Я хожу на все его выступления.

Он заканчивает выступление. Звучит такая, знаете, не грустная, а блять, такая вот, как сказать, вот ЕБАНАЯ музыка, под которую Жека (для меня он просто Женька или Жека) кланяется аудитории, блестит из глаз, говорит фразочку «Дураки мы  или Эх старики старики», широко улыбается своим веселым, знакомым, как домашний плед лицом. Вы видели улыбку Женьки? Эта улыбка похожа на вульву старой женщины с отвисшими половыми губами, которые кто-то растянул бельевыми прищепками. Сверху-сбоку самоуверенным пикулем свисает нос-клитор. И уши как две ватрушки. Да, на Женьку интересно смотреть. Всегда.

Всегда вспоминаю как интересно было смотреть на него в детстве. Когда в далёком 1943 эхо войны докатилось до Изоборска, мы были еще детьми. Копать настоебеневшую картоху на замерзшем поле Жека не хотел, и мы часто выбирали из какашек гильзы и снаряды в ближайшем овраге. Бывало, придешь к Жеке утром и  постучишь костяшками пальцев в замерзшее окно. А Жека, пидарас сраный, и не слышит ни хуя. Окно-то блять, из-за обстрелов и зимы, папка Жеки, которого мы с пацанами дразнили Вагиной, заколотил в пизду и ещё насовал, насовал, гандон безногий, ваты и керенок между рамами. Да и вообще, папа и мама Жеки любили поебаться в доме, в тепле. Поэтому Жека часто спал на сеновале с дедом. Так что зря я стучал в окно. Дома Жека не ночевал.

Я вот думаю, что именно дед научил Жеку шутить. Папа с мамою любятся, Жеке спать рано и неохото, а у деда Егора весело и свтло на сеновале. Дед часто любил достать из печурки уголёк, разрисовать им сморщенную залупу и ну показывать внуку Петрушку. Дед  был как-бы Егором-Петрушкой. Внук часто просил потрогать, поцеловать Петрушу, но у деда часто взамест Петрушы случалась какая-то карликовая вишня, на которой углём хуй что нарисуешь. Дед было пробовал химическим карандашом, но тот быстро затупился, да и над Жекой из-за синего языка смеялись девчонки. Но если ночью Петруша приходил, то наутро дед  дозволял Жеке и яблоко сорвать с самой верхней ветки яблоньки на рассвете и пёк своими грубыми и грязными, как шпалы, руками пирожка-горлинку. Из таких вот, говённых, по правде сказать, рук ни разу не получилось ничего окромя беляшей, но мы с Жекой всё рано удивлялись: А ну как из чёрных рук хоть такая вот поебень получилась?

Кончалась война, нас с Жекой отдали в школу. Я школу не любил, а вот Жека, по правде сказать, учился заебато. Газеты делал. Раз и готово. Газеточка. А в ней –  химическим карандашом я нарисован, натурально. Написано: «Ян/хуян/насралв/баян/». Пропесочил, так сказать, литературно. Ну а я не обижался. Только сопел на него.

А однажды Жека весь класс спас. Наехали, блять, аккурат в сорок пятом фашисты на мотоциклах. Входят, значит, в класс, со шмайссерами, гармониками. Один толстый такой говорит: «Ихъ вайсэ дас ин дас лесс зинд филъэ партизанен. Шпрахэ, бляттть!» Жека им ничего тогда не сказал. Только вот как прыгнул в полынью из окна и уплыл на хуй. То есть к партизанам. Партизаны пришли потом незаметно, красным аллюром, в школу и фрицев всех одной очередью и положили. Хуяк-хуяк-хуяк-хуяк-хуяк. Я тогда ещё главному немцу жопу то чернилами и полил; для смеху, конечно. А Жеке красноармейцы часы-будильник немецкие подарили и махорки деду отсыпали. Чтоб, значит, не кашлял. Женька тогда даже хотел с партизанами сбежать, но они ему сказали так: «Ты, дурак, иди-ка пока на хуй. Послезавтра война кончится, а тебя блять, из Берлину сюда вертать» И ведь правы были, парни. Даром что аллюром.

Ну а потом, после войны, Жека раз и в Щуку поступил. Его курс  вела блистательная 
Книппер-Чехова. Щука у неё была – огого! Закачаешься. Блистательная одним словом. Говорят, у неё Жека учился искусству улыбаться. Вот оно, марксистское бессмертие культурно-исторического опыта.

Что было потом с Жекой – точно не знаю. Кажется, он с группой ездил на стройку БАМ, выступал там перед Фиделем и Брежневым, а Фидель гулко смеялся в бороду, давясь сигарой. Брежнев ничего не понимал, хотя Жека и не по-испански шутил. А мог ведь и по-испански. Кончита, там. У Жеки ведь газета исапнская была. Он её зубрил. 

Вот в  девяностых Женьке пришлось туго. Хорошо, что он тогда вспомнил о старом своём друге из бадминтонной сборной Щуки, Спартаке. Спартак тогда торговал водкой и носил малиновый пиджак. Жека украл у хмельного, но доброго Спартака пиджак и выперся в нём аккурат в Новый Год на сцену Голубого Огонька. Ну и давай шутить. А шутит он – закачаешься. Тут ему и дедушкины уроки и Книппер-Чехова пригодились. Что ни шутка- то смеху шквал. А зритель у Жеки – как на подбор. БЛАГОДАРНЫЙ. Зубки гнилые, на голове химия или просто хуй знает, что. И все хлопают в такт. Хлоп-хлоп. Ушёл тогда Жека с Огонька с карманами полными оливье. А скоро о нём и Собчак прослышал. Взял его представления в Зимнем вести. Сейчас Жека - важный человек. Я то раз в месяц зарплату получу, на поезд сяду до Ленинграда, булку куплю и ну на представление. Сижу, в глазах слёзы, красный, ну как тогда, в школе. На лице улыбочка. Клыки скрипят. Не дышу. С-с-сука.

Я хожу на все твои выступления.