Дрожали огоньки, как светляки или гнилушки, и жались сбоку-припеку неказистые избушки, из ушей которых шел густой дым. За ними рвы, рытые еще во время последней войны, выжженный лес и, наконец, железная дорога. По бокам-то, как сказал поэт, все косточки русские. А по рельсам шуршат поезда в темноте зимней ночи.

Мало чем примечательные люди, скажем, подвязались жить в этих глухих и отдаленных местах по чьей-то злой воли. Сами по себе они довольно грубо скроены, а тут еще ватные штаны совершенно безразмерные, огромные, растоптанные до предела валенки да драные, оставшиеся от предков фуфайки и смешные шапки-ушанки делают их вообще крайне неказистыми и бесформенными. Однако ничего, улыбались и даже порой смеялись не хуже других граждан необъятной страны.

Грубые лица, угловатые фигуры, старая одежда да в голове постоянный шум от проходящих  мимо поездов, за частую длинных тяжелых товарников. Детишки их с измальства бегали на железную дорогу и в силу детской наивности думали лишь о том, как бы устроить крушение. Однако на решительные акции редко дергались в силу своей крайней запуганности.

Женщины тут были также грубы, как и мужчины. Они пахли углем, щами, дегтем, керосином, самогоном и потом. Ругались все матом по-черному. Пили спиртные напитки в больших количествах и пели матерные песни.

Я и брательник мой Федя жили тогда на этой самой Банной и заросли грязью просто страшно. При нас была одна баба, которую потом некие странники жестоко замочил (видел собственными глазами) в углу возле старой этажерки. Валентина эта была нам, как сестра родная. Готовила  жрать в награду за приют и убиралалась в хате. А ведь по сути сущая бичевка. Помню, дал ей пол булки, и она живо задрала юбку. Но относилась к своему делу Валя предельно честно. Не выебывалась ни разу. Благодарно обвила меня своими грязными руками и все пыталась почесать за ухом. Крепко прижалась ко мне своей пятнистой рожей. Застонала, заохала. Я держал ее на весу, стоя покалено в воде, и чуть не ржал. Честное слово. Ведь от вида этой лахудры ужаснулся даже мой брательник Федя, который по жизни навидался всякого. Он как раз очнулся от забытья, бедолага, и попросил попить, не в силах встать.

- Да налей-ка ты ему, братишка, самогнета похмелиться, - сказала тогда Валька, а Федор лишь одним глазом на нее глянул, с трудом разлепив веки, и начал материться так, будто его специально отравили нервнопаралитическим газом.

Однако постепенно и он привык к ней. Хотя поначалу разговор у них не клеился. На его вопрос, откудава  родом сама будет, Валентина нахмурилась и ответила, что жить ей осталось очень мало. Накаркала на свою голову.

Мужики эти, странники, которые ее грохнули, были какие-то залетные фраера. Нет, не местные точно. Они долго избивали ее, плевали ей в рожу, размазывали по обнаженному телу сопли и говно. Мы с брательником сидели за занавеской и не дергались, так как боялись, что и нам будет пиздец. Прибьют запросто эти дураки, отставшие от эшелона. Они же возили ее мертвую по полу, матерились и все больше возбуждались. Надругались по очереди над теплым еще трупом. Потом унесли бабу на помойку.

- Ничего, братушка, - утешал меня после Федя, - отольются им девкины слезы.

Долго скучали мы по Валюхе, пока не познакомились с Оксаной и стали забывать с ней все на свете.