Адин раз, када я валял хуй с мамой на даче в Серебряном бору, ко мне в гости приехал Мишка. Ваще-то его чаще зовут падонок Медведь Шатун, но с некоторых пор ему это имя чота разонравилось. И ладно. Ну хуле, я его визиту так обрадовался, что и сказать нельзя! В последние дни занимался только тем, что настораживал на огороде капканы, потому что какая-то местная шваль повадилась воровать помидоры на закуску к самогону… А это очень зайобистое занятие — ставить ржавые капканы. В общем, я очень по Мишке соскучился. Мама тоже была рада его приезду — у нее сломалась дилда, а починить было некому, потому что сосед дядя Вася уже неделю валялся в запое.
— Это очень хорошо, что ты приехал, — говорит она. — Вам вдвоем здесь веселей будет хуй валять. Мне, кстати, завтра надо в город поехать на спектаколь дяди Ромы Виктюка. Я, может быть, задержусь…
— А с кем пойдешь? — спрашую я. — С папой?
— На папу твоего надеяться — и тебя бы не было, — туманно отвечает мама. — Ну так чо бля, проживете тут без меня два дня? Или непременно нада, чтобы кто-то памперсы менял и гавно выносил?
— Конечно, проживем, — говорю я, харкая ей под ноги с самым независимым видом. — Мы не маленькие!
— Ага, не маленькие, — Мишка заулыбалсо и показал из штанов свой конец. — Бугога!
Мама сделала вид, что ей на Мишкину шутку совершэнно похуй, хотя украдкой вздохнула. Я думаю, это потому что дядя Рома педораз, так что мамино удовольствие от грядущего пидарского кансэрта было под большим вопросом. А хуле, надо правильные группы слушать, а не уебанов всяких. Я ей посоветовал слушать «Арию» и «Алису», а еще Шнура и Виктара Цойа, но мама в ответ на это скорчила ебло и сказала, што Цой давно сдох фпесду и превратился в мумию. А еще добавила:
— Только вот што, дебилы… Вам тут придецо самим обед готовить. Сумеете? Или непременно нада, чтобы кто-то пампер…
— Сумеем, — перебил ее Мишка. — Чего там не суметь! — И он наизусть зацытировал «Красную плесень»: — Один носок, пизды кусок, ведро воды и хуй туды…
Он ещо и станцывал краковяк. Зажог, кароче. Но мама посмотрела на него, как на далбайопа. Потом перевела алкогольный взгляд на меня:
— Кароче, сварите суп «Доширак» и кашо. Кашо ведь просто варить. Берете пакетик, отрываете уголок и хуярите в каструлю.
— Сварим и кашо. Чего там ее варить! — говорит Мишка, не переставая танцевать. Я говорю:
— Ты смотри, Мишка, а вдруг не сумеем захуярить! Ты ведь не хуярил раньше. В основном только дрочил, пил пиво и пердел. Ну да это я и сам умею. А жратву не умею, так что имей в виду.
— Не беспокойса, йбана! Подумаешь, суп-хуюп! Ебал я раком Доширака вместе с Гельмутом Колем. Резиновые гандоны открываются идентичным образом. Не ссы. Я не раз видел, как мама гандоны открывает. Кароче, чуваг, сыт будешь, не помрешь с голоду. Я такое кашо сварю, что пальцы оближешь! И хуй тожэ. С смысле, «хуй оближешь», а не «хуй сварю». Потому что хуй варить — это вовсе не то же самое, что хуйарить. А хуярить — мойо призвание, вот.
Тут Мишка поскользнулся на арбузной корке и наконец-то ебнулся, приложившись мордой об угол табуретки. Я счол это хорошым знаком и довольно потер руки.
Наутро мама, противно плямкая с похмелья пересохшими губами, выдала нам хлеба на два дня, прокисшые остатки горохового сцупа, ящик «Путинки» (это чтобы мы ее зеленый чай не пили), показала, где какие продукты лежат, объяснила нудным голосом, как варить сцуп и кашо с молоком, сколько чего носыпать, сколько всякого другого говна налить. Мы все слушали, развесив ушы, только я ничего не запомнил. "Нахуйа, — думаю, — раз Мишка уже умеет гандоны открывать". А Мишка в это время стоял сбоку, фтыкал на мамину жеппу и украдкой драчил в кармане. Он всегда дрочит, как павиан, у него это с рождения в крови. Даже в яслях умудрился отличиться, наспускав в гороховую кашу строгой воспитательнице, а она имел неосторожность пригубить пару ложек и после того блевала два дня. Впрочем, наш расскас не об этом.
Мама уехала, а мы с Мишкой решили пойти на пляж рыбу глушить. Наладили удочки, накопали червей. Хлеб решыли оставить на прикорм рыб, всё равно его одни лохи едят. Суп хоть и был прокисшим, но нам после водки было уже всё похуй: нажрались гороху по самые йайца и дажэ дно облизали со всем старанием. Мишкина репа, правда, застряла в каструле, и полчаса оттуда не вынималась, но я намазал края посудины маминым вазелином «Sunn’-Vinn’» — и сразу всё отлично выскочило. Прямо как будто новорожденный из жопы вылетел. Или откуда они там вылетают.
— Постой, — говорю я, придержав Мишку за плечо. — А обед кто будет хуярить, если мы на пляж уйдем? Пуйшкен?
— Чего там варить! — говорит Мишка, выпуская гороховый газ. — Одна возня и томленье духа! — тут он напрягся и снова испустил душок. — Пук!- шкина, бля, я в рот ебал. Обойдемса как-нить без помощи этава папуаса-рифмача. Съедим весь хлеб, «Путинки» еще йобнем, а на ужин сварим кашо. Кашо можно и без всего есть. Дажэ бес трусоф.
Мысль про «беструсоф» мне понравилась. Правда, нарастающий Мишкин пердёж не понравился нихуя, но, как всякий бывалый рыбак, я решил терпеть ниибацо.
Нарезали мы хлеба, намазали его всякой хуйней, набили рюкзак воткой и пошли на пляж. У нас в Серебряном бору пляж очень хорошый, качественный, и там завсегда беструсоф можно. Ну, хуле. Сначала выкупались, потом разлеглись на песке. Греемся на солнышке, хлеб с вареньем жуем, пердим вполсилы. И дрочим, канешно! Рядом раздетые педоразы в карты играют. В ачко. Потом выигрыши отдают в кустах. Ну, мы ж не пидоры — отвернулись и зафтыкали на какую-то рыжеволосуйу бабу под два метра ростом, типо модель. Только это тоже пидор оказался. Патлатый как Пугачова в парике. Встал вдруг и куст обосцал в двух метрах от нас. Еще и с бородой. И на сисярах татуироффка: «Низабуду радной Удаффком, где ебали меня калёной рельсою». Ахтунг, бля! Пришлось уйти с обгаженного места. Тем более, что пидоры с картами стали проявлять к нам повышенное внимание… Нахуй такое.
Потом стали мы рыбу глушыть. Садились жеппой в воду и пердели. Но рыба глушицо отказывалась напрочь. Тогда мы взяли по леске и привязали к хуям, но рыба, сцука, все равно не клевала. Только Мишку кто-то адин раз за жопу схватил. Как выяснилось, тот самый бородатый гомосек. Есчо улыбнулсо так зазывно и говорит: «Меня зовут Максим. Вы не смотрите, шо я педораз, на самом деле йа тожэ падонак, атец контркультуры, нах. Я с самим Джейсонфорисом и Франконерой в «Шансе» тусил». Но Мишка так ему в летсо перднул, што борадатый ушол камнем на дно. Падонок, блиа….
Целый день мы так на реке проболтались. Пытались снять блидей, но ничо не вышло. Они смотрели на наши хуи и смеялись, показывая пальцем. Сцуки, песок им налипший, что ли, не понравилсо? Мы с тоской проследили, как они уехали с какими-то гламурными апсосами на Бээмвэ Икспять. Но потом представили, что бляди были замаскированными гнилыми пидарасами, и нас сразу попустило. Ну а чо, вдруг они и правда пидоры? Кто их знает. В таком настроении мы допили запас вотки и к вечеру вернулись домой. Голодные как пиздецнах!
— Ну, Мишка, — говорю, — ты у нас специалист по гондонам. Что варить будем? Только такое, чтоб побыстрей. Есть очень хочется.
— Давай старый добрый «Дюрекс», — говорит Мишка. — Он удобнее всего аткрываецо. Я даже помню, что он бывает со фкусом шоколада, клубники и бананофф…
— Ну что ж, «Дюрекс» так «Дюрекс». — Я не стал у Мишки спрашывать, откуда он знает, какой вкус у гондонов, это типа не мойо дело. И ваще, нельзя плохо думать про товарисчей по партии… Да, забыл сказать, мы с Мишей оба фходим в партию Удава, которая называецо «Падонки России», там на эмблеме голубой медведь с серебряным стропоном и рядом голландский флаг, патамушта в Голландии продаеца трава, типо легалайз. Правдо, есть у всего этого и ахуенно большой минус, я бы в Голландии жыть не хотел, потомушто ихним педоразам можно женицо и детей заводить, и это дикое западло. Да пидары — это ваще западло и ахтунг. Во всяком случае, так Удав учил. Ведь не станет же Удав врать?
Карочи, это. Растопили мы плиту, поставили каструлю. Мишка кинул туда горсть гандоноф. Они тут же скрутились и покоробились. Я говорю:
— Далбайоп! Надо же было распечатать! Теперь они пришли в негодность. Давай ещо гандоны. Есть очень хочется!
— А больше нету, — он мне отвечает и этак педерастически руками разводит, как мудаг.
Я ему, конечно, дал в ебач, не сдержался. А потом он мне, и еще ногой по йайцам. А потом мы перевернули нахуй каструлю и залили всё вокруг водой. Я говорю укоризненно:
— Мишка, блиа, что же я маме скажу? Она просила порядок в доме поддержывать.
— Не сцать! — отвечает пьяно Мишка. — Скажы, приезжала моя сука жына и дачу подожгла. А мы типа тушили.
— Да схуяли ей тут делать.
— Непесди. Этта сука везде!
— Гы-гы, — последнее меня развеселило, и я сразу перестал грузицо. — Везде! Гы-гы. Пошли еще гондоны поищем.
Но гондонов мы не нашли. Зато откопали под матрацем у мамы целый пакет сушоной травы.
— О! — Засмеялся нехорошо Мишка. — Вот он, значит, какой — зеленый чай. Ну-ну. Теперь понятно, почему мама твоя нам эту вонючую «Путинку» пыталась подсунуть. Но нас задешево не купишь, правда?
— Ага… «Путинка» маст дай. Но эта хуйня разве подойдет для кашы? — засомневалсо я, заглядывая в пакет.
— Тю! А не похуй ли, из чего кашо варить? И ваще, это не кашо будет а «малако».
— Так малако же — это малако.
— А у нас ЭТО будет малаком, далбайоп! Я гляжу, ты ваще в правильных делах полный лох. Отдай сюда каннабис!
И Мишка съездил меня пакетом меня по кумполу. Я ни хуя не понял, но спросил с надеждой:
— А может, по старинке в цыгареты забьем?
— Какие цыгареты, уйобок, ты что, забыл — мы ж курить бросили! Капля никотина убивает вошь.
Вошь-то вошь. Но я все равно сомневалсо... Спрашиваю:
— А ты сам это малако-хуялако когда-нить варил ваще?
Мишка потупилсо:
— Ну, сам-то я не варил, но читал, как дядя Нотоф варил на майские праздники. Он этот рицепт на Удафф присылал, в рубрику «Фкусно жрать», и даже с кортинками. Судя по каментам, вроде бы фкусно было.
Ну ладно. Я ему дал самую большую каструлю, какая была в доме. Мишка ее поставил на печку и начал траву из пакета засыпать. Я говорю:
— Давай, давай, сыпь побольше, жрать очень хочецо! — И в нетерпении хватаю его за локоть. Мишка как заарёт:
— А ну-ка, атвали, педораз! Не видишь, я священнодействую!
Вывалил в каструлю весь пакет, повернулся, весь такой раздражонный, и как засадит мне в пятак. Я аж сел на лоток с яйцами. Оно как брызнет нах! Мишка поскользнулся, упал репой об плиту и вырубился.
Я пошел штаны застирывать, а Мишка тем временем очнулся, мудаг, и начал творить какую-то хуйню: йобнул в каструлю мой вонючий шерстяной носок, который я собирался использовать вместо прихватки, а еще висевшую на стене треснувшую хоккейную маску (похожая была у Жжейсона Фориса из «Пятницы, 13-е») и две банки сгущенки. Всю эту поеботу он перемешал грязным веником и ещо воды зочем-то налил доверху.
— А нахуйа стоко сгущенки? — спрашиваю.
— Не сцы, дядя Нотоф всегда так делает. — Говорит Мишка, почесывая йайтса а-ля Боп Марли с гитарой. — Ты только за печкой смотри, а я уж сварю, будь спокоен.
Ну, я за печкой смотрю, дрова подкладываю фтопку, а Мишка кашо варит, то есть не варит, а сидит на табуретке с ногами как филин под валиумом, да на каструлю смотрит, оно само варицо. И чешет попеременно то шишку на лбу, то яйца. Время от времени мы с ним подходим и пробуем кашо чайной ложечкой. Чавкаем наперегонки. А хули, фкусна. Дядя Нотоф плохова не посоветует, иначе бы его давно атпиздили, даром что в Амстердаме жывет. Где-то полкаструли сожрали, пока пробовали. Но голод никуда не ушол, даже наоборот.
Скоро стемнело, и шышка у Мишки на ебале празднично засветилась, как лампочка на елке. Сидим и ждем, когда это ебаное кашо наконец-то сварицо. Мишка куняет, роняя слюни на груть. У меня тоже, блять, держацо никаких сил нету. Вдруг смотрю: крышка на каструле приподнялась, и из-под нее кашо наружу лезет.
— Мишка, — говорю, — чозанах? Почему кашо лезет?
Мишка буркалы разлепил:
— А? Чо? Куда?
— Хуй ее знает куда! Из каструли лезет, сука!
А кашо и правдо из каструли лезет, коричневое такое, липкойе, и почему-то в хоккейной маске.
Мишка от удивительного зрелища выпустил целый шлейф такого удушающего газа, что я чуть в обморок по стене не сполз. Потом схватил ложку и стал кашо обратно в каструлю впихивать. Мял его, мял, а оно будто пухнет в каструле, так и вываливается наружу. Я схватил доску для резки хлеба, кааак йобну по кашэ! Оно: пук! И нам в морды комками.
— Тьфублять! Не знаю, — говорит Мишка, вытирая еблище рукавом рубашки, — с чего это оно вылезать вздумало. Может быть, готово уже?
Ага, гавна-перога «готово»! Я взял ложку, попробовал: хоккейная маска совсем твердая, и сгущенки на донышке.
— Мишка, — говорю задумчиво, — куда же сгущенка нахуй девалась?
— Не знаю, — говорит. — Я много сгущенки налил. Может быть, дырка в каструле?
Стали мы каструлю осматривать: никакой дырки нет. А жаль. Я бы засадил, хых…
— Новерно, мы сами фсё сожрали, пока пробовали, — говорит Мишка, типа ниибацо открытие сделал. — Надо есчо подлить.
Он принес корабль травы, подаренный мне дядей Нотовым на деньрожденье, и подлил в каструлю сгущенки из маминых запасов. Они с соседом дядей Васей часто мажутся сгущонкой, а потом ревут всю ночь как ослы. Вопщем, забили топку дровами, стали варить дальше. Варили, варили — смотрим, опять кашо в хоккейной маске наружу лезет.
Мишка орет:
— Куда же ты, кашо, лезешь, Джейсонфорис ты ёбаный? Крэйзидэд в хоккейной маске, йобанаврот, «Хуй забея» обслушалось, что ли?
— Да какой Джейсонфорис, блиа, это у меня глаза наружу лезут, а никакое не кашо!
У меня живот и правда вспучило — чуть гляделки не выскочили. Сжал булки — не помогло. Перданул так, что мухи с потолка попадали.
Мишка за голову схватился, закашлялся, лицом позеленел. Ничо, пусть прочувствует, сука… Я тем временем схватил ложку, стал лишнюю траву откладывать. Вычерпал лишнее и снова бух туда банку спущенки.
— Вот видишь, — говорит Мишка, открывая настежь форточку, — ты думал, что спущенки много, а ее еще подливать приходится. Фу, бля, ну и запах… Вот нахуй мы этот горох жрали, а? Чуть не сблевал… Ыыы…
Варим дальше. Варим. Варим. Что за педоразия! Опять вылезает кашо. Маску наружу пихает.
Я говорю:
— Ты, наверно, много травы положил. Она там разбухает, и ей тесно в каструле становицо.
А Мишка:
— Ну ясен хуй. Оно жэ жывое.
— С хуяли это оно живое? — говорю. — Джейсон в «Пятнице тринаццтойе», например, с самого начала кина был гнийущщий труп. У него еще черви были такие на ебале… колоритные.
— А трава, шо, не жывая? Мудаг!
— А-а-а… — я понял, к чему он клонит. Растения — это типа живая природа, особенно канапля. Ахуеть бля! А я раньше и не задумывалсо… Курил ее. А ей-то новерно больно ниибательски.  С другой стороны — кому щас лехко, бля?
— Вопще, — говорит Мишка, — кажецо, я и правда немного много травы переложил. Если бы в косяк это дело забить, мы бы уже на Луне были, как Незнайко. Ты знаешь Незнайку?
— Ну, хуле, — я говорю. — Стехи его читал в альманахе Удава, а так — нет.
— Ладно, впизду Незнайку. Что касаемо лишних порций, это все ты виноват: "Клади, типо, побольше. Есть хочецо!" Вот случится у нас передоз, тогда пойдешь, гандон, почом на базаре ведро кузнечикоф!
— А откуда я знаю, сколько надо класть? Ты ведь говорил, что умеешь хуярить. Или снова пропизделсо, как дешовый поц? А? В Бобруйск ездил? Не слышу. Ездил, бля? Ездил? Чо замолк-то? Хуярить будешь или как?
— Ну и нахуярю, не мешай токо.
— Пожалуйста, пидар какой! Не буду тебе мешать. Хоть ебанись тут совсем, мудило вафельное!
Отошел я в сторонку, сел на табурет, а Мишка варит, то есть не варит, а только и делает, что лишнюю траву в тарелки перекладывает. Зациклило ево, короче. Весь стол уставил тарелками, как в ресторане, и все время спущенку и банки подливает. Я не вытерпел и говорю:
— Хорош, блиа, продукты переводить! Сгущенка ужэ кончилась. Что теперь делать?
Мишка так задумчиво репу почесал:
— Можыт, ее чем-нить заменить, а? Водой, там. Или, к примеру, канчиной. Или обычным малаком.
— Ты чо, прихуел, брателло? Это ж дача. Откуда тут простое малако? До ближайшэго магазина — 50 кэмэ. Пиздуй, придурок, коли мозгов нету.
Мишка отвечает раздраженно:
— Откуда-откуда малако... Из каровы, даун, блиа. Иди к соседке, тете Наташе, и попраси. Можыт, и даст.
И хули. Я пашел к тете Наташе, которая жила через три дома, а она там в жеппу пьяная была и сразу дала мне. Целых три раза. Правдо, я ни разу не взял. Она говорит:
— Дениско, не зря твой папа говорил, что у тя руки токо под хуй заточены. Пшел нах отседова, шелупонь. — И рраз мне по ибалу плеткой-семихвосткой, аж слезы брызнули от обиды. Ибу и плачу. Точнее, не ибу, а лежу на грязном полу, плачу и подрачиваю между делом. Тетя Наташа тем временем на меня собачий ошейник с шипами надела и зачем-то принесла длинную веревку. Говорит:
— Дениско, хочешь, БДСМ с тобой делать буду? Это не больно. Местами дажэ прийатно.
Я ей:
— Не надо бэдээсэма, тётенько, у меня и так до сих пор после прошлогоднего минета песюн кривой! Я к вам за малаком пришел!
— Во, сцоцунок, ёпт… Придецо тебя наказать, сцукоблянах. — Вижу, тетенька разозлилась нехуйово. Достала мигом с полочки большой страпон и надела на себя. А дверь закрыла на швабру. Ахтунг, нах! Гляжу — на полочках дохуйа фсяких дилд, страпоноф и прочих анальных шарикоф, как в секс-шопе. Дилды так ваще загляденье, красные, синие, розовые, и ф цветочек есть, и в крапинку, и в звездочку. Она их, новерно, в Новый год вместо игрушек на ёлку вешает. А хуле, не удержалсо и взял одну, типо паиграть. Красивая дилда, синяя, с жолтыми звёздочками. Просто загляденье, нах. И смешная такая. Гыы…
Тетя Наташа говорит:
— Чо, нравицо, Дениско? Ну, бери, хули там. Вот, можешь есчо в нагрузку этот страпон взять совершенно бесплатно. Бери-бери!..
А хуле, пришлось взять. Это же тетя, а не педораз какой-нибудь! Не поспориш.
Ну, кароче, через час она меня выставила на порог, без фсяково малака, зато с дилдой и страпоном, токо страпон к тому времени уже был безнадежно сломан, патамушта намертво застрял в моей жеппе — наружу уныло свисали ремешки. А есчо я никак не мог снять собачий ошейник с шипами — она его, сцука, проволокой прикрутила.
Прибегаю обратно к Мишке. Смотрю — а он в нашу каструлю дрочит обеими руками и улыбаецо дебильно:
— Ну чо, принес малако?
Я ему показал страпон и дилду. Страпон он тут же положил в каструлю, чтоб варился на манер холодца, а дилду мы поставили на каминную полку в гастиной, для красоты.
А кашо фсё лезет и лезет, заипало уже внотури. Вроде корабль был всего один, а порвало как от целой флатилии. Глядим мы на нашэ детище, чешем репы. А оно тожэ так нехорошо на нас пялицо дырками из-под хоккейной маски, как будто чота недоброе замышляет.
Тут я понял, в чем дело.
— Мишко, ты лох, — говорю, — все время спущенку льешь, как же она может свариться.
— А как, по-твоему, без спущенки, что ли, варить?
— Выложить, — говорю, — половину травы и налить воды с малаком сразу побольше, и пусть себе варицо.
Взял я у него каструлю, вытряхнул из нее половину травы, которая уже в зеленоватую кашыцу превратилась.
— Наливай, — говорю, — теперь воды доверху.
Мишка взял кружку, полез в ведро.
— Не найдено нихуйа, — говорит. — Типо ашыпка 404.
— Что же мы делать будем? Как за водой идти, темнота какая! — говорю. — И колодца не увидишь нихуйа.
— Ниибет! Сейчас принесу. — Он взял спички, привязал к ведру веревку и упиздовал к колодцу. Я его ждал-ждал, тут срать приспичило. Еле успел в сени выскочить, там нагадил гороховым супом, не удержался. Бумаги нет, вытер жопу полотенцем, всё равно стирать пора. Сел на табуретку, глаза слипаются. И я как-то нечаянно заснул.
Приснилось мне, как мы с Мишкой в кукольный театр ходили на представление про резиновых баб. Впрочем, об этом не будем. Через час возвращаецо он враскоряку, в сенях об что-то ебнулся, я сразу проснулся. Гляжу — у него руки сзади веревкой обмотаны и ведро на голове. И сапогами всё мое говно растоптал, предурак.
— А вода где? — спрашиваю.
— Вода... там, в колодце.
— Ебать твой тупой череп! Сам знаю, что в колодце. Железный дровосекель, блять! Где такую козырную каску заимел, а?
Этот апсос в ответ шепелявит:
— Какую каску нах. Меня самого чуть насмерть не заимели. Плёткой в темноте атпиздили, и вот это…
Я с его башки ведро снимаю, гляжу — а у него во рту обломок другого страпона. И глаза такие охуевшие, будто он не за водой ходил, а за воткой, и всю ее по дороге нечаянно разбил.
— Ах ты, — говорю, — размазня! Страпоноед! Ты что ж, нас уморить голодом хочешь? Хуярь теперь снова за водой, ебена вошь!
Мишка насупился:
— Не могу, говорит. Там эта злая тетенька ф черной коже бегает, с черными губами и черными зубами. Прямо как у моей жыны. Мне типо теперь за порог выйти страшно…
Я ему отвечаю:
— Нищеблядь ты убогая, внотуре. Хуле ж нам бояцо какой-то саракалетней собаки-барабаки с черными губами?
Мишка аж напрягся:
— А знаешь, какие у нее губы холодные??? — Помолчал и добавил в сторону. — И хуй тожэ.
Он с отвращением сплюнул пожеванный страпон и вытер язык грязным полотенцем, об которое я перед тем вытирал жопу. Что возьмешь с идиота…
И тут со двора раздалсо леденящий душу вой. Даже не вой — визг какой-то. От страха я снова непроизвольно серанул в штаны, но виду не подал, што испукалсо. Закрыл каструлю крышкой и сел сверху, как на унитац.
— Не сцать! — Говорю я Мишке, — щас попиздую просить у соседей ружжо. Меня страпоном не возьмешь.
— С ума, — говорит, — сошел! Ты посмотри на часы: соседи спят давно. Устали. У них вчера дедушка умер, весь день его закапывали…
— Почему так долго? Он сопротивлялсо, штоле?
— Нет, просто дед в войну танкистом был. Попросил похоронить его в любимом танке.
Тут, как нарочно, обоим нам пить захотелось; кажется, сто баксоф за кружку воды отдал бы! Нет, двести! Но в жопу не дал бы, нет. Тут уже, йопта, цифры иной категории в силу вступают… А хуле, говорил же Удав, что за мильйон готов жеппу подставить. Так что и нам было бы не зазорно. Но за 100 баксоф — увольте. Мишка говорит:
— Это всегда так бывает: когда нет воды, так еще больше пить хочется. Поэтому в пустыне всегда пить хочется, потому что там нет воды. Логична?
Я говорю:
— Ты не рассуждай, пиздобол бля, а дрочи. Философ нашолся. Видишь, кашо выкипает!
— Пашол нахуй, — он отвечает. — Я тебе порнозвезда Рокко Сиффреди, штоле — дрочить по приказу?
— Ну давай вместе сходим за водой, а? Я тебя ззади прикрою.
— Знаю я твой «прикрою». Ну ладно, пошли. Только замаскируемся.
И мы пошли. В жопы повставляли для конспирации пучки перьев. Типа мы просто питухи — вышли погулять. Но на нашу беду нам попались две какие-то чорные фигуры — они, судя по всему, пробирались на огород, чтобы поебацо. У одной из фигур я приметил бороду и дико заорал. Пидары побежали в одну сторону, а мы в другую, и, кажецо, сломали по дороге забор. У меня потом все яйца в занозах были… Больно дажэ вспоминать.

Пришли мы домой. Кашо у нас остыло, печь погасла нахуй. Растопили мы снова печь, достали перья из жопы и опять принялись кашо варить. Воду, не мудрствуя лукаво, зачерпнули из ближайшей лужи. Мишка, правдо, сокрушался, что лужа натекла из-под поломанного сартира, но я его осадил ударом по ибалу, так как мне эта вся катавасия с кашей уже изрядно остопиздела. Сколько можно!
Наконец кашо у нас закипело, сделалось густое и стало пыхтеть: пых, пых!.. И нам обоим как раз очень сильно захотелось жрать, аж слюнки потекли, как у бешеных собак-барабак.
— О! — Говорит Мишка, блестя красными от недосыпа глазами. — Хорошее кашо получилось, знатное! Пробуй быстрей, Дениско!
Я взял ложку, попробовал и скривилсо:
— Тьфу! Что это за кашо! Горькое, несоленое и воняет говном. Аромат цартира — нового дня глаток! Фу!
А Мишка почему-то не стал пробовать. Стоит, отморозившись, в уголке и из жопы остатки перьеф выковыривает.
— Нет, — говорит, — умирать буду, а такое кашо не стану есть! Нахуй пашол!
— А хуле не будешь? — Спрашиваю, а сам автоматически продолжаю жрать.
— Дык я в нее насрал, пока ты за малаком ходил. Вот. Мне казалось — готично получится, а получилась хуйня.
У меня кашо обратно полезло, но я сдержалсо, потомушто по-прежнему был голоден. Не пропадать же полезному продукту! Съездил однако Мишке по ебалу.
— Ну ты далбайоп! — говорю. — Что ж делать теперь?
— А я ибу?
— В рот себя еби! Серун бля! Чо мы жрать-то бум?
— Хуйзнает. Пойду поищу… А ты пока кашо доедай.
Меня от злобы аж перекорежило:
— Сам доедай кашу с говном! Копрофаг пизданутый.
— Стой. Чота мы протупили, — говорит Мишка. — У нас же дилда есть! Ее пасасать можно, чтобы утолить первый голод, это все журналы для туристов советуют, типо любой придорожный камушек для сосания годится, а там, глядишь, и магазин аткроецо…
Я говорю:
— Некогда теперь уже с дилдами возиться! Скоро светать начнет. А сна ни в одном сасу. То есть глазу. В шоколадном, блиа. Пашол ты нахуй, кароче.
— Так мы дилдо варить не будем, а просто погрызем. Это ведь быстро — раз, и готово.
— Ну давай, — сдался я, — если быстро. А если будет как кашо, то лучше не надо. У меня в животе всю ночь урчит, круги перед глазами и предметы сами собой двигаются. Это от голода, бля.
— В один момент, вот увидишь.
Мишка  взял дилду обеими руками и уже приготовилсо её грызть своими прокуренными бобровыми клыками, но я его остановил:
— Нехуй, — говорю, — произведение искусства поганить. Я лучше эту замечательную дилду маме подарю на деньрожденье. У нее старая как раз сломалась. Давай лучше снова пойдем к тете Наташе и попросим чо-нить пожрать. Она добрая, всегда дает.

Ну, типо вышли мы за калитку. Шарахаемся от каждого куста, зубы стучат. И тут гляжу — а кашо за нами идет, большое, мокрое. В хоккейной маске и с топором, как Джейсонфорис. Я глаза протер — оптический обман, штоле? Измена, бля, пиздец как пробивает! Аж мошонка от страха в кулак жжалась. Мишке тихонько показываю пальцем, а он орет: «Аааа! Блиа! Ужоснах! Это майа жына! Она сдохла! Видишь, в саване! И магилой ваняет! Спасите-помогите!» Тут оно в воздух взлетело, говорит нам «гррр» — и пидарскую бороду из-под маски встопорщило. Пикирует и руки тянет. Мне над всеми этими парадоксами рассуждать было недосуг: мы от страха тут на месте и усрались, а я еще съеденным блюванул. Кашо пролетело сверху на бреющем, потом на второй круг зашло. Гонится за нами трехметровыми скачками. Побежали мы. Сзади доносится смех и предложения поебаца. Ну или дрова порубить совместно. Топор сверкает, вот-вот жопу отрубит. В общем, это хуйло за нами фсю оставшуюся ночь с топором гонялось, а утром съебало на пляж — наверное, потому, што ево там в децтве утопили злые пидары. Типо голливудскайа мораль: утром фсе вампиры, зомби и прочая нечисть возвращаецо туда, где йейо утопили, повесили или закопали.

К утру мы всю кору с придорожных берез обглодали. Жратвы нигде не нашли и в итоге решили поживиться зелеными помидорами — а хуле делать? На огороде обнаружили попавшего в капкан мертвого пидара. Рядом валялась самогонная бутылка. Это он, наверное, и выл ночью. Прикопали тушку на грядке с помидорами — всё равно они засохли... Тут рассвет наступил. Прибегаем к тете Наташе, дверь на всякий случай шкафом подперли, а шкаф подперли жопами. Говорим с мольбой: «Так, мол, и так, чото жрать хочецо непадецки, ыыыы!»
Она улыбнулась хитро:
— А творога хотите?
И этак бляццки тянет поясок от халата. Ну хули, голод не тетка! Мы тут же бросились и начисто вылизали творог с йейо пелотки. А потом, пока она валялась в еротическом экстазе, разбомбили нахуй халадильник и даже фсе дилды погрызли, потому что жрать очень хотели. В то время пока мы жрали, она чота про какой-то аццкий фистенг говорила. А потом с хохотом напрыгнула на меня и прижала в полу, так што я стукнулся репой и вдруг уснул. Чо такое фистенг, йа так и не фкурил, но после этого у меня жопа растянулась так, будто ее ибал аццкий сотона. Может, это и правда был он, хуй разберет. Я в отрубе был, ничо не знаю.

И есчо нам с Мишкой пить очень сильно хотелось, поэтому мы попиздовали прямо на пляж, фстали там раком и так лакали воду полчаса. И вовсе никого не боялись. А хуле, разная нечисть только по ночам бесчинствует. Мишку снова кто-то в воде за жеппу схватил, но это было нихуйа не кашо в хоккейной маске, а фчерашнее пидорасо. Впрочем, борода у него, кажецо, была вымазана в кашэ. Или в говне? Я не стал присматривацо, — не говнофил, хуле.
Вместо этого я подумал: у нас же полная кухня опоганенной кашы. Да ещо с говном. Сами мы йейо жрать уже не будем, не пропадать же добру? Ну, и пригласил на обед фсех пидарасоф с пляжа. На пляжном песке, по ходу, нашол обспусканнуйу хоккейную маску, вытер ее чьими-то штанами, забрал домой и повесил обратно на стенку. А пидары очень быстро сожрали наше необычное кашо и долго потом веселились, пели, водили хороводы у нас во дворе. Даже станцевали «Лебединое озеро», я не вру! Тока одними хороводами сыт не будешь, жрать вскоре снова захотелось…
Мы оставили пидоров убираццо в доме, а сами снова пошли к страшной тете Наташе, рассказали ей все, обещали, что все сорняки у нее на огороде выполем, только пусть она поможет нам правильное кашо сварить. Тетя Наташа сжалилась над нами: грязной пелоткой уже не кормила, вместо этого напоила нас малаком, сварила правильное кашо, без Мишкиного говна, с одной только травой, а потом усадила завтракать. Мы все жрали и жрали, так что тети Наташин раб-унитаз Вовка на нас удивлялся, какие мы голодные были. И даже не пытался приставать, хотя был явным пидаром. И на том спасибо, как говорицо, йопт.

А потом мы с Мишкой и Вовкой, радуясь, что нас попустило, весь день раком сорняки на тети Наташином огороде пололи и зачем-то на просушку клали. Интересные такие сорняки, высокие, и листья на кленовые похожы. Мы так увлеклись, что вырвали с корнями всю йейо фазенду, а потом свалили фсё в кучу и по традиции сожгли, типо пионерский костер.
На запах дыма сразу прибежали пидоры, сказали «жжоте!», начали водить хоровод и припевать «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай». А некоторые еще стали через костер прыгать. Дурные, наверно у них денег на сигареты совсем нет, раз сорняки нюхают. Мишка костер тоже нюхнул, плюхнулся жопой на землю и сказал, пуская слюни, как дебил:
— Сорняки — это хуйня! Совсем нетрудное дело. Гораздо легче, чем кашо варить! — Тут его при виде хороводящихся пидоров разобрал нечеловеческий смех, и Мишка схватил лопату за черенок и сам стал вокруг нее танцевать как вокруг шеста. — Иэээх! Ща еще соседям поможем. Правда, Дениско?
А я дым от леца отогнал, глаза слезящиеся вытер, сморкнулся и ответил со всей серьезностью:
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы… гы-гы-гы-ы-ы…

12-13, 23 декабря 2005 г.