Предысторию читать здесь.
Хотя автор считает, что и без нее текст самодостаточен. Поверим ему.

После неудачной ампутации головы — неудачной, потому что подходящей по внешности и умственному складу замены там и не нашли — Саше Пипиркину пришили обратно его собственную тыкву, и он несколько месяцев отсиживался дома, глядя в зеркало на свои огромные уши и оплакивая неудачный спор с нетрезвым пролетарием, закончившийся столь плачевными последствиями для его черепа. От удара бутылкой в мозгах у Саши что-то сместилось — он как будто осознал всю ущербность своей интеллигентской начитанности и теперь часто задумывался над тем, как бы ему вписаться удачным мазком в воинственную картину окружающего мира, от которого он за прошедшие после рождения на свет годы совсем оторвался. Ведь нельзя же сидеть всю жизнь дома, в самом деле. Однако, страдая от минусов добровольного заточения, Саша, тем не менее, далеко от своего квартала отходить боялся. Мало ли что…

Воспрянул духом он только после того, как однажды обнаружил, идя из булочной, что детскую библиотеку по соседству, в которую он так часто хаживал, будучи школьником, переделали в клуб с многообещающим названием «Сборище». С того дня он стал чаще отрывать очкастые глаза от газеты, проходя мимо, и по обрывкам разговора и независимому внешнему виду молодых людей, частенько толпившихся у входа с одной сигаретой на всех, сделал вывод, что клуб слывет весьма передовым местом, у завсегдатаев которого наверняка можно научиться многому, и в частности — как быть современным и продвинутым, дабы не получить больше стеклотарой по башке.

Когда Саша, преодолевая врожденную робость, принял решение заглянуть вечерком в это злачное заведение с восхитительно дурной репутацией, его неожиданно свалил коклюш. Промаявшись с нелепой детской болячкой три недели, Саша, который от расстройства даже не мог читать любимых книжек, совсем извелся и похудел у своего зеркала. Кашель пополам с температурой чуть не порвали его на части, но не таков был Пипиркин, чтобы сложить лапки — он напрягся и не сдох из чистого еврейского упрямства. Разумеется, первое, что Саша сделал в день выздоровления — напялил самые модные шмотки, какие смог разыскать в своем скудном гардеробе, разбил копилку, на дне которой вместе с современной мелочью пылились не дождавшиеся своего часа позеленевшие монетки с гербом СССР, и чуть не вприпрыжку понесся в клуб.

Был вторник. Вечер еще не наступил, и в помещении, стены которого были богато инкрустированы мотоциклетными запчастями и приколоченными пятидюймовыми гвоздями музыкальными пластинками, роился пчелиный гул, создаваемый толпой лохматых субъектов в кожанках со множеством молний, цепей и заклепок, щедро расплескивавших пиво по грубым деревянным столам. Саша услышал тост за какого-то Курта Кобэйна, чье имя показалось ему смутно знакомым, и, словно гончая по следу, стал зигзагами подбираться к компании, прикрываясь показным интересом к надписям на распятых винилах, к каждому из которых он присматривался долго и с понимающим  лицом — то есть выпучив глаза и одобрительно жуя губами. Продолжавшие бузить парни не обращали на него никакого внимания.

Усевшись у стойки, тянувшейся вдоль всей стены бывшего читального зала, Пипиркин как можно небрежней расставил перед собой три стопки водки и уставился на них сквозь очки тусклым взглядом уснувшей рыбы. Надо пояснить, что в обычной своей жизни он пил крайне редко, а давешний случай, закончившийся достопамятной ампутацией, и вовсе навеки отвратил его от потребления спиртных напитков. Нет, ни в коей мере Пипиркину ну хотелось походить на отвратительного пролетария в шапке-«гондоне», оставившего по себе память в виде титановой пластины, скрепившей пострадавший от бутылки череп. Саша купил выпивку просто для того, чтобы не выглядеть белой вороной (заказать кофе или чай в его разукрашенную трещинами голову как-то не пришло). К тому же, показав себя щедрым человеком, который не прочь поделиться алкоголем с ближним, было легче втереться к этому самому ближнему в доверие и выведать под шумок, какими принципами тот руководствуется в своей продвинутой, далекой от комплексов жизни.

Случай скоро представился. Из мужского туалета вышла парочка — в одной из двух патлатых заклепанных фигур Саша в некоторым удивлением опознал существо женского пола — и остановились неподалеку, прокуренными голосами соглашаясь друг с другом, что «было круто, бля». При последних словах Сашины уши, дотоле стоически вянувшие под лившийся из колонок расхлябанный англоязычный рок, нервно задергались: всё крутое его интересовало в наивысшей степени. Подмигнув своему товарищу, девушка поплыла к остальной компании, мужское же существо, драпированное помимо хаера неопрятной рыжей бородой, ощупало ширинку и неожиданно плюхнулось на высокий стул рядом с нашим героем. Саша поправил очки и гостеприимно пододвинул к гостю стопку водки. Тот не удивился, вылил водку в рот и громко занюхал кожаным рукавом. Потом веско сказал:
— Ты чего здесь?
— Слушаю, — ответил несколько смущенный такой прямолинейностью Саша, показав взглядом на висящий под потолком сабвуфер.
— Да-а… Кобэйн был реально крутой чувак, — кивнул заклепанный, уже без приглашения заливая в себя вторую стопку, после чего зажег вонючую сигарету, сделал затяжку и надолго заткнулся. Саша тоже застенчиво молчал, шевеля ноздрями, в которые то и дело попадал дым, и отчаянно пытаясь бороться с приступами недолеченного бронхита. От громкой музыки у него уже звенело в ушах, но уходить домой без ценной информации было смерти подобно.
— Жаль, что помер, — неожиданно вздохнул его визави, потирая запястье с надписью «Exploited». — Вот, сидим…
Он вскинул коряво татуированную руку в напульснике в сторону своих друзей. Саша послушно поглядел в сторону разнузданной толпы, трясшей хаерами над пивными кружками. На его глазах очередной тостующий свалился под стол, зазвенело стекло, раздался взрыв дурацкого смеха. Сборище этих продвинутых личностей почему-то не очень напоминало поминки, виденные им однажды в селе, где он прежде часто гостил у бабушки. На тех поминках много и часто плакали какие-то старухи в платочках и пили «за упокой души» самогон, которого в итоге вылакали почти три ведра. Саша тоже понюхал стакан с белой мутью, а потом его долго рвало в сенях кислой капустой и рыбными котлетами…
— А… кто у вас умер? — осторожно осведомился Саша, выныривая из липких воспоминаний, от которых заурчало в животе.
— Как кто, — удивился собеседник. — Ну, он. Кобэйн, бля.
Саша к последнему известию почему-то оказался не готов.
— Совсем умер? — растерялся он.
— Совсем, — грустно подтвердил бородатый, в волнении обсыпая пеплом кожаные штаны, выпачканные в районе ширинки чем-то вроде клея ПВА. — Совсем-совсем, — добавил он и наставил на Сашу палец. — Вот так: пиф-паф!
— Убили? — ахнул Пипиркин.
— Какой там убили. Сам себе мозги вышиб в гараже, — возмутился кожаный, глотая содержимое последней, третьей стопки, и гневно припечатал ее к стойке. — А ты, я гляжу, совсем ни хрена фишку не рубишь! Кобэйна не знаешь…
Пипиркин весь сжался, на всякий случай готовясь к экзекуции. Хаеристый меж тем окончательно разволновался. Уронив сигарету на пол, он стал выписывать ногами кренделя, хмуриться и качать головой с таким видом, словно у него болели зубы:
— Не знать про Кобэйна — это… Я даже не знаю, бля… Не, ну… бля… Фак вашу мать… В общем, это не круто.
Саша едва сумел скрыть внутреннее ликование.
— А что круто? — спросил он и весь обратился во внимание, готовый ловить каждое слово собеседника. Но тот вместо ответа вдруг уронил голову между ног и начал блевать под стойку. Пипиркин пугливо соскочил со своего стула, оглядываясь по сторонам, но в грохоте музыки никто, похоже, ничего не заметил. Бармен был занят тем, что спорил о чем-то с тремя галдящими волосатиками, настойчиво тыкавшими ему какой-то диск со сделанной от руки пометкой «Демо».
— Панк — вот что круто! — заявил патлач, вытирая рот ладонью. — Круто блевать, когда блюется. Круто ставить ирокез — соплями, а лучше той же блевотой. Ссать мимо унитаза. Круто — это когда косуха. Когда баба сосет, а ты валяешься бухой в говно и тебе всё пох. «ГрОб» — тоже круто. Ты пятку хорошую долбани — сразу всё поймешь. Только гильзу не забудь вставить. А лучше вообще через мокрый... Так верней убьешься.
— То есть как, — похолодел Саша, услышав про «гильзу», — стрелять себе в пятку, как Кобэйн — это модно? Убиваться… Всякое мокрое дело, — он даже стал заикаться, — чтоб потом в гробу лежать… это же… это же наказуемо законом…
— Ну ты тормоз! — нервно рявнул бородатый, достав из кармана короткий обсосанный окурок. — Ботан, бля, какой-то недоделанный, а не человек! Тебе с такими понятиями ни одна нормальная телка не даст! Смотри сюда! Вот это — пятка! Внутри — гильза! Пятка — убивает! Понял ты?!
Очевидно, пугливый Сашин кивок его не убедил, потому что панк достал зажигалку и нетерпеливо раскурил бычок. Потом сунул его Пипиркину. От такого вопиющего торжества антисанитарии голова у Саши совсем пошла кругом (после того, как ее пришили обратно, она вообще часто вела себя как хотела), но он переборол дурноту и сделал неловкую затяжку.
— В себя! В себя тяни! И держи! — придирчиво рычал собеседник, отмахиваясь от Сашиного кашля. Потом он смялся и куда-то исчез. Пипиркин же встал, сделал шаг… и вдруг обратил внимание, что он уже бог знает сколько времени мечется по пустой квартире, одетый в потертую кожанку отца. Вместо ремня он почему-то был подпоясан унитазной цепочкой. Часы на стене показывали 7 вечера. Саша долго думал над этим фактом, сосредоточенно глядя то на циферблат, то на клочья чьих-то волос на полу, причем процессу думанья изрядно мешали стрелки, никак не желавшие стоять на месте (особенно бесчинствовала минутная), и в итоге пришел к выводу, что, раз матери нет дома, то, наверное, она задержались на работе. Возможно, об этом ему сообщила записка на кухонном столе, где почерком матери было написано «Задержусь на работе». Хотя, надо сказать, именно к оной записке Саша отнеся с неожиданным недоверием. Испугавшись подозрительного наклона букв, как будто намекавшего на что-то нехорошее, он побежал прятаться к себе в комнату. Покрутившись там, он увидел себя в любимом зеркале и застыл с выпученными глазами.

Было от чего: на голове у Пипиркина торчал кривой ирокез, несомненно, выстриженный его же собственной рукой. Пряди волос слиплись от какой-то липкой гадости. Саша вспомнил о ножницах и луже блевотины, виденной только что в передней, и неожиданно успокоился, вспомнив, к чему всё это сотворил. Ирокез есть, кожанка имеется — значит, теперь ему любая баба даст! Даже самая крутая. Сорвав напоследок ботанские очки, Пипиркин выскочил из квартиры и помчался в клуб.

К его досаде и огорчению, панков там уже не было. Наскоро убранный и подметенный зальчик наполняли какие-то фигуры в ярких одеждах. Еще одна, обмотанная крашеными мехами, извивалась на подиуме задом к публике. Публика на демонстрацию пятой точки не обижалась, напротив, подбадривала танцора как могла. Под низкими сводами плавал табачный дым и носились четыре октавы Сергея Пенкина.

Саша поискал расплывающимся взглядом место, которое почему-то уже считал «своим», и, покачиваясь, направился прямо туда. При виде Пипиркина сразу двое скучающих парней, подозрительно легко одетых для апреля, вспорхнули и перебазировались в другой угол, освободив место рядом с нахохленной девушкой. Сидя сутулой спиной к залу, та с похоронным видом разглядывала свой остывший кофе. Саша оседлал стул, близоруко просканировал помещение и удивленно отметил, что других лиц женского пола в зале не было. А те, кого за оных можно было принять, при ближайшем рассмотрении все как один обернулись парнями. Во рту у Пипиркина пересохло, и он неосознанно придвинулся к своей соседке. Однако ужасное предчувствие, дрелью пронзившее сердце, заставило его резко замереть на месте. Саша по-птичьи повернул голову и стал внимательно оглядывать девушку в поисках первичных половых признаков.
— Шурик? — неуверенно произнесла вдруг та. — Это ты?..
Пипиркин, которому почему-то очень тяжело было поднять голову, еще минут пять сосредоточенно рассматривал ее острые коленки, после чего наконец опознал в блондинке свою бывшую одноклассницу Леночку Дерюгину. Таких кривых ног не было больше ни у кого во всем районе.

Он не видел Леночку с третьего класса и отметил, что прыщей у нее стыло еще больше. Только теперь она замазывала их тоником. Несчастному Саше привиделся на измене испещренный кратерами безжизненный лунный грунт, неоднократно виденный им в домашний телескоп, и он отчего-то покрылся холодным потом. Но отступать было поздно. Да и некуда.
— Да, это я! — стараясь говорить как можно развязней, он положил ледяную, несмотря на духоту в помещении, руку на ее ладонь. — Пришел вот оттянуться не по-детски. А ты?
— Подругу жду, — пискнула Леночка, боязливо высвобождая руку. — А она это… не пришла.
Последнее было сказано столь неубедительно, что даже туповатый Саша без труда распознал парашу. «Удача сама идет ко мне в руки!» — решил он, расплывшись в счастливой улыбке, от которой треснутый череп опасливо захрустел. — «Явно передок у телки чешется. Мужика хочет снять — это и к бабке не ходи. И даже очень хорошо, что панков нет… Счас быстренько обделаю это дело! Она у меня узнает, как по клубам шляться!»
— Видишься с кем-то из наших? — начала было интересоваться одноклассница, но Саша так поморщился, что рот ее сам собой закрылся.
— Лучше и не спрашивай! Я теперь так далек от этих тщетных ботанов… Ха! Ты, это, короче, — он помял в кармане сворованную из отцовской заначки пятисотенную, — выпить хочешь? Надо, в общем, Кобэйна помянуть, свадьба у человека…
Леночка в страхе замотала головой, но Саша уже направлялся к барной стойке, где по счастью в этот момент никто не маячил своими мехами. Унылый бармен нацедил ему пива.
— А где крутые перцы, которые тут были днем? — поинтересовался Пипиркин.
— Они… обижали наших постоянных клиентов… — нехотя прогундосил тот, пряча подбитый глаз. — Приехала милиция и всех увезла.
— Эх! Мне сто грамм водки, — решился бесшабашно Саша и сам офигел от своей продвинутости. — А чего у вас в зале мужики такие странные? И баб чего-то нету совсем…
— Во вторник вечером у нас всегда «мужской день», — сдержанно пояснил бармен, вытирая салфеткой потный лоб под мелированной челкой. — На дверях объявление висит. Только всякая сволочь, — он страдальчески шмыгнул носом, — ни хрена ничего не читает. Морды пьяные. Сколько раз говорил уже хозяину, что пора фейс-контроль вводить — всё как об стену горохом…
Выдав сдачу, он присмотрелся к Сашиному прикиду и обиженно буркнул вслед его удаляющейся спине:
— Дресс-код, по ходу, тоже. Ввести. Давно пора.

— Так вот, подруга, — втолковывал Саша, пытаясь приобнять Леночку за плечо. Та ерзала и не давалась. — Не знать, когда повесился Кобэйн — это не круто! И лак для волос — это тоже...
— Что — тоже? — удивлялась та, хлопая неумело накрашенными глазами. От волнения прыщи на ее круглом как сковорода лице проступили сквозь тоник и сделали его похожим на ожившую пиццу.
— Тоже, в смысле, не круто. Надо рубить фишку. Настоящие панки ставят ирокез только блевотой! Вот как у меня… А спят они в гробах.
Он икнул, храбро посмотрел на водку, задумался и отхлебнул Леночкиного пива. Бывшая одноклассница послушно кивала, с отчаяньем оглядывая зал — очевидно, в поисках хоть кого-то, кто круче Саши. Но Саша знал, что круче него здесь сейчас никого нет. Не считать же крутыми мужиков в женских одеждах? Да они, если судить по повадкам, и не мужики, а прямо… «голубые» какие-то. Как Борис Моисеев. Но Моисеев уж точно не панк. По крайней мере, Саша ни разу не видел его с ирокезом.
— В этом «Сборище» вечно какие-то ненормальные собираются, — делилась наболевшим одноклассница, под шквалом пипиркинского красноречия уже совершенно забывшая, что «просто ждала тут подругу». — Приличного человека и не встретишь. Второй раз прихожу, и что? Одна голубизна вокруг. А в прошлый раз были какие-то мазохисты с плетками, я еле убежала.
Но Саша ее не слышал.
— А еще, короче… панки ссут где хотят. Хочешь, нассу прямо тут? В углу? — не унимался он.
— Не надо, — умоляюще надрывалась Леночка, ввергая его в очередной приступ безудержного веселья. Отсмеявшись в -надцатый раз, Саша решил, что он уже достаточно пьян для перехода к предписанному бородатым панком состоянию сексуального «валяния в отрубе», и перешел к делу:
— Тогда, может, отсосешь? А я буду валяться, и мне всё будет пох!
Леночка съежилась и посмотрела на него с таким неподдельным ужасом, что Саша против воли снова заулыбался. Вон он, настоящий панк! Старые любимые книжки, микроскоп и собирание марок казались теперь Пипиркину чем-то таким никчемным, о чем даже стыдно вспоминать.
— Ты ужасно изменился… — пролепетала Леночка. — В школе был пай-мальчиком, я же помню. А теперь такой странный…
Саша картинно надпил водку. Потом самодовольно ухмыльнулся — лицо затрещало и голова чуть не рассыпалась на части:
— Да уж не ботан! Точняк? А ну, дай… — он сморщился и принялся жадно запивать водку остатками девушкиного пива.
— Какой там еще ботан! Да ты… да ты… — Губы Леночки задрожали, и она выпалила: — Просто гопник!!
В животе у окаменевшего Саши что-то булькнуло, всколыхнулось, и выпитая водка рванулась через парадный вход. Зажав рот ладонью, он рысью бросился в туалет. В мужском кто-то пыхтел на два голоса, и Саша импульсивно рванул на себя дверь женского. Там, упав в корчах на пол, он и излил тоску вторично за этот день.

В то время как кислая дрянь, отдающая желудочным соком, выплескивалась из перекошенного мучением рта, Сашу наконец-то попустило. Божественная сила, дотоле уверенно направлявшая все его слова и поступки, внезапно потеряла к Пипиркину всякий интерес и брезгливо уронила его с небес на землю, пребольно шваркнув мордой о грязный унитаз.

Найдя в себе силы кое-как подняться, Саша ощупал сбившийся набок череп и понял, что продвинутым ему быть не суждено. И крутые телки ему не дадут. Он просто столько никогда не выпьет.
«И правда, какой из меня панк, — думал он со стыдом, глядя в зеркало на поникший ирокез. — Надо сейчас же перед Леночкой извиниться. Может, она еще согласится со мной дружить…»
Но Леночки и след простыл.

На остановке Пипиркина окликнули. Убитый разочарованиями сегодняшнего вечера, он волочил ноги, ничего вокруг не видя и не слыша, прямо по лужам. В голове нон-стопом крутился мотив какой-то панковской песни, солист хрипло рычал: «Мы все в жопе, мы все в глубокой жопе». Саша с ним внутренне соглашался.
От горьких мыслей Пипиркина отвлекло чье-то предложение поделиться сигаретой. Сказано это было таким непререкаемым тоном, что Саша послушно остановился, медленно соображая, где уже мог слышать этот голос. Финальные аккорды бумцкали в голове и мешали мыслить.
— Панчура, я к кому обращаюсь, — недовольно повторили за спиной, присовокупив к сказанному громкую пивную отрыжку.
— Извините, не курю, — пробормотал Саша. Неприятный звук сбил мысли с и без того неровного гитарного ритма, ведшего порядком доставшую его мелодию к завершению. Пипиркин напрягся, пытаясь удержать фантомные звуки в сознании, но на плечо легла безжалостная мозолистая рука и рывком развернула его к себе. Словно в страшном сне разбился Сашин взгляд об два глаза-буравчика, мрачно и неузнавающе влепившихся в него из-под низко надвинутого «гондона», и он явственно почувствовал, как мокреют отнявшиеся внезапно ноги и седеет вставший дыбом ирокез.
— Не курит он, — процедил небритый вершитель его судьбы, отводя руку в сторону, и в ночной воздух стремительной дирижерской палочкой взмыла пустая пивная бутылка. — Ага. А всякое говно на голове, значит, ты носить можешь! С пидорастами разными в клубах — это ты можешь!! Ах ты, с-сука!!!
— Я-а-ы-ы… — последнее, что успел выдавить Пипиркин, проваливаясь в черную пучину ужаса и отчаянья. Все его существо в этот бесконечный миг захлестнуло единственное жгучее желание: оказаться дома, в любимой комнате с милыми книжками, марками и телескопом, чтобы никогда, никогда, НИКОГДА больше оттуда не выходить. Но изменить ничего уже было нельзя…

Дирижерская палочка обрушилась на Сашину башку. Брызнувшее стекло барабанными тарелками грохнуло по титану, и музыка оборвалась.

9 апреля 2006 г.