Зарекалась кошка не воровать.
И пора бы, вроде, притормозить –
прекратить стихи эти, свят-свят-свят,
и пожить – обыкновенно пожить.

А ведь как хотелось внести в язык
часть себя, крупицу нутра, нутра.
Угораздило же угодить на стык
и строчить всю эту дурь до утра.

Если б только знать, что бывает так –
лучше было бы вовсе не начинать.
Как дурак полжизни прожил, как дурак –
лучше было бы вовсе не начинать.

И все делай впредь, как хочется, как
суждено, суждено, суждено,
а не как полжизни проживший дурак,
заглянувший случайно в чужое окно.

Но ведь именно это теперь, теперь
и мешает окончательному
прохождению первобытных сфер.
Хочешь – верь мне, хочешь – совсем не верь.
Много стадий у всякого рода вер –
лишь бы только покинуть свою тюрьму.

И других, конечно же, стало жаль.
Не выходит молиться за сразу всех.
Кто бы только знал, как мне это жаль.
Кто бы только знал, как мне жаль нас всех.

Милый мой, прости, пощади меня,
ибо я не ведаю, что творю.
Я ведь знаю столб Твоего огня.
Я и так ведь весь изнутри горю.




-


Когда-нибудь мы станем больше сна
и будем до последнего конца
сиять весной. Одна на всех весна –
без имени, отечества, лица.

Мы будем разрываться для того,
чтобы себя по новой обрести.
Нас нет уже – почти ни одного,
и так порой бессмысленно расти.

Ах, ангел мой, ах, только б небеса
могли бы, сколько надо, потерпеть,
пока не распахнет у нас глаза –
хотя б на треть.

Какая же накатывает грусть,
когда об этом думаешь всерьез –
бескрайняя, заснеженная Русь
со всем могуществом своих берез.




-


Безвольная, безропотная тля –
и та сильней огромного меня –

со всем моим тщеславием пустым.
И жизнь, и смерть мои – легчайший дым,

который ляжет тонкой пеленой
когда-нибудь на чашечки весов,
и дух мой – чуть живой, совсем больной –
меня отчистит от моих же слов,

и я – надеюсь, верю – воспарю,
и больше не увижу никогда
того, как умираю и горю
все эти долгие свои года.

Когда б вы только знали, сколько мук
отскрежетало у моей души.
Я меньше самой маленькой из мух.
Спасибо, Бог, что я сумел дожить

до понимания таких простых
и явных истин. И назад – никак.
Спасибо, Милый мой, за этот стих.
Прости мне, Милый мой, и этот стих,
и то, что не прощу себе никак.




-


Слетая в перманентную пургу
полуживого бреда в голове –
я, что есть сил и воли, берегу
свой свет и все, что все еще беречь
не надоело. Не любите мир,
отстроенный грехом, и пополам
пусть будет грех. Пусть будет этот мир
таким, как есть, а не таким, как мы
его устроили, изрезали, сожгли
святых на многочисленных кострах.
Мы слишком долго и упорно шли,
и путь нам освещали смерть и страх.
Я больше. Больше не могу терпеть.
Прости меня, Господь, за то, что я.
Спасибо, что исчезли страх и смерть.
Лишь воля идиотская моя
мешает окончательно вдохнуть
всю эту жизнь, всю эту вечность – всю
за циферблатом сморщенных минут
огромную, вселенскую весну.




-


Вдоль пасмурного неба семеня
и загребая пену облаков –
все меньше остается от меня –
на протяжении моих веков –

наверно, к счастью – личности, того,
что так мешает вырваться совсем.
Для счастья не хватает одного –
чего и всем –

умения не возноситься над,
желания не находиться под.
И осознать бы это, и понять.
В кругу тревог и бытовых забот

такая самость восстает порой –
хоть ластиком ее с себя стирай –
на протяжении своих миров.
Он рядом – рай.

Шагни к нему. Один лишь только шаг –
и ты, и я, и всё, что есть вокруг,
освободится – каждая душа –
и враг, и друг.




-


Перекроено и переправлено.
Все и правильно, и неправильно –

как смотреть и на что смотреть.
Да и надо ли вовсе смотреть?

Вот и пишется то, что слышится.
Не писать бы совсем, но ведь слышится.

Все-таки мир наш на чем-то держится,
и бесполезно стенать и вешаться.




-
моей Кале


Слышно, как тлеет твой уголек.
Я – твой придавленный мотылек.

Солнышко светит, блестит трава
и дерева растут, дерева –

много-примного зеленых дерев –
древних, древнющих, древнее древ-

нево. Небо большое вокруг.
Если получится, надо без рук.

Слышно, как тлеет твой уголек.
Я – твой придавленный мотылек.

Как-нибудь вырвусь, прорвусь как-нибудь.
Слишком уж странен этот мой путь

по перевалам собственных скал.
Разве себе я такого искал?

…много-примного зеленых дерев –
древних, древнющих, древнее древ-

него. И небо вокруг. Тишина.
Ты мне одна в целом мире – жена.




-


Дует достаточно сильный ветер.
Бьются бортами лодки чуть дальше.
В приморском кафе никого, кроме ветра –
вечность за вечностью, вечность за вечностью.




-


Между одним и другим – пропасть.
От первого до второго – шаг.
Но мы продолжаем топтаться на месте –
даже всё видя насквозь.




-


Меньше знаешь – крепче спишь.
Тишина скребется лишь.




-


Заберите мое тепло
и раздайте его всем тем,
кого мимо меня протекло –
в жестких рамках систем, систем.

Заберите меня всего,
разберите по запчастям –
так, чтоб не было ничего –
хоть прибейте меня к гвоздям,

хоть пробейте меня насквозь
лучезарностью ваших глаз.
Я предчувствую каждый гвоздь,
приходящий ко мне от вас.

Пейте кровь мою, ешьте плоть.
Мне давно уже не привыкать –
в буреломах земных болот,
где теряется каждый гад.

Год от года теплей в висках.
Я люблю, я люблю жизнь.
Без нее ведь совсем тоска.
Без нее ведь один фашизм –

копрофагия новых схем
корпораций цветного кино –
в жестких рамках систем, систем,
превращающих воду в вино.




-


Как получится – так и ешь.
Остальное – придет потом.
Я – всего лишь навсего брешь,
за которой возможен дом.

Прометея бы на костер.
Впрочем – даже его жаль.
Впрочем – очередной вздор
того, кто думал, что убежал.




-
/Алине/


В мире галлюциногенного рабства
медленно нарождается раса
тех, кто пока не утратил разум
или хотя бы не стал пидорасом.

Им одиноко еще и горько,
и чужеродно порой настолько,
что было бы проще утратить разум
или хотя бы стать пидорасом.




-


Вытравив из себя поэта,
можно, наверное, было бы снова
жизнь промотать. Только надо ли это?
Было бы меньше, конечно, злого,
но разве не заслужила Основа
самого первого элемента,
чтобы звучало живое слово?
В сущности – вот она – вся наша мета-

физика человеческих допусков
к отголоскам единственной истины…




молитва


Делаю это публично для того, чтобы максимально возможное количество человек прочитало, сколько силенок достанет, и, таким образом, проговорило бы текст как можно большее количество раз. Дураки называют это магией или колдовством. Романтики – волшебством. Грешники – чудом. Поэты и люди верующие – молитвой. Менеджеры среднего звена, в подавляющем своем большинстве, это никак не называют, а лишь догадываются, что нечто подобное существует. У немногих оставшихся есть крохотный шанс стать менеджерами высшего ранга. Господи, прости им тоже. Ибо не ведают, что творят.

Прости мне мой онанизм. Порнотексты еще покоя не дают. Вот же как лихо размазал собственные какашки по пределам вселенной. Прости, что и сам в дерьме вывалялся, и кучу людей замарал. Главный для меня шок в том, что порно действительно имеет своих фанатов. Прости мне мою порнографию. Вообще – всю, какая есть – прости. Всем.

Прости, пожалуйста, писателям и вообще всем художникам их (наше) тщеславие. Прости мне то, что я попрощался почти со всеми. Но не могу я так теперь. С ними рядом и до исихазма недалеко. А у меня жена, сын. Пришлось проститься. Не хочу больше этого безумия. Никакого безумия больше не хочу. Гадости теперь про меня говорить, скорее всего, будут какое-то время. Ну и пусть. Я им все это прощаю. Давно уже. Хоть за что-то не стыдно.

Есть такой человек – зовут его Александр Лугин. У него есть сын от первого брака и дочь во втором. Пусть у них все будет хорошо. Пусть смерть тела станет для них переходом из света в Свет. Редакторов двух еще встретил – зовут Наум Ним и Юрий Рудис. Хорошие редакторы. Пусть у них тоже все сложится. Прости меня за то, что прошу.

Спасибо Тебе большое за жену и сына. А вот дочке, которую еще до отсидки нажил, я вышел не самым лучшим отцом. Но где времени взять, если почти всегда с малышом? Жалкие оправдания, конечно. Прости. Миша подрастет и, возможно, все выправится.

Слава Тебе – во веки веков.
Аминь.



-


Воскрешение – это только часть
моего единственного пути –
частный случай жизнь не с нуля начать
и поверить в то, что все впереди.

Знаки свыше даются, чтоб их прочесть,
а не только изредка замечать.
Бог, как вечность, которая всюду есть.
Воскрешение – это только часть

понимания времени и себя,
растворенного в собственной пустоте.
А потом – стряхнуть это всё  – с себя,
и понять, что я, как и свет – везде.




-


Споры и пересуды, распри и тьмы.
Звенья цепочки, разорванной по звену.
Было бы проще, если бы только мы.
Можно было бы даже сыграть в войну –

выскоблить дочиста, чтобы блестело во мгле,
всякое слово, оброненное между тем.
Мы – человечество, созданное на Земле –
делаем глупости каждой извилиной тел.

Дальше, скорее всего, будет светлая даль
и облаков еле слышные корабли,
и ничего никому в целом мире не жаль.
Мы – человечество, созданное от Земли.

Дело десятое пробовать думать не так.
Пусть его – весь этот вялотекущий угар
сбитого ритма, сошедшего в рваный такт.
Стоило б знать, за что поплатился Икар.

Март на исходе, а все еще кружит метель.
Будут и правнуки, и километры дорог.
Будет, пока его помнят, страдать Прометей,
и побиваться камнями любой пророк.

Так мы устроены, так исковерканы, так
давит на плечи собственных мыслей груз.
Так отступает и подступает страх.
Так умирает и воскресает Иисус.