Исключая презренный быт, какого на любом полустанке вы увидите, как грязи, собственно жизнь у нас протекала в шалмане "Мутный глаз", где постоянно рисовался и царил наш друг Фалей. В его компании пол литры легко переходили в литры и кубы. А сам он в рот не брал. У него в районе живота имелась маленькая железная трубочка. Вот туда-то Фалей наш и заливал спиртное. Все, кто это видел попервости, конечно, охуевали сразу. А ведь народ там у нас тусовался разнообразный: пьяницы, воры, бичи и дураки, сбежавшие из дурдома.

Мы с брательником Федей прочно обосновались тогда жить в котельной. Работали кочегарами, а в свободное время играли на баяне до одури. Федя уже почти не спал в ту пору. Он очень почернел рожей, зарос и стал похож на черта. Подурнел и отупел от этой беспросветной жизни. Но, казалось, все ему было до фени. К его чести надо отметить, что братуха делился со мной последним: сахарком, булочкой, пирожком с картошкой, кусочком сала... Рожа то сажа у человека, но душа широкая и сердце открытое. Поверх волосатой груди верный ватник постоянно зимой и летом. Точный признак, что это наш человек. Без булды, патриоты. У моего Феди, когда он не бредил, были свои просветы, хотя имелись и просчеты. Это один Фалей не ошибается в шалмане "Мутный глаз" сколько ему залить спиртного  в свою знаменитую трубочку. А хоть и море, в самом деле. Ему все норма. Стоит он там, у грязного стола, в вечно исходной позиции: всегда готов принять дозу. Хорошо засветился в этом замызганном заведении наш увечный. Как бы бьет постоянно на жалость, но при этом имеет и гордость. Мужик он нормальный, никто не спорит. Никогда ни у кого ничего не просит, а коли нальет кто, тотчас благодарит улыбкой,  сквозь которую видны пара желтых клыков. И никому притом не друг - ни ментам, ни ворам. Чрезвычайно независимая личность. Так и надо, патриоты, в этой ебаной жизни.

Впрочем, расскажу я вам лучше про Оксану. Пахло резиной и елями, когда я ехал на дрезине не помню сейчас уже с какой целью. И пел любимую песню: " я вышел на палубу, палубы нет..." Рассуждал: на мокрой земле тают снежинки, а, следовательно, скоро Новый год и месть моего брательника Феди приурочена именно к этой знаменательной дате. Ничего не поделаешь, никуда от этого не деться. Он ведь негодяев где угодно вычислит, раз поклялся могилой матери.
- Всех замочу, - мычит Федя, шуруя уголек в котельной. И я лично почему-то ему охотно верю.

Временами я сам его боюсь, честное слово. Как-то неуверенно мне становится с ним рядом и чертовски зябко. Ладно, хуй с ним. Раз уж начал про Оксану, то буду рассказывать дальше. Она работала парикмахершей при станции. Как сейчас вижу ее робкие плечи, согнутую спину, перхоть в волосах, узкие бедра. Слышу ее приглушенный смех и незлобный матерок. Но опять почему-то срезаюсь на Федора. "Есть идея",- шепчу ему как-то раз полупьяному, - " когда это все кончится, поставить тебе бюст на родине." "Бронзы не напасешься, братишка", - отвечает он на мои странные слова», - для меня ведь вся Россия родная страна, а где меня родили, гадом буду, не помню. Не знаю и даже не вникаю. Какая на хуй разница. Также, братка? Зато потом поскитался я по нашей необъятной. Повозило меня на машинах, на поездах. Поболтало в трюмах. Просветило капитально в зонах.  Потратило изрядно в разных населенных пунктах, пока не кинуло окончательно сюда. Думаю, навечно. Вот теперь отомщу только уродам и помирать можно. Но до той поры не успокоюсь, братушка". Я сижу, прислонившись спиной к теплой батарее, и шепчу ему: "наша жизнь лотерея, Федя, и чем помирать от скуки, лучше действовать и бить поскуд". Он согласно кивает на это, щурясь, как прожженный жулик. Да ладно, ништяк. Я давно уже остепенился. Все, кранты на хер. Прилег на топчан и раскрыл замусоленный томик писателя Диккенса. Роман назывался "Большие надежды". Оксана читала его еще тогда, когда у нее была короткая стрижка  и она называла меня "зайка". Уссаться можно, как вспомню. А ходила она, кстати, в узких зеленых штанах и курила исключительно Приму. Пила только самоган.  Голос у нее был такой довольно грубый. Как я уже сказал, работала девушка в парикмахерской, но также подрабатывала на линии, где ее однажды и грохнули. Но это уже другая песня. Да вот еще деталь: пахла она постоянно самыми лучшими духами "Красная Москва". Это к слову. Что мне в ней нравилось, так это то, что она экономила на всем, но не забывала с получки купить какую-нибудь хорошую книжку. Этот роман мне тоже от нее достался. Читаю вот теперь постоянно и чуть ли не плачу. Сама Оксана не раз признавалась мне по пьяни, что просто рыдает над судьбой героя, маленького Пипа. "Да, от своей судьбы, видно, не уйдешь",- неоднократно повторяла девушка в глубокой задумчивости. А потом резко заявляла: "да пошли они все на хай!" Федя в это время шуровал свой уголек, прислушиваясь в пол уха к нашей просвещенной беседе. Он-то не грамотный у меня, но всю Сибирь прошел вдоль и поперек. Хлебнул горя человек, зато к закату дней имеет и брата и верную подругу жизни, так как я просто не мог не поделиться с ним женщиной, которая любила нас обоих, как сестра. Хорошая была девчонка. Жаль замочили ее не поделу. Эх, блядская наша жизнь. Умная же была Оксанка, пиздец всему. Мы с брательником это сразу просекли, когда она одним пальчиком вскрыла тот шкафчик, а в нем две бутылочки Клюквенной и литр почти керосина. Лафа. "Ну, ты даешь, курносая, " - прохрипел тогда Федя, сам очень опытный мужик в таких делах. Оксана улыбнулась, очень польщенная, и даже зарделась, так как похвала Федора в районе Банной чего-то да значила.

Итак, я лежал на этой ебаной лежанке и вспоминал от нехуй делать свою первую свиданку с Оксанкой. Запала она чего-то мне в душу. Девка помню, мусолила  страницы, читая мне вслух про мрачную обстановку в доме одной дамы, которую кинул ее жених, съебавшись от нее с концами в день свадьбы. Она после этого типа ебнулась. С потолка у нас притом капало, утробно урчали трубы, где-то отдаленно бухало и охоло да, как обычно, стучали по рельсам составы. А Федя все подбрасывал угольку, вытирая пот с влажного лица, будто снимал слой за слоем обгоревшей кожи. Да бормотал время от времени: "всех уродов урою". Потом она повела меня к себе в парикмахерскую. Как сейчас вижу себя в большом тусклом треснутом и загаженном мухами зеркале, рядом с которым приколоты несколько голов с модными прическами. Худая уборщица с бледным лицом баптистки медленно, словно объелась демедрола, сметала на полу мои волосы. Рядом в кресле душили полного мужчину. Тройным что ли?