Кагда-та и я был маленьким. В то счастливае время я учился в читвёртом классе и жил в лучшем городе этай планеты - Тарту. Кто на уроках географии гонял лысаго и кавырялсо в жопе напомню, что это в маей солнечной Эстонии.


Изумительный город! Маленький, узкий как целочка юной девушки. Ароматный и цветущий. Да хули бля - разве объяснишь словами красоту брусчатой площади, вид с перил "моста влюблённых"? Нет. Короче, Тарту - это охуенный заебись. Комфортный и умный город. Город студентов по типу российского Томска. Или Таллинн город студентов? Не помню.


Тогда я был юн и горяч. И был у меня друк Лёха. Он и сейчас живёт в Тарту. Он как и большинство русских в этой стране - НЕГР. Так они себя называют в насмешку - "Не гражданин". Не гражданин России, но и не гражданин Эстонии. Мучаюцца бедные. Хотя хули бедные: Лёха недавно купил Ауди 100. Вот тебя бля и негр.


И помню я ф то время мы неебацца как коллекционировали "баночки". Малолетки-дрочеры даже и не знают что такое "баночка". А старшие камрады (не такие, которые вечером смотрят новости па перваму каналу, а те каторые вечером сидят на работе) помнят, что этим словом мы называли пивные баночки. Немецкие па-моему. Других вроде не было.


Это было невъебенное увлечение. Да сих пор помню как я увидел первую баночку. Да и как пиво первый раз папробовал тоже помню. Мамка папке на ДР подарила пиво в баночке пад названием, как бы не спизднуть, Astrilla. Сколько радости было в глазах бати. Казалось, что он тоже впервые видит эту баночку. Как ребёнок радовалсо. А может пригрезилось.


В общем, после ахов и охов отец торжественно открыл, открыл смачно! эту баночку и дал нам с братом сделать па глотку. Я высосал половину баночки. Палучил пиздов, канешна, но вкус пива у миня да сих пор на губах.


Так да канца жизни у прастетутки астаёцца на губах первый вкус спущенной на ниё спермы.


И вот однажды выхажу я ва двор и вижу грустного Лёху:
-- Тере, брат! Чё грустный? Пайдём в ножички рубанём.
-- Да нахуй мне тваи ножички. Дал бы ты мне лучше на сваём виласипедике покатаццо.
-- А не атсасал бы ты мне, эстонский выползень?! Виласипедик бля...Ты бы ещё ножиг мой папросил.
-- Ну дай!


Ну и уломал он меня дать иму покатацца. Правда, в абмен на десять баночег. Ох, бля! и как же я был счастлив после этай сделки! А как был счастлив Лёха! Он рос без отца, и нихуя хорошего в сваей деццкой жизни не видел: ни ремня нормального, ни слова мужского, ни бутерброда с колбасой нормального. Так и жил нищебродом-мастурбатором.


Выкатил я иму виласипедик, а он вынес мне десять сваих лучших баночег. Блядь! какие это были прекрасные баночки! какие там были красивые кортинки, и какой пьянящий аромат шёл из их нутра. Я вспоминаю и я плачу.


И вот Лёха катаецца обговорённых двадцать кругов вакруг дома, а я акрылённый предстаящей завистью дваровых пацанов несу домой лёхины баночки. "У меня 47 баночег, -- думал я па дороге. -- В пизду, что разных только 7. Обменяю у кого-небудь. Но какой же я фсё-таки богатый!" Так думал я и улыбка азаряла падъезд маиго дома.


-- Папа, смотри, что я принёс! -- закричал я радастна с парога.
-- Ух ты! какие красивые. где взял?
-- А Лёха падарил!
-- А ты ему что подарил?
-- Хуй свой с залупой. Гы-гы, -- конечно же, это я так подумал, а сказал:
-- А ничего не подарил. Дал свой виласипедик пакатаццо.
-- Ну маладец, пайдём ужинать.


Памыл я руки, и прашёл на кухню. Атец курил ф фортачку, стоя спиной к сталу. Сажусь за стол и начинаю наварачивать картошечгу с мясом. А батя и гаварит:
-- Видел сигодня лёхину мамку на рынке. Стояла пальто продавала. Я ей "Мариш, чьё пальто-то продаёшь?" А она "Да Славки, чьёж ещё, оно ему, царство небесное, без надобности". "Тьфу ты, дура! Славка умер 12 лет назад. Чего несёшь?" "Да в кладовке схоронила. Да вот деньжата понадобились".
-- И чо? Чото я не понимаю? За сколько она продавала?
-- Да не в этом дело. Если бы Славка был жив, она бы не продавала его пальто. Понимаешь?


И папа повернулся ка мне лицом. И чего-то я, камрады, прихуел. На миня сматрели глаза чилавека, каторый явно знал что-то такое чего я себе даже не представлял. Но я его понял. Я почувствовал, что он имеет ввиду. Я представил как лёхина мама стирает Лёхе каждый вечер одну и туже пару носков, как сидят ани вдваём на кухне вечерами и ана ему рассказывает пра сваю моладасть, а лёха смеётся и пьёт чай. А потом я вспомнил, что над Лёхой фсе тоже пастоянно смеютцо: это сейчас он кабан, а тогда-то был маленький, светленький, дрыщенький. Бей такого и бей.


Фстал я, значит, из-за стола, и панёс лёхины баночки ему назад. Выхажу из падъезда, а он стоит, весь запылённый и лыбицца как дураг:
-- Эстонец, сматри как я умею!
Разогнался, и паехал без рук. И уебался мордой в асфальт.


И мы засмеялись. Патому как только долбойоб может с виласипедика уебаться мордой в асфальт. Это ведь, бля, фсё равно, что паркуясь чилавека задавить. Или вынимая хуй, в пизде застрять.