В пятницу у меня самый тяжёлый день, а у всех в понедельник. В пятницу я играю джаз в одном из общепитов. Люди его открывшие разумеется с претензией: современный и даже необычный по нашим провинциальным меркам дизайн интерьера, экзотические блюда (вонючая, отдающая кубиками галинабланка, пицца) экзотическая музыка. Музыка - это нас шестеро экзотичных мужиков. Двое, из которых вечно пьяные. Один из этих двоих – я. Мы играем джаз 20-40. Диксиленд, свинг, немного кула…

Ну, разумеется после работы в редакции, где я вот уже 5 лет тружусь добывая горячие, протухшие, провонявшие обыденщиной новости, я вынужден сесть за портвейн. Это целая церемония. Неподалёку с магазином, там ещё работает вертлявая накрашенная тётка при виде меня она сразу лезет за портвейном обнажая свои в синяках икры – есть бревно. Кто-то додумался и складировал рядом с памятником Хмельницкому – радетеля за объединения с русским народом – огромные бревенчатые срубы. Кажется, перекрытие некогда стоявшего здесь дома... Украинский народ говорит на своей «мове» и независим от русского, Хмельницкий облупился и покрылся оксидным загаром. А бревно всё лежит. Пить на нём одно удовольствие. Сквозь листу в солнечном свете видны купола старого полуобвалившегося – раньше там была одна колокольня времён дореволюционных, а теперь к ней сделали пристройки из еврокирпича – храма. Блядь. Тамошний звонарь мой знакомый по музыкальному училищу. И вот – он хуярит в свои позолоченные колокола. А я хуярю свой позолоченный осенний портвейн…

Джаз играем часа по три. С перерывами, чтобы поговорить и выпить ещё чего-нибудь. Я гитарист. Впереди пульт-пюпитр со знакомыми крючками нот. Репертуар вот уже год без изменений. После портвейной релаксации люблю импровизации в духе Монтгомери или Кессела. В огромном полупустом оснащённом кубистскими столами холе чавкают посетители. Им по хую. Некоторые орут, что громко. Иногда, хочеться пролезть через наших духовиков к самому близ расположенному завсегдатаю престижной итальянской хавки и дать ему по башке старой доброй «Иоланой». Помните, как Вишез разбил свой бас об голову какого-то через чур говорливого журналиста. Хрясь, и около 2 кило набитых всякими электрокишками в дребезги…Это тебе сука за портвейн...

О, эти затхлые углы бытия. Вселенская вонь и пустота. Обречённость — почти что избавление…
Мне осталось немного. Когда я думал об этом лет этак десять я смеялся, теперь – надрывать животы бесполезно, просто глупо. Истерический хохот превращается в вопль. Так и болтаюсь – в гнетущей пустоте то крик, то опять пронзительная тишина. Вокруг ни души – тени тут и там будто вываливаются, мелькают и растворяются, после снова прыгают наружу, от них веет нутряной смердью и холодным безучастием…Впрочем, иногда они звонят по телефону. Я общаюсь с ними на их языке. Другой им не понятен — он слишком многозвучный. Привычка общаться полузвуками рождает тотальное полусуществование, когда не ощущаешь даже своего тела. Вместо него дрянная оболочка из пыли, праха, пепла. И так проще…так даже не отдаешь себе отчёта ровным счётом ни в чём. Не хуй это делать.

Кажется, мне не повезло. я решился пить. Почему? Да хуй его ибёт. Просто решился…Вокруг настолько пусто, что нет ничего лучше чем пить. Это ответсвенное занятие. Сначала я выпил бутылку портвейна. Ебать, эта такая муть, что ноги охватывает судорогой. Стакан втираешь и вот тебе – ногу перекашивает и тянет в разные стороны. Это у меня с детства такая хуйня. Чуть что выпьешь – сразу кособенит. Ты улыбаешься. А вокруг ни-ни. Все рожи слишком серьёзные. Как портреты в кабинетах чиновников. Пытался заговорить с одним. Хлопает беззубым ртом, окунем. Явный пидар, с алкоголической наклонностью. Общается при помощи полуслов. Скажет полуслово и слюна капнет на рукав. Я не вытерпел – послал куда подальше, иди на хуй дядя, крути педали. И курить не дам…

Липкий другой стакан. Портвейн тянется и липнет ирисками на зубах. Чёрт, он густой как бас у священника. Стекает в глубину тебя и застывает там расплавленным сахаром. Постепенно становится легче. Дым рассеивается и становится видно почти что всё. Дым будто паутина или нити клея – раздвигаешь руками и на, хуясь тебе в рожу ослепительный свет. После снова тебя обволакивает и становится полумрак. Стакан с трещинкой, на дне плавает утопленница-дрозофилка. Сигарета обгорает сама собой. Остаётся мало – едва ли на полстакана. Мёртвая слипшаяся мушка крутится в водовороте жирной красной струи и оседает на пенной гранёной стенке, прямо рядом со стеклянным шрамом. Подносишь к губам и опять по новой. За доли секунды вспоминаешь тысячу подобных ощущений уже случавшихся с тобой. Вспоминаешь быстро отчётливо и подробно. Что-то буквально всплывает в памяти огромным пузырём воздуха. Бульк, и он взрывается этим знакомым запахом.
Последний раз пузырей взорвалось столько что тьма застигла меня – небо развалилось на тысячу галлюциногенных вспышек. Я стаял, смотрел и не смог удержаться. Зарево было настолько сильным, что ноги подкосились.
Сейчас не тот дозняк. Сейчас пора воспоминаний, истеричных реминисценций. В сущности тёплая пора.