1.
Дядя Хачик снова приехал в гости, поселившись, как и в прошлый раз, в дальней комнате, где была дверь с замком. Два года назад Женя ещё побаивался этого неприветливого господина, а сейчас, когда ему было тринадцать лет, просто ненавидел. Он ненавидел его на кухне, за столом, когда пористый орлиный нос южного гостя морщился, натягивая морщины на оплывших щеках, особенно когда мама нагибалась у раскрытой духовки, а он глядел на неё сзади, и когда он просто сидел в своей комнате и курил, а ведь мама никому не позволяла курить в комнате, даже папе, который очень много курил, и поэтому был такой дурак, что ушёл от них, но вот чурке она позволяла, не иначе потому, что он наверняка её тискал.

И Женя был уверен в этом, ибо он был уверен только в том, что сам видел, а увидел он это утром, когда ему приспичило в субботу утром покакать. В самом коридоре было темно, но из-за угла, из кухни, сквозь прозрачную тюль на окне светил яркий фонарь, отображая на стене коридора теневые силуэты двух сплетённых человеческих тел. В шуршащей тишине послышался лёгкий женский стон, стонала мама, но каким то непохожим, томно-одуревшим голосом, как болотная выпь. Женя замер, подавив желание срать, и притаился у своей двери, в любую секунду готовый бесшумно скрыться за ней. И стал со сладким трепетом наблюдать за тем, что мама и чурка делают за углом. Послышался треск разрываемой ткани, и приглушенное до шёпота рявканье с кавказским акцентом:
- Эйх, еби твой мат!

Мама снова застонала, и вдруг тихо вскрикнула, после чего послышались шлепки и хрюкающее пыхтение, часто прерывающееся для короткого абхазского мата. Тени на стене дёргались в такт шлепкам, и женя во все глаза глядел на двумерный образ прогнувшейся у стены мамы, под напирающим на неё сверху и сзади обрюзгшим силуэтом южанина, расставившего тумбоподобные ноги, как оправляющийся бабуин, и неистово долбил всей массой скорчившуюся на полу маму, тиская и сжимая волосатыми лапами её задранный зад. Женя торопливо вытащил свой маленький пенис, который он сам называл «хуище мой», и задёргал на нём кожу, представляя себя на маме вместо Хачика. За углом послышался мягкий грохот – это ёбарь повалился на бок, потеряв от усердия и принятого загодя поллитра водки, равновесие, с хлюпаньем выдернув из мамы член, и досадливо крякнув.

Женя замер, дрожа и грызя костяшки пальцев на свободной руке, в то время как второй он беззвучно сам себе делал срам.
-Долби меня, Хача, долби! – измождёно прошептала мама, возясь за углом. Сопя, Хачик принял вертикальное положение, раскорячился, и с хрустом вогнал свой мускулистый хрящ в мамин зад.
- Ну же, ну же… - заикаясь от тряски кряхтела мама, изредка подвывая.
- Аах,  ебит! – грозно прорычал чурка, и утроил частоту фрикций.

И Женя тоже утроил, перед глазами всё поплыло, тени выпучились и приобрели объём, две фигуры сложились в косолапый облик слоновой черепахи из передачи Би-Би-Си, и стонали они так же, глухо как там, на поляне; в воображении Жени спаривающиеся за углом люди подменялись поочерёдно то упомянутыми черепахами, и то и другими экзотическими видами пресмыкающихся, тени с чудовищным размахом скакали на стене, Женя закрыл глаза, уже не думая о страхе быть пойманным за ухо, пусть это продолжается вечно: мама – черепаха – Хачик – мама - черепаха – мама…
- Дамир! – хрипло взревел Хачик, и конвульсивно задёргался на подмятой под свой волосатый живот маме, которая скулила тоже неприлично громко, и в этот момент Женя пискнул, и излился на коридорный коврик, представив на миг в захлёстнутом безумии от всплеска гормонов своём мозгу нечто совсем уж непристойное, и тогда сердце Жени дёрнулось в груди с такой силой, что оторвалось от артерий кануло в пропасть с огненными стенами, оставляя заполняться грудину жгучим теплом от хлещущей в застывшем времени внутри сведённого судорогой счастья тела, пронизанного щекочущими нитями космического наслаждения. Туши черепах за стеной перестали стонать, нарушая тишину только своим шумным дыханием, а Евгений плавно распрямился, и, не убирая пипиську, проскользнул в свою комнату, и тихо провернул замок, отсекая комнату от ненужного до времени внешнего мира, где всё не так, как днём, и не так как оно на самом деле и выглядит. Женя подошёл к зеркалу, с блаженством ощущая своё пребывание на территории личной свободы, о значимости которой ему часто втолковывала мама; он улыбнулся, вспоминая мать, и достал свой «хуище», чтобы посмотреть – на сколько он уже вырос.

2.
А вот у Кузи и вовсе не было территории личной свободы, особенно когда рядом находился хозяин, а уж на улице он постоянно с ним находился. Они выходили гулять вместе: Женя на велосипеде марки «Кама», а Кузя – в ошейнике, на кожаном поводке. Всё происходило обязательно на поляне, как и много раз до этого, и кот по своей невинной простой  природе никак не мог понять, почему хозяин постоянно приносит его сюда, и постоянно здесь от чего-то звереет; ведь Кузя ложился на травку, долго сидел не двигаясь, прислушиваясь к разросшемуся до бескрайности зелёному щебечущему миру, полному необычайных запахов, приносимых ветром с дышащих свежестью едва распустившихся листьев, и земля под лапами, влажная и холодная от остановленной за зиму жизни, была приятна, тогда Кузя вставал с брюха, и, стелясь в траве, начинал двигаться вперёд, обнюхивая на своём пути колкие травинки.

Вот тогда-то всё и начиналось. Женя брал кота подмышки, и принимался таскать его по поляне, пересаживая с места на место, тряс перед испуганной рыжей мордой поводком, но Кузя не ловил его лапами, играя, как дома, а скорчивался на траве, сжавшись в комок, и прищуриваясь, когда Женя задевал поводком коту усы. Кузя всякий раз рассчитывал, что лучше не двигаться и тогда хозяин оставит его в покое, но Женю его неподвижность не радовала: напротив, он желал видеть своего Кузю, когда тот играет, но больше всего он любил когда Кузя боится. И ради именно этого он брал с собой велосипед, на котором он ездить вообще-то не очень любил, потому что часто слетала цепь или накручивалась на шестерёнку штанина, отчего Женя падал, и набивал на своих суставах горящие ссадины, а когда было особенно больно, то Евгений беззвучно плакал, отцепляя от промасленных зубьев зажёванную и надорванную штанину, и плача, он проклинал всех конструкторов и механиков, продуктом мысли которых был злосчастный передаточный узел двигательного привода двухколёсного механизма, причинявшего своим существованием каждому свою, отдельную боль. И для Кузи она была особой формы, и, благодаря соотношению размеров кота и велосипеда, была страшной.
- Кузя-Кузя? – наивными тоном вопросил Женя, усевшись на траву рядом с котом, и положив рядом велосипед. Кузя знал, что обращение в таком тоне не сулит ничего хорошего, и рефлекторно прижал уши.
– Кузя боится? – удивился Евгений, словно не понимая, почему Кузе вообще может быть с ним страшно. – Да?

Один раз, когда слово «боится» ещё не так плотно вошло его в жизнь, Кузя сделал попытку убежать с поляны ужаса, и залез под машину, надеясь пережить там бурю жениной ярости, когда шершавое велосипедное колесо давило ему лапы совсем уж беспощадно, но несчастный кот забыл про волочащийся по земле поводок.
И через минуту озверевший Женя вытащил Кузю из-под машины, упиравшегося и отчаянно мяукающего, после чего начал его хлестать поводком, вздёргивая вверх, когда кот пытался царапаться, защищаясь от беспощадных ударов, и Кузя тогда исполнил свою первую пляску, от которой свет в его глазах померк.

Очнулся кот на той же проклятой поляне, от глухих и мягких ударов по земле, где-то совсем рядом: хозяин зачем-то бил по траве половиной кирпича; Кузя рванулся в сторону, куда угодно прочь, но упал, подкошенный рывком натянувшегося поводка, а Женя удовлетворённо засмеялся, отбрасывая кирпич в сторону. Длинный туристический колышек был вбит в землю накрепко, и пространство территории личной свободы Кузи определялась теперь нехитрой формулой с переменной равной длине поводка. Когда
Евгений подошёл к велосипеду, рыжему коту стало ясно по смеющемуся лицу хозяина, что мяукать бесполезно, и сейчас будет нужно очень много двигаться для того, чтобы выжить.

Евгений оседлал велик, и, вихляя, стал кататься вокруг припавшего к земле кота: движение по окружности с малым радиусом давалось Жене с трудом, но он всё равно ехал, и при этом оглушительно названивал, но Кузя боялся вовсе не звонка: поджав свой не заживающий всё лето от переломов  хвост, он следил за вращающимися спицами, несущими на себе уравновешенную благодаря движению массу железа, управляемую силой хозяина, сообщавшего самое движение с помощью давления ног на педали, через всю последовательную цепь преобразований энергии, последним звеном которой была давящая боль, вобравшая в себя  всю свою бессмысленную по своей нелепости, тупую жестокость, посещавшую хозяина только на этой поляне, и у Кузя не оставалось времени найти причину жениного безумия, всё оно тратилось на поиски способов увернуться от коварно и стремительно вилявшего в сторону него колеса, а Женя всё стервенел, и всё более резко наскакивал шиной на опустевшее на мгновение ранее место, и наступал момент когда Кузя уже не успевал уворачиваться и колесо неизменно придавливало его, он взвизгивал от острой боли в сломанной лапе, а взбесившийся хозяин снова наскакивал колесом, уже на живот, переваливалось, продавив в теле страшно долго потом болящий след, и Кузя из последних сил тогда вырывал передними лапами свое избитое тело вперёд, перед тем как заднее колесо, хрустя по лапам, въезжало коту на бедро, и Евгений давил на педали изо всех сил, зажав тормозом переднее колесо, ребристая шина проворачивалась, выдёргивая клочья рыжей шерсти, Кузя страшно верещал, выброшенный из-под колеса, а хозяин страшно гоготал, возвышаясь над ним в седле своей адской машины. И когда колесо снова закрывало собой мир, Кузя уже не торопился приходить в сознание, потому, что Евгений продолжал отрабатывать кульбиты различных вариаций из велоспорта столь долго, пока Кузя не переставал двигаться и мяукать. Но Женя никогда не повторял своей забавы дважды за один день, и поэтому в это время, когда тело кота превратилось в дрожащий мешок, ощущая вернувшимся сознанием всю боль в смещённых и сломанных костях, отдавленных мышцах, Кузя был уверен, что будет жить, потому что знал, что хозяин всё-таки любит его, по-своему, а любовь порой необходимо терпеть.
Сейчас Кузя уже не старался долго прыгать, продлевая агонию, но инстинкт самосохранения всё-таки заставил его в последний момент метнуться из-под страшного колеса, пропуская мимо себя хохочущего хозяина, который, издав вопль, полный обиды, круто развернул велосипед, и гневно глядя на непослушного любимца принялся накручивать воображаемую ручку газа, как на мотоцикле, и имитировать с помощью голоса взрыкивание двигателя. Кузя вжался в землю, пригнув к ней голову, и закрыл глаза. Скорее бы всё это кончилось, подумал он, и решил не двигаться больше, чтобы муки наконец оборвались спасительным беспамятством, причинённым ненавистным давящим колесом.
- Отход, куриный пароход! – радостно завопил Женя невесть откуда запомнившуюся ему фразу, казавшуюся очень смешной и соответствующей моменту, и направил переднее колесо вдоль натянувшегося поводка. Кузя приоткрыл глаза за мгновение до того, как обрезиненный обод прокатился по его шее. Боль была такая изумительная, что Кузя тут же забыл про свою решимость отдаться на злой произвол судьбы: он захрипел, выкручиваясь на траве, всё горло горело огнём, будто в глотку залили кипяток, но подняться на лапы он почему-то никак не мог, - лишь крутился на месте, взбрыкивая лапами, зная, что второй такой экзекуции он уже точно не переживёт.

За спиной у Кузи раздался мат и треск рвущейся ткани: у Жени снова зажевало штанину, и теперь-то уж точно не стоит рассчитывать на пощаду. Евгений вырвал из шестерни брючину, поднялся, и тяжёлыми шагами приблизился к распростёртому на поляне коту.
- Гад, гад!.. - со слезами в голосе процедил Женя, ухватился за ошейник, и приподнял Кузю с земли. Кот не мяукал, а лишь только кряхтел, слабо извиваясь и перебирая задними лапами по траве.
- Не хочешь играть? – плаксиво вопросил Евгений, и тряхнул кота, но слишком сильно, так что ошейник лопнул, а Кузя рухнул на землю натужно дыша, и вытаращив прямо на солнце глаза с полопавшимися сосудами.
- Ты у меня будешь играть! – заявил Женя, возвращаясь к велосипеду с видом отчаянной решимости. – Ты у меня попляшешь.

Кузя в последний раз глянул на расплывающийся силуэт хозяина, с гиканьем мчавшийся в его сторону, и, когда жесткий удар резины вмял в землю голову измученного кота, то весь мир кувыркнулся, ворвавшись в океан ослепительного света, в пространстве которого вспыхивали призрачные пятна, проступающие тёмными кляксами, которыми быстро заполнилась маленькая вселенная безответного существа, не чувствовавшего своим изломанным телом более ничего.

- И всё-таки он пляшет, - уверенно изрёк Женя, глядя на полузадушенного, подавленного и ободранного ребристыми шинами, своего питомца, распростёртого на изъезженной до коричневой земли поляне.