I.

Знаете, бывают такие люди… неплохие, вроде, люди, неглупые, воспитанные, нормальные люди, а вот жизненной энергии, что ли, или гена самореализации – в них от рождения как бы нет. Вот нет, и всё. И живёт такой скромный, тихий неудачник, разменявший шестой десяток, в квартирке, оставшейся ему от покойной матушки, работает на галименькой кропотливой работёнке, состояния какого-то и особого имущества за жизнь не нажил, тоскует, мается, но живёт, и как-то в жизни этой продолжает себя самоидентифицировать. Работа-дом, дом-работа. А потом смиряется с судьбиной своей, перестаёт рыпаться, и переходит в некий анабиоз, в состояние глухой эмпирической статики, и вообще нихуя ему уже от жизни этой не надо. За исключением мелких, заурядных страстей, без которых не обходится ни одно, даже самое пустяшное бытие… У кого-то это – рыбалочка, у кого-то – ожидание лета и возможности покопаться с лопатой и мотыгой на шести сотках. Кто-то находит общее с зелёным змием, кто-то фанатично разгадывает кроссворды из всех подвернувшихся под руку таблоидов, кто-то фтыкает сериалы про Сантобарбару с Луис-Альбертой, кто-то на футбол каждые выходные ходит, кто-то ещё какой-нибудь хернёй страдает… - Но страдает всей душой. Всецело. Как бы – фанат своего увлечения. И находит в этом смысл жизни… А почему бы и нет?..

У Иммануила Илларионовича такой страстью и смыслом жизни была шотландская волынка. С инструментом Иммануил Илларионович познакомился лет пять назад и возлюбил его всей душой одинокого идальго. Разобравшись в его хитром устройстве, освоив некие принципы его звучания, и, буде грамотен в нотах, Иммануил Илларионович унылыми длинными вечерами, запираясь в своей пустынной трёхкомнатной квартире, юзал инструмент со всей страстью Орфея, извлекая их него звуки божественных, как ему казалось, настроений и гармоний.

Иммануил Илларионович был ассом. И виртуозом. Подобрав на волынке весь репертуар поп-звёзд, начиная с «мадам Брошкиной» и «Голубой луны», заканчивая «Ай лайк ту мув ит мув ит» и «Фристайлером», Иммануил Илларионович в своём творческом угаре будоражил тишину ночей и оглашал окрестности незабываемыми звуками своего девайса, вызывая несанкционированное срабатывание автомобильных сигнализаций, встревоженный собачий лай плюс ненависть всех без исключения соседей и многих жителей близлежащих домов. Искусство требовало жертв… Закрывая глаза после своих вечерних концертов и готовясь отойти ко сну, Иммануил Илларионович представлял себя в свете софитов на сценах Ля Скала, Метрополитен Опера, Концертного Зала Россия, академических филармоний и прочих фешенебельных арен, являвших миру многоликий человеческий гений, блистающий всеми своими прекрасными гранями. Какой там нахуй Басков! Какой, фпизду, «Терем-Квартет»!? «Хор Турецкого»? – несмешытемаитапки!!! А Хосе Каррерас с Лучиано Паваротти – воопще обречённо шли нахуй, понуро держась за руки… Блистал только Иммануил Илларионович. Поклонницы рвали на себе волосы и бюстгальтеры, новый Моцарт завидовал ему чёрной завистью, новый Сальери от безысходности сам выпивал свой йад, в залах происходили аншлаги, а все билеты на его концерты раскупались за месяц до непосредственного мероприятия. Меломаны всего мира скупали постеры и диски Иммануила Илларионовича, а меценаты и спонсоры длинной и организованной очередью выстраивались к нему с целью засвидетельствовать уважуху и почёт, и отмаксать деньжат на очередной прожект…

Согласитесь, очень неприятно просыпаться после таких снов и окунаться в безрадостную реальность, где тебя ждут чёрное мефистофелевское трико фабрики «Краснопутиловец», 1959 года выпуска, с пузырями на коленках и утренним приступом радикулита, а так же тупой бритвенный станок, традиционная глазунья, сиротские гренки и постный холостяцкий кефир. Свой трудовой будень И.И. проживал на автопилоте, пережёвывая рутину и комплекс самонедостаточности – с единственным смыслом – вечером вернуться в родные пенаты, добить холодные пельмени из холодильника, испить горячую кружку магги, и посвятить себя музицированию…

… Дом на Московском проспекте, где родился и доселе ютился наш персонаж, после бурных ветров горбачёвской перестройки и симптома наступившего капитализма – сделался элитным строением. Прежних жильцов постепенно сменили состоятельные господа, державшие горничных и охрану, во дворике за шлагбаумом дежурил вороной табун тюнингованных «мерседесов», тонированных «ауди» с блатными номерами, устрашающих джипов с носорожьими мордами и всяческих прочих дорогих игрушек типа «поршей» и поджарых разноцветных родстеров. Владельцы этих авто, их друзья и соседи по иерархической ступени неоднократно обращались к Иммануилу Илларионовичу с предложением купить квартиру, но, опасаясь обозначенного контингента как класса, славившегося избалованностью, брезгливостью к люмпенам, готовностью наебать кого угодно и как угодно, и решающего свои вопросы на уровне служб безопасностей и крыш, Иммануил Илларионович боязливо отказывал, вызывая ещё большее раздражение соседей и становясь всё более и более замкнутым обитателем постройки.

Учитывая несколько необычные музыкальные пристрастия Иммануила Илларионовича, с ним пытались бороться, ему грозили, обходились демонстративно по-хамски, всячески нивелировали и обижали при любом удобном случае, строили козни, вызывали милицию, подавали в суд, обещали натравить бандитов… - БЕЗРЕЗУЛЬТАТНО. Волшебная сила искусства брала верх, и вновь и вновь, обрекая себя на ежедневные пинки, угрозы и лютую ярость, каждый господень день, И.И. возвращался с работы, брал в руки волыночку и часами засиживался над долгими тренировочными этюдами. Каждый день. Все последние три с половиной года. В надежде на Его Величество Случай, когда представится возможность раскрыть свой дар широкой публике – непредсказуемому Лаокоону, способному как задушить безвестностью, так и одарить его любовью и признанием.
И однажды этот шанс представился…

Известный музыкальный коллектив, игравший фолк и гастролировавший в это время по миру, собирался дать несколько концертов в Шотландии и готовил в рамках предстоящего турне несколько номеров с национальным шотландским уклоном. Коллективу требовался опытный музыкант, владеющий волынкой, о чём и было написано в одном компетентном журнале, освещавшем театрально-концертную жизнь мировых культурных центров. Кастинг должен был состояться в здании Консерватории в ближайшую субботу…

II.

Сердце Иммануила Илларионовича билось, как драм-машына, кадык перекатывался в сухом горле, и волнение, охватывавшее его, грозило перерасти в некий коллапс и эмоциональный дизастер… Наплевав на условия КЗоТа и даже не забрав собственную трудовую книжку, И.И. в срочном порядке уволился с работы, затарился в ближайшей «Пятёрочке» недельным запасом «Равиолло», «Дошырака» и «Липтона», примчался домой, запер дверь квартиры на все замки, отключил телефон, задёрнул шторы, и немедленно стал готовиться к отборочному конкурсу. Deadline наступал через четыре дня…

Не обращая внимания на время суток, усталость и голод, Иммануил Илларионович виртуозно и бегло  штудировал весь свой репертуар – начиная с Моцарта, Малера, Бетховена и Глюка, заканчивая «Продиджи», «Клаббхедзом» и адской интернациональной попсой. Соседи колотили в его дверь, в его окно запускали китайские разрывные петарды, стучали гаечным ключом в батарею, обещали надругаться над его тылом и сделать пидарасом, отрезать ему пальцы рук и поставить на какой-то щётчик. Он не обращал внимания. Раздувая щёки, до слёз в глазах он дудел в узкий мундштук, заставляя волынку переливаться всеми оттенками своей инфернальной полифонии. Сводный хор сигнализаций «мерседесов», «лексусов» и «бимеров» под окнами тревожно и сосредоточенно подпевал, а певчие птицы, утратив ориентацию, в отчаянии разбивались о стены домов. Периодически подъезжали кареты скорой помощи и развозили отдельных морально неустойчивых жильцов по лечебницам с констатацией разнообразных психических помутнений… Иммануилу Илларионовичу было похуй. Процесс шёл.

Утром в субботу, очнувшись от кратковременного дремотного забытья часиков в шесть утра, наш герой тщательно побрился, облачился в свежую сорочку и шикарно отпаренные брюки, сбрызнул лицо одеколоном «Вечерняя Москва» и повязал синий плейбойский галстук в диагональную полоску актуальным бристольским узлом. Тщательно упаковав свой инструмент в дорожную сумку и нырнув в рукава демисезонного пальто, Иммануил Илларионович по-шпионски выбрался из квартиры, стараясь не разбудить никого из соседей по лестничной клетке, на цыпочках прокрался мимо притаившегося в вестибюле консьержа, осмотрел двор, и, рысцой миновав открытое пространство, скрылся в  недрах подворотни.

Путь до Консерватории было решено проделать пешком. Иммануил Илларионович, в предвкушении своего звёздного часа, насвистывая, шёл по утреннему городу, и глаза его светились тихим счастьем предстоящего восторга. Впервые за долгие годы он чувствовал себя востребованным и необходимым своей кровавой музе пуристского искусства.

На прослушивание, за полтора часа до начала, он прибыл первым. В течение последующих сорока минут к порталу подтянулось ещё четыре соискателя, а ровно в десять из предполагаемого зала прослушивания вышел невзрачный человек в модном костюме и спокойным голосом сообщил об отмене мероприятия в связи с изменением гастрольного расписания и дефицитом общего бюджета тура. Человек представился как продюсер, лаконично но бесстрастно извинился за отнятое время и вручил неудавшимся артистам по контрамарке на ближайший концерт. А потом у человека зазвонил мобильный телефон, он небрежным жестом достал из нагрудного кармана миниатюрную телефонную гарнитуру, пристроил её к уху, и категорически удалился.

В повисшей мертвенной тишине коридора стоял Иммануил Илларионович, ошарашено глядя в некую точку перед собой. Хотелось догнать продюсера и убедиться, что всё произошедшее – это какая-то нелепая трагическая ошибка, что на самом деле, он, Иммануил Илларионович, виртуоз волынки и властитель муз – это именно тот человек, которого так долго и с нетерпением жаждал увидеть мир… но ноги не двигались, сердце остановилось, язык онемел, в мозгу раздался тревожный ядерный набат и холодный пот покрыл лысеющую макушку и мошонку героя. В следующую секунду Иммануил Илларионович ёбнулся в обморок.

В чувства его привели часам к шести вечера. Иммануил Илларионович сквозь пелену растерянности и жути идентифицировал перед собой брутального похмельного медбрата с флакончиком нашатыря в протянутой руке, огляделся по сторонам, и вся безысходность его несчастья обрушилась на него с новой трагической полнотой. С трудом поднявшись и не обращая никакого внимания на сочувствующие взгляды немногочисленных соглядатаев его драмы, И.И. сгрёб в охапку сумку с волынкой и на нетвёрдых ногах вышел на улицу.

Домой он возвращался так же – пешком, медленно и растерянно, не глядя по сторонам, не замечая людей и светофоры, и так и не подвергнувшись отрезвляющей динамике вечернего города вплоть до полуночи и вплоть до скамейки облетающего парка перед своим домом, где он оказался с бутылкой портвейна.
Усвоив содержимое бутылки, Иммануил Илларионович понял, что мир обрушился. И шанс, который выпадает раз в жизни, сегодня проехал мимо него, как последняя электричка, идущая в депо и не сделавшая остановки на том перроне, где он её так ждал. А он… неделю назад он отдал всё ради этой электрички, бросив на алтарь кровавого волынкиного бога свой стаж, карьеру, пенсию и надежды. Волынка в сумке – вот весь жизненный багаж, который он взял с собой, отправляясь в туманную и сомнительную неизвестность, в конечном пункте которой маячил неминучий пиздец. И как жить дальше – было не то чтобы непонятно, но терялось само определение бытия, как теряется любое содержание за отсутствием формы. Поделать с этим ничего было нельзя. Зашвырнув пустую бутылку в кусты, И.И. побрёл в сторону дома.

Впервые за последнюю неделю все жильцы, лишённые возможности наслаждаться вечерним инструменталом нашего героя, тихо и мирно спали, так что пьяные заплетающиеся шараханья Иммануила Илларионовича по гулкой лестнице никого не разбудили. Иммануил Илларионович поднялся на свой этаж, нашарил в кармане ключи, и, приготовившись открыть дверь, обнаружил в ней аккуратно сложенную записку. Анонимный листочек, отпечатанный на принтере, сообщил ему следующее:

Читай это письмо внимательно, мудак.
Тебя долго и неоднократно предупреждали, чтоб ты не играл больше на своей пердуле и дал, наконец-то, нормальным людям возможность спокойно жить. До тебя, пидараса, видимо, это нихуя не доходит. Поэтому предупреждаю последний раз. Если ты, сука, ещё раз возьмёшь в руки эту хуйню и издашь на ней хоть один звук, мешая мне спать, я тебя, пидора, уебошу. Окна твоей квартиры мне хорошо видны. Вчера я специально купил винтовку, оптический прицел и глушитель на неё. Если, не дай бог, ещё раз, ты, сука, помешаешь мне отдыхать… - я тебя предупредил.
Если пойдёшь с этим письмом в милицию – спалю нахуй тебе квартиру, чмо.

…В милицию Иммануил Илларионович идти не собирался.

…Пустыми глазами он посмотрел на сумку, в которой лежала бережно уложенная волынка, потом ещё раз прочёл письмо… Потом встал и подошёл к зеркалу. Поправил галстук. Провёл рукой по волосам… Убедившись, что выглядит он достаточно сносно, Иммануил Илларионович вернулся в комнату, распаковал волынку, отдёрнул штору, открыл балконную дверь и вышел на пустой и продуваемый балкон… В природе была ночь, редкие машины, проезжавшие под окнами, были практически не слышны, крупные звёзды молчаливо всматривались в умиротворённые и сонные окрестности.

Иммануил Илларионович посмотрел на этот мир прощальным взглядом и через несколько секунд над городом разнеслось пронзительное и тоскливое соло из «Высокой высокой луны»…