В субботу утром я собрался в баню. Бросил в старую сумку измочаленную вконец мочалку, жалкий обмылок, рваные трусы и майку. Одел поношенные джинсы, вытертую куртку и туристские ботинки, купленные за червонец лет пятнадцать назад. На толстой ребристой подошве – трактор. Ими, если что, очень четко бить по морде.

Возле бани есть пивной шалман, у которого постоянно трутся всякие ублюдки с поехавшей крышей. От этих сук можно ждать чего угодно в любую минуту.

Добитое радио хрипело свое обычное про надоевшую давно Чечню, ёбаные теракты, опостылившие захваты заложников. Да  ближе к дому было неспокойно – грабили, убивали, насиловали. А цены росли прямо катастрофически. Одно на уме – выжить бы.

На остановке, когда ждал автобус, что все не шел по обыкновению, вспомнил с удовольствием, как вчера обманул контролера – на конечной выпускали только через переднюю, и здоровый амбал со зверской рожей проверял талоны, а я показал ему свои старые. Носил специально, чтоб не разориться на этом транспорте. Ничего, проскочил на этот раз.

Какой-то потертого вида мужик лет хорошо за полтинник все терся рядом, и я уже хотел отойти в сторонку, потому что от него противно несло самогоном или еще другой вонючей дрянью, но он вдруг обратился ко мне с предложением: «Слушай, друг, есть 35 модных пластинок и проигрыватель прицепом. Очень хорошие вещи. Не возьмешь случаем?»

«Ничем не могу помочь», - ответил я довольно сурово, подразумевая, что разговор окончен. Но слегка поддатый и явно желающий пообщаться дядя в стареньком плащике защитного цвета и кепчонке фасона двадцатилетней давности не отходил от меня.
«Я тут близко живу, в пятерке, где молочный, - сообщал он о себе краткие сведения, - на подселении, понял. Соседи пенсионеры обои, врачи бывшие. А мне на работу необходимо устроиться. Да куда идти? Трудно сейчас с этим. А жить-то надо. Ну, предлагают сторожем, понял ты, только их грабят теперь постоянно. Да это ничего. Я говорю: ладно, буду устраиваться, только уговор – у меня огнестрельного оружия нету, значит, если сунется кто, бью сразу топором по черепу. Понял?»

«Без предупреждения», - подсказал я.
«Само собой, без предупреждения, - усмехнулся он, охотно соглашаясь, - сразу так – хрясь! И мозги. Ловить нечего. Не зря ж я 38 лет отсидел, как считаешь?»
Я подумал, что не напрасно.
«Слушай, а пластинки хорошие, модные, - настаивал на своем потертый, - последний крик. Брать не будешь? Ладно, я их на базар отвезу, ты понял, звери сразу возьмут. Без разговоров».
«Конечно, возьмут, - поддержал я человека, - глупо было бы не взять такой клевый товар».
«Там только в проигрывателе какая-то беда – не пашет. А так все нормально. Но это я забегу к ребятам в мастерскую, моментом исправят. Может, проводок какой отпаялся…»
«Или лампа перегорела», - предложил я.
«Да, возможно, лампа», - согласился дядя и тут же сообщил без видимой связи:
«Пинжак умер, ты слыхал?»
«Нет, меня здесь не было. А когда он?»
«В пятницу, на той неделе. Весь город хоронил его. Такой человек! Я сто грамм выпил и не могу, ты понял – веришь, слезы из глаз, плачу и все тут. Да мы ж с ним в Буре… Не могу, понял. Два брата теперь их осталось, Пинжаков. Дал им стольник, себе последние пятнадцать рублей оставил. И на похороны не пошел. Не могу – слезы из глаз, плачу и все. Только вспомню, как мы с ним в Буре…»
«Сколько ж лет ему было?» – спросил я.

«Пинжаку то? Тридцать шесть или тридцать семь, не больше. На Новодевичьем хоронили. Весь город собрался. Такой человек».
«А отчего он?» – поинтересовался я.
«Печень рассыпалась. Понял? Не могу. Как представлю, вижу живого. Дня за три, ты понял, говорит мне: что-то печень болит очень, привези мне клюквы, хочу кисленького. Я поехал. Пока нашел, достал, купил у зверей за бешеные деньги, привожу, а он уже мертвый…»

Помолчали.

«Значит, решил от барахлишка лишнего избавиться, - сказал я, меняя мрачноватую тему на более веселую, - сдаешь всю эту музыку».

«Да не мое. Сошелся тут с одной старой. Стал тараканить ее, ей очень понравилось. Кричит просто, падла. Говорит: я всякие видала, но такой как у тебя встречаю впервые.  А у меня там на члене, ты понял, семь шариков. Щас только откричалась, после говорит: бери все пластинки, 35 штук и проигрыватель отличный прицепом, не жалко, вези продавать зверям, они возьмут сразу, сто процентов».

«Возьмут, куда они, звери, денутся», - поддержал я опять человека.
«… кричит, понял, пропьем с тобой все на хер, только приходи ко мне почаще. Я ей отвечаю: буду приходить обязательно, но после одиннадцати вечера: у меня ж надзор, как менты проверят, я к тебе – ХОПА!» – смеялся тертый мужик.

А тут и подошел, наконец, наш долгожданный, желтый, обрызганный грязью, битком набитый. Прозванный «гармошкой».

Дядя прихватил спрятанные под лавкой вещички,  предназначенные на сдачу зверям. Такой потертый весь, коричневый маленький чемоданчик – проигрыватель, наверное, пятидесятых годов,  а из холщовой, едва живой сумки торчали пластинки в простеньких голубоватых бумажных пакетиках. Такие уже сто лет как исчезли из всех магазинов.
«…модная ходовая музыка, хоть на дискотеку щас неси», - бормотал человек, штурмуя автобус.

В переполненном до отказа стойле, обносившийся, замученный и голодный народ базарил за жизнь. Ругали демократов, обзывали их фашистами. Горбачева, что развалил Россию, характеризовали как немецкого шпиона, Ельцина того хуже – как американского ставленника. Путина обзывали ставленником Ельцына. Жаловались на геноцид истинно русского населения, засилье евреев во всех сферах. Особенно же клеймили «зверей» на базаре, которых всех надо расстреливать из пулемета.