3.

Квартира встретила меня знакомой тишиной и сумраком, цвет которого немного отличается от цвета сумраков в других квартирах. Знающему человеку оттенки сумеречных цветов квартиры, хотя бы на одну ночь оставшейся без хозяев, могут сказать очень многое и о ней, и о её владельцах.

Сумрак Женькиного жилища густ и черен, как новенькое одеяние молодого монаха-послушника; вкрапления серых волокон, которые можно заметить боковым зрением, похожи на плавающую в воздухе невесомую паутину: чуть коснись – и она тут же прилипнет к тебе, просочится под одежду, пройдет сквозь кожу и впитается в плоть, и постоянно будет тянуть тебя в центр сумрака, мягко пресекая все попытки покинуть ее нежные объятия. Я, впрочем, научился уворачиваться.

Сумрак моей квартиры разнороден, в полупрозрачной легкости его плавают сгустки настоящего мрака, концентрируясь по углам и временами перелетая из комнаты в комнату. Иногда эти сгустки  принимают форму человеческого тела, в следующий момент я резко просыпаюсь и впечатываю взгляд в тот угол, где находится это тело, еще не понимая, что происходит, но уже вытягивая правой рукой Лезвие Тьмы, до этого мирно торчавшее в стопке журналов на прикроватном столике. Когда короткий клинок Лезвия выходит наружу, отбрасывая слабые блики на человека в углу, то сгустки, словно ужаснувшись мрачного прошлого этого ножа, тут же расплываются, и фигура тает, теряет свои очертания, и к тому моменту, когда мозг начинает воспринимать информацию, передаваемую ему глазами, в углу уже пусто, и лишь самые медлительные сгустки, мелькнув в проеме двери, поспешно уплывают в гостиную. Лезвие Тьмы начинает дергаться у меня в руке, недовольный тем, что его потревожили напрасно, но ничего не поделаешь – отправляться на поиски приключений посреди ночи у меня нет ни малейшего желания, поэтому ЛТ отправляется на свое законное место, а я вновь проваливаюсь в сон.

Сейчас сумрак принял меня как старого друга, мягко обняв за плечи и сразу же потащив на кухню. Тут мы с ним расстались на некоторое время, потому что я включил свет и чайник, прошел в гостиную, там тоже включил настольную лампу, порыскал в стопках дисков, выудил оттуда старый альбом Velvet Underground и поставил его. Под мягкий голос Нико я сделал себе кофе, открыл балкон, подумав, погасил свет и, развалившись в кресле, закурил первую домашнюю сигарету. Было уже поздно, но спать не хотелось, несмотря на подъем в шесть утра и насыщенный рабочий день. Что ж, по-видимому завтра придется работать сквозь сон. Кофе быстро кончилось, в балконную дверь проникал холодный влажный воздух, смешанный с шумом дождя, поэтому организм упорно требовал горячего, а еще лучше горячительного. Я потянулся к бару и достал початую бутылку коньяка, которым вчера пытался подстегнуть свой творческий дар стихосложения, без особого, впрочем, успеха. Коньяк приятно согрел горло и желудок, затяжка сигаретой придала объем вкусу, и я медленно выпустил дым в потолок, наблюдая, как сгустки мрака тут же сунулись в клубящуюся струю, узнав в ней своего короткоживущего собрата.

VU поменялся на Doors, потом на Джан Ку, потом на Morphine. Уровень коньяка в бутылке уменьшался, рядом уже стояла одна полная пепельница, минут десять назад я сходил за второй. Сумбурность внутри постепенно заменялась на теплое расслабление, не хотелось уже никого и ничего, и голос Марка Сэндмэна проникал в глубины подсознания, поднимая на поверхность ленивые мысли о бренности бытия и том, как глупо пытаться продлить его путем отказа от алкоголя и сигарет. И вообще о том, как же все глупо устроено и глупо получается. Третий десяток лет в игре, дурацкая работа, не приносящая ничего, кроме средств к скромной жизни и бабосов на жесткие бухалова, в горах последний раз был три года назад, и неизвестно, когда поеду снова. И перманентная пустота внутри, которую уже практически перестал ощущать, свыкся, принял как часть своей жизни. Меня ужасно бесило такое положение вещей, но еще больше бесила необходимость что-то менять, чтобы оно перестала меня бесить. Поэтому я просто забивал на все. Жил жизнью, на которую мне было глубоко плевать. И плевал на жизнь, которой жил. И единственное, с чем я просыпался каждое утро, было желание увидеть за окном этот ненавистный город лежащим в руинах, с небом, затянутым дымом пожаров, и с улицами, заваленными грудами кирпича, упавшими рекламными щитами и остовами разбитых автомобилей. Увидеть город, в котором крутость индивидуума измеряется не размерами его машины и надменностью ебала, а умением бесшумно двигаться, метко стрелять и не ссать, когда трассеры крошат кирпич в пяти сантиметрах от лица. Город, с-сука, моей ебанутой мечты.


4.

    - Ну, с-сука, бля… - вздохнул Мцыри, прервав получасовое молчание, плюнул в печку и прикурил сигарету. Вернувшись с патрулирования, мы залезли в подвал, где уже почти месяц располагалось нечто вроде комнаты отдыха нашей группы. Саперы на совесть отделали ее  деревянными панелями из  нескольких местных богатых квартир, чудом спасшихся от бомбардировок, мы притащили оттуда же диван, несколько кресел, пару столиков и небольшой бар, навешали и настелили ковров, сделали печку с хорошо замаскированным дымоходом – и вот, пожалуйста, расслабляйся после войны, можешь поспать или выпить из тонких чешских бокалов, только напой с собой приноси.

Хорошая выпивка здесь редкость, в основном привозная водка, да у местных можно наменять вонючей самогонки. Вначале можно было иногда откопать в уцелевших заброшенных квартирах пару-тройку бутылок  вискаря или хорошего старого коньяка, или прочих напоев, но сейчас всю округу мы уже подчистили, а в ничейной зоне лазить по развалинам было опасно – духи успели понаставить там мин, да и отравленную бутылку могли подбросить – в третьей роте месяц назад пацаны траванулись, четверо умерли, двоих увезли в базовый госпиталь, говорят до сих пор там, с глазами что-то и почки не работают.

С чешскими бокалами – отдельная история. Кот, знаток, наверное, всех ритуалов потребления алкоголя, придуманных человечеством, во время первых рейдов обнаружил в одной из брошенных квартир целый набор всяческих рюмочек, рюмок, стаканов и бокалов из тончайшего чешского стекла. Жестоко страдавший (по его словам) необходимостью выпивать из железных походных кружек, Кот возликовал и вознамерился аккуратненько упаковать и упереть весь наборчик, однако тут, как назло, духи накрыли квартал из минометов, поэтому Кот быстро загрузил все стекло в столовую скатерть, рассудив при этом, что если парочка и расколется, то не беда, завязал узелок и сделал ноги. Опять таки, по словам Кота, падал он всего два раза, когда мины ложились уж совсем близко, но в результате в узелке из трех десятков предметов осталось пять – коньячный бокал, два стакана для вискаря и два высоких винных бокала. Именно они и составляли теперь гордость нашего мини-бара, и именно из них мы с Мцыри потягивали сейчас посредственный коньяк из старых запасов.

-    Здорово, бразы! Мажете потихоньку? – в подвал завалился Доска, скинул в угол маскнакидку и рюкзак, провел пятерней по жесткому ежику седеющих волос, снял с плеча «Жезл» и, баюкая его, как младенца, уселся в свободное кресло. Доска был потомственным армейским снайпером, дед его прошел всю финскую и Великую Отечественную, отец – Афган, Югославию, Приднестровье, Абхазию и обе Чеченскую. Общий боевой счет семейства Доски приближался к полутора тысячам: финнов, немцев, венгров, румын, албанцев и духов всех мастей. Сам Доска специализировался на духах: знал тонкости религиозного и бытового уклада практически всех «черных» народностей страны, даже специально закончил заочное отделение Восточного Университета по специальности, изучающей этих самых чурок (оказывается, есть и такая). Доска мог изъясняться на десятке диалектов, по узору на поясе мог отличить горного духа от равнинного, назвать его тейп, старейшин до третьего колена и то, скольких из этого тейпа он, Доска, ликвидировал.

Все в роте охуевали от его познаний, одно время даже звали «Академом», но кличка не прижилась. Молчаливый по природе, Доска как-то обмолвился мне, что весь этот гигантский багаж знаний нужен ему, чтобы входить в шкуру духа, на которого он в данный момент охотился, начать думать как он, чувствовать, как он и вогнать ему пулю в голову как раз в тот момент, когда дух окончательно уверится, что вокруг все спокойно. Короче, Доска был настоящим профи. Топ-менеджером смерти.

5.

Вконец заебавшая мелодия про облака и белокрылых лошадок, бодро рванувшись из мобильника, как обычно разбудила меня в шесть утра и заставила послать на хуй всех лошадок и вместе с ними неизвестного мне автора музыки. Я пытался как-то раз поменять мелодию, но сонный мозг, привыкший за полгода просыпаться именно под «Лошадок», категорически отказывался воспринимать в качестве сигнала к пробуждению что-то иное, в результате я несколько дней подряд безбожно опаздывал на работу. Пришлось вернуть «Лошадок» на место.

Сизоватая октябрьская хмарь, проникнув сквозь какие-то невидимые щели в квартиру, уверенно  заполняла собою все жилое пространство, по-хозяйски расположившись в прохладном утреннем воздухе. Что ж, подъем.  

Холодный душ быстро выгнал остатки сна, кофе был горяч и вкусен, на улице накрапывал небольшой дождик – в общем, все, как я люблю. Спокойное и слегка грустноватое начало спокойного и слегка грустноватого дня. Можно закурить сигарету, пройти пешком пару остановок, поддевая носками ботинок влажные листья и выдыхая дым в такт вязким проигрышам Radiohead в плеере. На работе поковыряю что-нибудь с занятым видом, потом пороюсь в нэте, может, музычку какую покачаю, пообедать можно будет в «Патио», а там и домой. Купить, что ли вечером бутылку Glenfiddich’a, разориться малость на хороший напой, стресс от жизни снять? Пригласить Катюху в гости, припить да потрахаться от души… Хотя, можно и Кутзее дочитать, «Осень в Санкт-Петербурге», страниц семьдесят осталось, как раз под погоду и под настроение книга, да и вискарем дополнится хорошо. Зажечь свечи, приоткрыть балкон, придвинуть поближе лампу, забраться в кресло, укутаться пледом, греть горло старым добрым Гленом, покуривать, слушать дождь сквозь шелест страниц… Хорошо бы, что б и ночью сегодня дождь был…

Впрочем, небольшой дождь уже накрапывал, ветер тоже был несильный, но холодный, поэтому на улице долго находиться не хотелось, и я, накинув капюшон, поплелся по тротуару к дороге, чтобы поймать мотор. Аккуратно обходя лужи, я прошел метров тридцать, и тут мой взгляд уперся в сгорбленную фигуру человека, облепленную промокшей рубашкой. Я невольно поежился – в толстовке и ветровке мне, в общем-то, было не жарко, а тут в одной рубашке, да еще мокрой… Поравнявшись с человеком, я глянул на него искоса и тут же замедлил шаг – человек оказался Петром Ильичем, моим соседом по лестничной площадке, старым фронтовиком и изумительным человеком, который поведал мне множество интересных историй из своей жизни и пару раз давал очень дельные советы, следуя которым я успешно выпутался из одной крайне неприятной ситуации. Сгорбившись и прикрыв голову промокшей картонкой, Петр Ильич, прихрамывая, медленно шел прямо по лужам, погрузившись в раздумья.

-    Добрый день, Петр Ильич. Домой идете? – Я развернулся и пошел рядом, одновременно доставая из сумки зонт, который зачем-то всегда таскал с собой, и раскрывая его над старым солдатом.
-    Да, ковыляю вот. В больницу ездил, опять нога хулиганит, железо фрицевское покоя не дает.
-    Да вы бы операцию сделали, вытащили бы его к чертям?
-    Э, да уж лет десять уже вытащили, да только ноет и ноет все, война, она, знаешь ли, просто так не отпустит. Да ладно, я уж привык. Сам-то как?
-    Нормально, работаю потихоньку.
-    Чем занимаешься-то теперь? Из компьютеров своих ушел уже?
-    Ну да,  там что-то совсем тупо было. Сейчас в другой конторе работаю, защитой информации занимаемся.
-    В ФСБ что ль?
-    Да нет, частная фирмочка.

Петр Ильич неожиданно замолчал и, бросив на меня странный взгляд, отвернулся. На его морщинистом лице заходили желваки. Я слегка опешил:

-    Петр Ильич, вы что это?
-    Что-что! Да ни хуя ничто! Чы чё, дурак что ли? Ты же воин, еп твою мать, у тебя в глазах сталь и кровь, хули ты хуйней страдаешь?! Какая еще частная фирмочка?! Ты же сгниешь тут, ты жизнь свою просираешь, ты не для этого рожден! Это пидоры пусть бабки делают, пусть воруют да друг друга мочат, это для пидоров все дерьмо, а ты воин, ты выше этого, а эти жирные пидоры – лохи, и сила их вся в их деньгах, но когда им пуля в башку лететь будет, деньги эти хуй им помогут, понял?! Я когда воевал, такие крысы по тылам сидели, по складам прятались, историю настоящие мужики делали. А щас эти крысы повылазили, страной они управляют, пиздец, блядь! Прогнила Россия, коли такие, как ты, торговать начали… Война нужна, кровь нужно обновлять, а то сгниет Россия нахуй, в Америку превратиться. Деньги будут всем править, все в рабы к ним пойдут. Не останется, блядь, настоящих мужиков, одни пидоры, кто и оружия-то в руках не держал. И завоюют нас, китайцы какие-нибудь, или монголы. У них-то в кровь еще тыщу лет назад въелось, что именно в мире сильнее всего. Не деньги, не золото, не брильянты. Сталь и пули сильнее всего, кто ими управляет, кто их себе подчинил – тот и миром правит, а деньги – это так, инструмент для мирного времени. А история-то в войнах делается. И если кто думает, что если у него денег амбар, то и он и сильнее всех, то дурак он, жалко мне таких. Сильнее всех тот, у кого автомат с парой обойм, да гранат штуки три. Как он захочет, так и будет. Сталь властвует над всеми, сталь и пули, а все остальное – хуйня полная, понял?!

Я буркнул «угу» и заткнулся.