Знаете, что такое пустота? Это когда все вокруг белое. Пустота субтрактивного синтеза цвета. Мы привыкли мыслить и видеть в аддитивном – от этого пустота нам кажется черной. Но я уверяю вас – настоящая пустота белая. Белая, на сколько хватает глаз и рассудка. Больше чем я мог себе представить. Больше, чем мог бы представить себе кто-либо другой.

Я и Леха выходили утром поссать на мороз, проверить и почистить ветряки. Потом запускали бур и каждые четыре часа поднимали пробы. Клеили на колбу кусок пластыря и писали «хх/хх/хххх г. Проба № хххх, глубина льда – 800 метров…». Можно запросто ебануться только от одной мысли, что живешь на глыбе льда, толщиной несколько километров. Можно запросто ебануться, если думать о том, что самостоятельно ты отсюда выбраться не сможешь. Полтора года в пустоте.

Вертолет прилетал раз в месяц. Месяц на полюсе – это абсолютно одинаковые тридцать дней. Встаешь утром и понимаешь, что встал вчера и завтра одновременно – на столько все было похоже. Вообще, если б не работа, я бы просыпался раз в месяц только чтоб встретить вертолет. Разгружал бы несколько ящиков тушенки, хлеба и чеснока, потом бы снова засыпал, наевшись до отвала.

Мы с Лехой настолько пропахли антицинговым чесноком, что у пилотов начинали слезиться глаза метров за десять от нас. А на морозе это хуево – под глазками кожица трескается. Поэтому пилоты нас не любили и не общались. Да и друг с другом мы почти не общались – все темы разговором были исчерпаны в первые полгода. О, эти полгода в избушке-термосе, с порванной теплоизоляцией и разъебаной проводкой... Они казались вечностью. Вся еда превращалась в лед. Хлеб был как ледяной кирпич, чеснок можно было рассасывать, как леденец. В муфельной печи мы готовили наши пикантные обеды.

Двигатель у динамо-машины работал на ракетном топливе – «Голубой Дунай». Кто знает – поймет. Мы прогоняли Дунай через фильтр. Потом ночью, когда особенно холодно, мы ставили в ведро лом и лили на него фильтрованное топливо. Пигмент и тяжелые фракции оставались на ломе в виде серо-голубого льда. Остальное можно было пить. Мы настаивали эту вонючую субстанцию на чесноке. Казалось вкусно и полезно. Мы кружили вокруг батареи, где стоял чесночный спирт, как коршуны. Но топлива было не так много, и мы экономили, чистили ветряки. Заводили динамо, только когда был штиль. А бывало это очень редко, по этому месячную норму горючего мы выпивали практически целиком.

Если бы не твердые моральные устои, мы с Лехой начали бы пердолить друг друга под хвост уже, наверное, месяца три спустя. Я почти полтора года боялся быть выебаным в жопу внезапно свихнувшимся напарником. Поэтому спал жопой к холодной стене. Не опускаясь до пидерастии, мы дрочили на облака, сидя спиной друг к другу. Воображения уже не хватало, а через год я явственно различал в облаках пёзды и сиськи. А то и бабу целиком. «Леха, смотри, какая шикарная пиздятина летит! Ты дрочишь?» - «Блять, я ее уже пять минут назад заметил!». Так нам не хватало красоты.

Знаете, что такое тишина? Это не гудение в ушах. Даже стук сердца не слышишь под толстым ватником. Уверяю вас, настоящая тишина резкая, почти осязаемая. Снежно-хрустящая и такая же холодная. Она окружает и ты уже не дышишь, боясь ее. Через неделю нас должны были забрать. Я вышел на улицу - Леха лежал около бура лицом в снегу. Что-то случилось с его сердцем в этой пустоте. Но он выжил, хоть и оставил свое лицо где-то на северном полюсе. А я провел неделю в термосе, кормя его тушенкой и чесноком, смазывая обморожения очищенным «Дунаем». Вот такой вот северный пиздец. Скорей бы лето.