-
/моей Кале/


Я построю себе реальность –
тихий сад и хрустальный дом,
отражающий всю дуальность
мира, созданного потом –

после дня моего творенья,
перед вышедшим из-за туч
жаром неземного горенья –
каждый зайчик и каждый луч,

разбежавшийся в зазеркалье,
опрокинутый на попа,
а потом – помолиться Кале –
без священника, без попа.



-


Вдруг становится душно, и кажется, что позади
растворяются в пыль километры материков –
хоть всю жизнь просиди пропиши и сливай на CD
этот буквенный мир этих нечеловечьих оков,

а звериных ухмылок когда-то веселых друзей.
От звериного царства отторгнутый наперёд,
я кричу, как когда-то под небом ревел Колизей,
воплощенный в понятии «весь этот чуждый народ».

Им бы волю еще… Им бы править еще через край…
Им бы высушить собственный страх и кормить им детей…
Им бы строить до старости математический рай
между миром смертей и своих же абсурдных идей…

Я не знаю, зачем мне такая вселенская дурь –
расчленять, как на дыбе, как на колесе
обозрения всех наших акупунктурных культур,
и кричать, как когда-то под небом ревел Колизей –

христианским сомнением «где-то Ты есть, милый мой».
Одинокая отповедь катится комом с горы.
Я почти уже дома, вот-вот – и вернулся домой –
заблудившийся путник в изломах небесной коры

облаков и архангелов. Вот – Михаил, Гавриил.
Вы такие земные вдруг стали, что как-то никак
не поверится даже в слова, что Он мне говорил
до того, как растаять в горизонтальных снегах.

Но я верю и – баста. Мне хватит себя самого
и моих откровений моих же незыблемых вер
в неизбежность Закона, сошедшего от Него,
на изломе любых – даже самых последних эр.



-


Изодранными в мясо пальцами
цепляться за оцепенение
между сестрицами и братцами,
летя на дно сердцебиения,

и депрессивно-узко щуриться,
как с голоду худая львица,
и чувствовать на пузе щупальца,
которые моя столица…