Местные латрыги, ханыги и бичюги звали эту женщину Макаревна. Ей было уже под пятьдесят, когда муж ее, Ксенофонт, тоже врач, как и она, внезапно умер. Только вчера возился в гараже с новой тачкой, я сам видел, а сегодня Коля Бич сообщает мне последнюю новость, что, мол, Ксеня крякнул. А после этого ханыга сразу же выпивает мою полную кружку пива одним залпом и мгновенно линяет из этого шалмана "Мутный глаз". Как и не было его тут, гада паршивого.

Этот латрыга, между прочим, перед тем как опуститься, учился в институте и подавал большие надежды, но на каком-то этапе забил на все, объясняя свое поведение тем, что учение не для умных людей. К тому же, он очень ценил свободу. Колян стал жить и прятаться в погребе, где его не могли достать менты. Днями же терсу возле пивняков. Там его однажды и замочили за какую-то подлянку. Били зверски за крысятничество, пока он не затих на грязном мокром полу, залитом пивом и загаженном рыбными костями.

Но дело не в этом придурке, разумеется. Он нас интересует постольку поскольку. Речь идет о Макаревне. Итак, она осталась вдовой и не дурой выпить да гульнуть чисто по-женски. Если раньше Ксенофонт ее как-то сдерживал и пиздил ремнем, привязав к койке, то после смерти мужа она распустилась, распоясалась и пустилась во все тяжкие. Одним словом, пошла в разнос. Ее блондинистую голову стали видеть все чаще и чаще в самых неожиданных для врачихи местах, то на одной мерзкой блатхате, то на другой еще хуже первой. Не раз ей отваливали таких пиздюлей, что на бабу смотреть было страшно. Она жаловалась мне как соседу на каких-то блатных с погонялами Рысь, Склизень, Топа. Просила меня разобраться с ними и наказать беспредельщиков. Я обещал сходить к ним обязательно на разборки, но все кончалось, конечно, двумя водками за счет Макаревны, после чего я линял от нее с концами. На хер мне, если разобраться, чужой базар, рассуждал я на следущее утро, соображая, где б хмельнуться поскорей.

До какого-то момента у меня с ней никаких половых дел не было. Клянусь. Я ж и моложе намного. Баб мне хватало. Хотя она довольно привлекательная была до того как спилась окончательно. Блядануть она, кажется, всегда была не прочь, но Ксенофонт при жизни присекал в корне эти ее поползновения. Он притом ревновал ее страшно и собственноручно пиздил ногами по малейшему подозрению. Он здоровый был бык, занимался тяжелой атлетикой всю жизнь. Непонятно вообще, отчего он склеил ласты. Однажды я лично видел, зайдя к ним за какой-то хуйней, как Ксенофонт нещадно пиздил Макаревну ремнем, привязав абсолютно голую к батарее. Тогда я в первый раз подумал, что неплохо бы засадить ей как-нибудь.

Нечего и говорить, что одевалась она в те времена отлично, так как Ксенофонт был мужик очень состоятельный. Его родители в свое время где-то неслабо хапнули чужого добра. Эх, блядь, жить бы им да жить до самой старости. Но случилось все иначе.

Врачиха, кстати, сексуальная была, как кошка. Я из первых рук знаю. Мне один дружок ее детства рассказывал. Погоняло у него Фидель. Такой смуглый худой мудила склонный к меланхолии. Впоследствии он повесился на чердаке старого мрачного дома, который у нас называли "бетонный". Во время войны на него упала немецкая бомба, но он устоял и не рухнул. Однажды мы выпивали с Фиделем в подвале, и он расссказал мне откровенно, что Макаревна в юности просто маньячка была в плане секса. Еще когда они в школе учились, она повела один раз Фиделя в свой сарай. И там, став на ящик, начала медленно перед ним раздеваться. Сняла школьную форму, потом лифчик и трусики. Просила одноклассника трогать ее за интимные места и тащилась, как сучка. Сама при этом за сосок себя дергает и лезет пальчиком в пизду. Фидель смотрел-смотрел, терпел-терпел, а потом схватил полено да как начал гонять ее голую по этому сараю. Так отходил по всем местам, что тело у нее стало синее. С неделю, наверное, не ходила в школу блядина. После Фидель еще долго казнил ее по-своему. Регулярно загонял девку в сарай и мудохол до беспамятства. Но ей, казалось, это даже нравилось. Фидель после смерти Ксенофонта, перед тем как ему самому повеситься, говорил как-то раз помню, когда выпивали у Макаревны, что поддать с ней он не прочь, если угощяет баба, это ему не в падлу, а вот ебать ее он не станет ни за какие бабки. Даже если приговорят его по решению суда к этому делу, он подаст кассационную жалобу. Он утверждал прилюдно, что она грязная и от нее всякую заразу можно подцепить. Легко. Точняк. Сто пудов. И к бабке не ходи.

Уже после смерти этого смуглого худого высокого Фиделя с бородой, я начал частенько выпивать с Макаревной в домике одного одинокого мужика по кличке Пончик. Это был такой пенсионер-доходяга, пропивавший свою жалкую пенсию за один буквально день. Чем он питался потом весь месяц уму непостижимо. Разве что пирожками, плавленными сырками да консервами в томате, что приносили к нему разные латрыги типа меня. Всякие бухарики, я говорю, в последнее время повадились выпивать там у Пончика. В его полуразвалившемся домишке.

Раньше Пончик работал бухгалтером при том же дурдоме, где Макаревна трудилась врачихой. Он уважал женщину еще по старой памяти, когда она была вполне приличная дама. Она к нему теперь была вхожа в любое время суток. Если затяжелеет трохи, то и ночевать оставалась. Ее тогда ебали все кому не лень. У кого еще стоял более-менее. У Пончика с Макаревной накопилось много всяческих воспоминаний, и они часто предавались им, приняв несколько стопарей. Раньше-то у них все было, как у людей, даже лучше.Пончик ведь в конторе подворовывал еще как. Гуляли люди на всю катушку. Устраивали себе банкеты, праздники, голубые огоньки и прочие пикники на обочине. Пили и жрали в волю. Есть что вспомнить. Пончик, пока жена была жива, еще держался. Пил довольно умеренно. Но однажды эта габаритная и неуклюжая особа попала под машину, возвращаясь вечером с работы. Что характерно, шоссе было практически пустое, ни машин, ни пешеходов. Убило, однако, женщину насмерть. Пончик запил после этого по черному. Опустился, потерял работу, продал все из дома. В его квартире было теперь хоть шаром покати. Кое где только какой-то грязный хлам валялся. Дочка его жила в Калуге и неплохо жила. Она несколько раз делала попытки увезти отца к себе, но тот никак не давался. Что-то крепко держало его на родине. Пусть тут грязно, сыро и воняет какой-то гадостью. Нравится ему тут жить и кранты, хоть убей. Пончик был такой маленький кругленький экземпляр, когда-то румяненький. Теперь он сильно осунулся, похудел и побледнел. После двух-трех стопарей он обычно начинал грустить и вспоминать замечательное прошлое, когда все у него было - и деньги, и жена, и здоровье. Теперь же полный голяк. Макаревна та тоже после смерти мужа быстренько спустила все имущество, которое они долго наживали с мужем, подворовывая и беря взятки у психов и их родных. Она где-то за пол года проссала Жигуль, гараж, двухэтажную дачу и практически всю мебель из квартиры. Потом в ход пошли сервизы, хрусталь, золото, серебро, украшения. Было продано все вплоть до постельного белья. - Вот это платье, - рассказывала она, едва шевеля языком, - мы с мужем купили в Австрии. Что за прелесть город Вена. Вы бы знали. Просто сказка. Чистота кругом невообразимая. Все такое ухоженное. Плюнуть стыдно. Мы русские, конечно, варвары по сравнению с ними. А опера там что за диво. Вы бы слышали. Мы с мужем посетили. Давали Моцарта "Волшебную флейту".

Так вспоминала пьяная, вконец опустившаяся распутная женщина с паклей свалявшихся белых волос на голове и красными пятнами по всей опухшей роже. Когда-то яркая блондинка. Закончив рассказ, Макаревна, почти отвязанная, стала пытаться напевать какую-то арию своим пропитым хриплым голосом. При этом она делала такие ужимки, что уссаться можно. Комедия, блядь. А Пончик, преданный по старой памяти пес, подпевал ей своим пидарастическим фальцетом голубого воришки. Да, неслабо он в свое время хапнул в этом дурдоме. Только что толку. Один хуй все пропито и проебано. А здоровье такое гнилое, что вот-вот крякнет уебок. Да и хуй с ним. Когда их самодеятельность закончилась, и они полные воспоминаниями о своих золотых денечках успокоились, сидя на грязном и рваном диване, я отвел что-то тихо бормотавшую Макаревну в темный закуток и бросил на раздолбанную койку в какое-то рваное и почерневшее от грязи тряпье. Она рухнула плашмя, как ебаный сноп. При этом задралось ее старенькое бледно-розовоеавстрийское платье и обнажились красно-синие худые ноги. Так и подмывало отпиздить шалаву, что я и сделал. Уж очень она располагала к этому своим задроченным видом. Макаревна один хуй ничего после не помнила. Однако, побив ее, я не выдержал и, каюсь, выебал блядину в жопу.

- У меня, кстати, менстр, Алик, - вдруг произнесла она вполне членораздельно, думая, очевидно, что находится в Австрии, - ты не против?

- По херу, - крикнул я, одевая ее в очко.

Я довольно долго долбил эту опустившуюся сволочь, погружаясь все глубже своим железным членом в ее мягкую разъебанную гнилую мещанскую плоть. "Так им и надо сукам", мелькала время от времени в мозгу правильная мысль. Однако, надо отметить, что тельце у нее еще ничего сохранилось, было довольно сносное. Короче, ебать старушку можно. Она потом благодарная мне была и ближе к ночи потащила меня на свою квартиру, практически уже чистую от презренного быта. Порылась в шкафу и вытащила черные брюки устаревшего фасона, а к ним туфли с немодным мысом, но сделанные из отличной кожи.

- Это вещи покойного мужа, - говорила она со слезами на глазах, - за границей покупали, ты обрати внимание на качество. Я никому, Алик, их отдавать не хотела, но ты мне очень понравился. - И шлюха прижималась ко мне всем телом. Я вещи взял, конечно, чтобы скинуть их какому-нибудь лоху. Будет хоть на что опохмелиться. А Макаревну вдруг пробило. Кричит, что у нее бабки есть в заначке и предлагает еще выпить. Я не отказываюсь, глупо было бы. После этого тупорылая тетка дает мне деньги на пару красных, и я канаю до винного. Но по дороге у меня зреет коварный план кинуть овцу ебаную и смотаться с деньгами в центр. Там ведь гораздо интересней, чем сидеть с этим пьяным уебищем. Задумано, сделано. Сажусь на автобус и еду в кабак "Балдеющая лошадь", наше любимое заведение. Вхожу - там корешки и девчонки уже все под приличным кайфом, а кое-кто и навзничь. Привет, кричу, мудаки. Братки обнимают меня, сестренки целуют и липнут, как сраные мухи. Все так рады меня видеть, просто пиздец. Пропил я все башли, продал буфетчице Аньки подаренные мне вещи за бесценок и опять по нулям остался, как обычно. Да так оно и лучше, блядь, как-то спокойней себя чувствуешь.