертью, так и оставшись стоять, колышимые одним ветром - волны моря трав, опутанного бетонными заборами и натянутой , ранящей лицо и руки проволокой, черное, переливающееся , движущееся поле на берегу черного , бесшумно несущего свои воды вспять движению трав ручья, заковавшего взгляд в подобие оцепенения, когда сжимались обескровленные губы, которых не касалось ничто, кроме жестких, переживших дожди, туманы и росы колосьев, сквозь которые было трудно бежать- бежать пока не пройдет приступ безумья безвыходности, пока не поверю в то, что все случившееся будет повторяться еще и еще раз, словно все предопределено чем-то - и от одной мысли об этом пробегала дрожь по спине : казалось ночи и полю не будет конца. Небо растягивалось ветром, уносилось куда - то далеко, не оставалось воздуха , нечем было дышать. Наверное было холодно. Наверное просто никого не было рядом...
    
Рваные, колючие листья впивались в руки, в одежду, казалось, даже в глаза, тупой болью пронзая все мое существо. Я один, один навсегда, с кем бы я ни был рядом.
    
Я стоял в коридоре. Она улыбалась. Свет - частичка обыденного бреда - все становится таким надломленно-неясным почти всегда.
    
В окне было видно мое отражение - как-то сбоку от всего настоящего, реального - ото всех деревьев, домов, света - грубо втертая в черноту ,надломленная фигура - цепляться изо всех сил, чтобы не раствориться.
    
Травы цеплялись за волосы. В нос пахнуло прелыми листьями и золой - недавно здесь был костер, золотистые искры - угольки, то, что раньше было частичкой этого черного высохшего моря, трепеща улетали вверх, чтобы раствориться в воздухе.
    
По глазам текли слезы. На бетонные столбы и живые, сгорбленные молодые деревья падали капли дождя , мелкого , как туман, ощущаемого всем телом - обволакивающая вокруг, пробирающаяся за спину, в волосы влажная дымка, пахнущая гарью - из леса.

Хотелось спать. В чужом доме горел желтый свет, прорывающийся сквозь веки, сквозь красные на просвет пальцы на заплаканном лице - когда - ни будь все будет другим. Постепенно отмирали слова, отмирала боль, отмирало видиние всего вокруг - как скомканная, смятая декорация , обнажившая передо мной необъятную и  ужасающую пустоту, от которой никуда не уйти, пустоту одиночества - когда никто не подаст руки, не откликнется ни на шепот, ни на крик, смотря равнодушными и вроде - как осуждающими - за забытие, за опьянение, за непрощение всего мира , за мою боль - теплыми глазами - пусть мое больное забытие-безумие длиться вечно, чтобы не нужно было понимать чужие, закованные в маску равнодушия взгляды - завтра по утру, пытаясь пробить стену дрожи и боли, эти люди будут осуждать за то, что было вчера и чего не помню и не хочу помнить - выпущенный на волю весь бред, все безумие от бессилия разобраться в собственной слепоте - все равно на утро будут выбивать из памяти, как пыль выбивают из обветшалых тряпок, неясные образы бескрайних полей, колышимых ветром, желтых, под вечными дождями, когда тощие березы клонятся к обрывистому берегу холодной, но еще не замерзшей реки - чтобы прижигать мою грусть своей правильной слепой радостью, чтобы своими счастливыми лицами - за окном опять дождь - вызвать преклонение перед их вконец опустевшим счастьем - чтобы никогда больше не поехал по чужим городам один и чтобы в осени не дождался того, чтобы опускающийся в ладони снег вдруг перестал таять - чтобы заменить вечную боль, сменяющуюся приступами счастья, плача, ликования - постоянной равнодушной улыбкой, выражающей все.

    Мокрое, побледневшее лицо - все , что осталось от веры в то, что когда-нибудь все будет другим, совсем другим.
    
Над полем появились звезды. Ветер стихал. Было тихо, в траве на ощупь находил погруженные в землю камни , гладкие, не режущие пальцы. Тощие, низкие, стелющиеся по земле колючие ветви. Когда-то это были цветы.
    
Поезд прорывался сквозь мороз все дальше и дальше на север. Прижавшись лицом к холодной, липкой глади стекла, вспоминал, как встретил ее...
    
Сгорбленно, сломлено шел на наши короткие, урывками , встречи - сонным утром или отравленным угасающим светом вечере, когда по почти безлюдным улицам стелился молочно-белый холодный поток мелкого, закруженного вихрем ветра снега, рассыпавшегося по крышам, наметаемого в арки неумолимым движением воздуха - вместо покоя и  тепла света.
    
Тяжелее всего было видеть ее глаза - открытые, но словно говорящие о том, что нашлось что-то в этой жизни, что сломало ее - глаза , не таящие не обиды, ни злобы - с налетом грусти, заставлявшей меня вспоминать всю свою прошлую жизнь, чтобы суметь ничего не рассказать ей о том, как проживал эти два года, - как проводил вечера в осени в пустом, навеки мертвом переулке, медленно размываемом серыми проливными дождями, как вел сквозь полуразрушенные стены разных людей - с пустыми, равнодушными ко всему лицами, как постепенно отмирали воспоминания, и недели и месяцы сменялись одним сплошным тусклым днем - в комнате под электрическими, режущими глаза лампами - как фальшивое, предавшее когда-то давно солнце - когда уходил из того маленького города и  видел его над заводами, серой дымкой въедавшимся в болотистый березовый лес, сквозь который проложили дороги...Его свет над мокрыми, грязными рядами окон казался блеклым и равнодушным - город вечной обиды и тоски.
    
Был яркий, морозный зимний день. Солнце светило ярко и ровно- после серого, пустынного многомесячного забытья весь мир вокруг был как галлюцинация, как результат мучительного разлада в душе, как нелепая фантазия - словно вдруг теряю рассудок - свет пробуждал страх - такой свет, какой может видеть ослепший - свет такой же ужасающий, режущий глаза, как самая непроглядная и холодная тьма, словно солнце светило как в день траура - смутная, взволнованная торжественность, когда следишь за каждым шагом и словом, когда каждый звук замирал долго, а над головой было теплое синее небо.
    
Она была красивой. В своей черной одежде она шла по чистому, нетронутому снегу ровно и гордо - странно, но так мог бы идти человек, жизнь которого затянута, закружена кольцом боли -и нужно выверять каждый шаг, видеть каждую веточку и каждый камень под ногой, чтобы не впасть в забытье от того, что скрывалось внутри,  навсегда поселившись в груди.

У нее были глаза цвета темно-золотистой осенней листвы - на волосы, выбившиеся из под черного берета , падали редкие снежинки , серебрившиеся на солнце ...

Наступал вечер - солнечный свет прорывался сквозь черные, спутанные ветви старых , низких и располневших ив, от этого становилось немного теплее. Ее теплые на морозе руки  - с тонкими изящными пальцами - сжимали мои с двусмысленным символом поддержки и продолжения жизни - стояли и смотрели глаза в глаза посреди замерзшего озера, лед которого был белее чем солнце и бред. В этом тепле чувствовались и  покорность, и торжественность, и странный, чуждый и отталкивающий ореол чистоты и нетронутости - вечный траур и отчуждение - наверное, если могла, то жила бы сквозь стон - оторванность и выброшенность из всего мира, мира , в котором вечная тоска и осень, где на разбитых дорогах ничего не встретить - с ветром срывало в канавы последние листья - с упрямым безрассудством надеяться на спасение - когда спасаться уже не отчего - через день - два эта осень - тоска уже часть тебя - через месяц уже не надо будет задавать один и тот же вечный вопрос - почему так, находя в радости грусть, в печали - ликование и торжество. Словно чистота эта - символ отказа от всего того близкого - от части себя - чтобы , не сделав ничего, оставаться бесстрастным наблюдателем - когда отсутствие любых ощущений - или отрицание их в себе - уже становится синонимом чистоты.

Входя в северные храмы, она пыталась убить в себе остатки еще чувствуемого - и знал уже , что такой человек никогда не бросится навстречу после долгой разлуки, не сможет ни любить, ни ненавидеть - сжатые руки перед собой, зачарованный взгляд на сгоравшие тонкие свечи - как последняя жертва, последний крик человека, раздавленного собственной чистотой и непорочностью , когда душевная пустота считается благородством, а бесстрастие - преданностью.

День был ослеплен морозом, пронизан светом и страхом - страхом от того, что понимание и единство обернулось непорочностью и чистотой - как приговор, как сейчас солнечный свет выжигал глаза, белая пустыня была связана для нее незримыми нитями с грозными белыми храмами - как единство солнца и горящих в гулкой , вязкой темной тишине пахнущих свечей - словно во всем видела тяжкий путь через созерцание и отчуждение, а не через боль и соучастие - враз войти в черно-красное море трав до горизонта, когда ветви и колоски, режущие кожу рук , будут мягко касаться лица , непривычно согретого солнцем - сейчас я видел все почти так - же , как она - та - же безбрежная чистота полей  с заметенными снегом камнями, которая словно чувствовалась в словах древних молитв - в спутанных строчках древнего языка на пожелтевших страницах оживало навек вросшее в слова предзакатное стрекотание трав, тишина леса, душащая тяжесть и боль добровольного одиночества - словно кто-то решил выплакаться в поклоне этому вечному трепетанию о своей обиде - о том, что все уже давно произошло и случилось, что память о давней радости зародилась и умерла в одночасье, что вместе не быть никогда, что невозможно одинаково любить весь мир - когда сердце озлоблено неверием в  людей и в то, что есть еще кто-то, кто сможет понять и простить за все...

Тем же днем ехали в пропахшем гарью, с замерзшими, заледеневшими стеклами, сквозь которые был виден грустный, синий одинокий рассвет, автобусе. Она уснула, положив голову на плечо другому - в оскаленном сердце была злость на все - на раннее утро, на необходимость созерцать чужую любовь ко всем, не делавшую различий, на свою оскорбительную, рассудочную трезвость - смотреть на низкие деревни, утонувшие в синих снегах, сквозь кусочек оттаявшего окна. Она заснула. На лице ее была улыбка радости и умиротворенности.

Дневное солнце начало освещать новый город - из причудливых, высоких, как осенний лес и меловые скалы, стены башен, изъеденных временем и подмытых рекой, закованные в прозрачный лед - стены с узкими щелями окон врывались в небо, туда , где на черном дереве крыш белел снег, а небо было синим - синим, как в память о весне, которой никогда не будет. Камень, к которому прикасались руки, был шероховатым и мягким , как обветренная кожа, теплым, впитавшим в себя тепло тысяч таких дней, оставаясь неприступным, как судьба, которую уже не изменишь - пожелтевшие от воздуха и времени, замшелые белые башни, подернутые цветным на солнце лишайником , стояли так тысячи лет, не разрушаясь, среди бескрайних полей рек и  морей трав, меняющих цвет - с белого на зеленый, с зеленого на золотистый, с золотистого - на пепельный - покуда пожар не превратит их в улетающие в черное небо искры.

В одну из башен пришли уже ночью - обломанные стены, запорошенные снегом, с выломанными дождями и ветром камнями, изрытые норами входов и выходов - всегда в одно - в большой, до самого неба, бесконечный, сжатый осыпающимися вертикалями стен столб густой, растекающейся по телу с оцепенением тьмы. В окна башни врывался свистящий, холодный, похожий на кашель ветер, с крыш сыпался песок - трудно было вспомнить что - то более реальное , чем эта густая плотная тьма.

Пролеты арок, с разрушившимся , высыпавшимся из щелей между камнями над головой цементом , отбрасывали на стены зубчатые острые тени - внизу снег мешался с песком, твердыми комьями вмерзая в стену.

Тянулось время. Тьма хранила в себе память о тысячах и тысячах несчастливых жизней, безжалостных, мучительных смертей - с верой в то, чему поклонялась она - словно цепляясь из последних сил за свою чистоту, за возможность будущего - за придуманный бесстрастный и светлый , как эта зима  - мир.

В комнате , где мы жили, были ядовитые синие стены - как стены подъезда в том далеком городе, который сейчас наверняка засыпал снег , покрывая собой колючую проволоку на заборах и промерзший на болотах мох - где-то в глубине вода  хранила тепло, еще с тех пор, когда пожары сжигали эту хлюпавшую под ногами черную , мшистую землю изнутри, и город из низких домов наполнял едкий, молочный удушливый дым - иногда становилось легче, когда шел дождь, потом в воздухе еще долго стоял запах промокшей гари - а земля все еще тлела изнутри - зеленая, свежая трава проваливаясь в черные ямы, над которыми стелился удушливый дым тумана. В городе приходилось закрывать окна, чтобы этот постоянный запах не преследовал., не удерживался в волосах, не лез в глаза -но все равно им пропитывалось все, вплоть до кружевных занавесок. В сентябре на сапоги налипала все та же бурая грязь. В окне серел вечер.

Новые, раскрашенные таким же ядовитым синим цветом церкви, обнесенные древней , но покрашенной в белый стеной на холме.

Рядом, за оврагом - был другой холм, который сохранил во мне настоящие искренние чувства - поросшая мелким кустарником сопка, как курган, как память о том , от чего не надо открещиваться, чего уже никогда не изменить - не вытравить из сердца, а ее по-прежнему тянуло к аляповатым храмам.

На встречу нам, стоящим у нелепо - белой стены, шла старая женщина, по глаза скрытая черной монашеской одеждой - старость и забвение, оттененные ворохом черного. Полубезумная, нечеткая речь словно повествовала о всем прожитом, о том, как жили в вечно угарном запахе ладана и не замечали степи вокруг, как окрашиваются в красный кустарники на холмах, видимых с колокольни на километры, о том неясном скрытом сомнении - разочаровании в том, во что пытались верить и на разгадку чего убили всю свою жизнь - отказались от страсти, обидев того, кто нашел в себе силы любить в мире страха и боли, не уйдя в вечную осень, когда молитвы заменяли собственные рассуждения, когда жизнь проживалась серо и уныло изо дня в день, проживалась не по своей воле - воле, которую сломали не зимы и весны, не солнце или простуженная, дождливая ночь,  а нелепые, отвратительно синие купола...

И впервые до дрожи, до слез бескорыстно захотелось, чтобы увидела все то настоящее вокруг, что находилось в этих городах, то, как можно сплести воедино прикосновение солнечных лучей и теплоту переплетенных пальцев двух таких разных рук, как вечер и наступившая ночь, когда не надо отвергать ради чего-то ласку и нежность, как нельзя отвергать ветер и солнце, как нельзя уйти от жизни и не верить в нее.

Снова было больное, тихое и сонное утро, когда не хотелось ни с кем разговаривать - ехали в ржавом автобусе по разбитым дорогам, обсаженным березами, когда лес по краям, серебристо - серый от выпавшего снега , был уже чем-то другим, опять заразившем сердце давней тоской, заронившем в душу одинокую печаль, о которой не рассказать - не найдется слов.

Посреди полей снова была крепость. Башни, разрушенные продувными ветрами, высокие , как скалы, вросшие в землю шершавые зеленовато-желтые стены. Было тихо, тишина заставляла словно звенеть от холода окружавший нас воздух, серое небо сливалось с бледно-охристой стеной леса вдали.

Забираясь на стену , ранил пальцы об острые камни, уступами, рядами выложенные до самого неба. Больно не было, была только тоска, тоска от одиночества , после того, как увидел ее черную фигуру в белом платке перед нелепой, богато украшенной желтым блестящим окладом иконой, сжавшей вместе руки и что-то тихо шептавшей про себя - наверное молитву.

Уныло тянулось неясное, размытое, словно остановившееся время  - все, кроме медленного , крупными хлопьями падающего на замерзшую землю и камни снега казалось замерло, умерло, оцепенело - говорить было не о чем. В ночи, идя по такой же разрушенной стене, вчера, сказал ей что больше всего на свете боюсь высоты и одиночества - такого одиночества, когда ненужными становятся и редкие друзья, когда не хочется слушать однообразные утешения, не хочется встречать рассвет и жить в новом, сером дне, видя из окна каждый день одно и тоже - чахлые деревца и больнично-белую , в мелкую кафельную плитку , стену дома напротив - редкие прохожие поднимали на нее глаза - когда дом строили , кому-то он наверняка казался белым и красивым, как на гладкой картинке - кто же знал, что праздничная белизна обернется безысходностью, что в коридорах, наверняка покрашенных извечной ядовитой синью, не гаснет желтый , без абажуров , свет ламп, что за последний год смерть унесла десяток людей, которых сейчас никто и не вспомнит - и рядом с которыми при жизни не было никого - когда уставали ждать и надеяться , каждый день выключая желтый свет и делая тише крикливое радио  -  не выдержали  казалось  и  минуты  тишины  -  когда  тревога  кинется  в  опустевшее сердце - предчувствие новой весны - которой не будет, мысли и мечты о которой умрут еще до того, когда на черных и тонких ветвях берез  начнут набухать во влажном воздухе молодые почки ...

Тихо шептал падающий на лицо и в ладони снег.
Прислонившись спиной к зеленоватой стене башни, наблюдал , как медленно падают вниз хлопья снега, тихо, торжественно, умирая. Сквозь тусклые окна и огромную дыру в небо снег летел прямо в глаза, медленно, сплошным потоком, с каждой минутой снежинки казались все больше и больше, и не было разницы - боль или радость, шепот или крик - все стирало время, которое так сильно чувствовал, прикасаясь к обветренным стенам. Она ходила по черной равнине внутри крепости, ее следы тут же заметала поземка.

Я смотрел и смотрел на ее черную фигуру в белом платке, и так не хотелось, чтобы ядовитое ощущение тоски и смерти сорвалось с ощерившихся бойниц, вцепилось в волосы и лицо, отравив собой навсегда, заставив понять собственное бессилье - так хотелось пережить все это за нее, чтобы не замкнулась в себе, чтобы эта тоска не заставила ее уходить от людей и закрыть себя по глаза черной одеждой, лишившей , враз отнявшей красоту плеч и тонкую талию, стройность ног, красивое, без морщин, с грустинкой в глазах лицо - отнявшей солнечный свет и неясное томление весны - все то, что будет длиться вечно, уже после нас, как было со времени, покуда стоят эти стены - как пели песни про тех, кто не отчаялся, и не накинул черный платок на не успевшие поседеть волосы...

Мы прощались. Долго, среди шума людей и проходящих поездов, стояли обнявшись - вдыхая странную смесь чувства вины за произошедшее и смутного, похожего на тоску счастья.

Даже во сне видел ее теплые, большие глаза - и так хотелось чтобы как можно реже вспоминала все эти башни, с закопченными щелями бойниц, и этот вечный, медленно кружащийся и умирающий снег.