Гена Храповицкий живет в той же деревне, где и я. Дочка купила ему здесь старенький домик лет пять-шесть назад. "Жить с ним совершенно
невозможно стало", - жаловалась мне эта ничего себе бабенка лет тридцати. - "Да и тесно у нас с мужем, одна комната в общаге, а тут еще
велосипед украли спортивный...я отца подозреваю, больше некого".
"Муж дочкин мне, кстати, не нравится", говорит Гена, когда выпиваем у него в хате, приютившейся сбоку в ямке возле пруда, где не только
опасные немецкие мины, но и толстые караси, которых, говорят, едали в охотку со сметаной еще польские паны, прежние владельцы этих
красивых мест, - "неа, не нравится ни грамма",- корчит он гримасу отвращения на своей морщинистой, щетинистой, пожелтевшей роже, - "не
пьет, не курит. Я ему говорю: слушай что, Михалыч, не интересный ты человек, с тобой и поговорить не о чем. Смеется только в ответ
хитрожопый черт. Сам не пьет, а самогон гонит и мне же другой раз продает в три дорога. Разве справедливо?

Храповицкий или дачник, как его называют местные, потому что он нигде не работает, а только ворует - рожь, картошку, пшеницу, яблоки,
курей, удобрения...вообще что все, плохо положено, мечтает, признается мне по пьяни, "ковырнуть" деревенский магазин, "лавку", когда туда
привезут побольше водки. "Надо только время выждать и подгадать хорошенько, чтоб не прогореть",- шепчет он мне и подмигивает, и делает
таинственные знаки двумя оставшимися пальцами на правой руке, будто кажет козу. "Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная",-
поясняет и смеется до кашля, играя во всю морщинами и колючей жесткой щетиной.

А, насмеявшись вдоволь, переходит вдруг непонятно с какой стати на язык глухонемых. Долго на руках чего-то доказывает, пытаясь объяснить
мне, видимо, какую-то правду. Я не понимаю, мне все осточертело, по херу. Я жду, откровенно говоря, конца света, который по всем
признакам вот-вот наступит.
А Гена-дачник вдруг спрашивает меня на чисто русском.
-Вот, слушай что, ты мужик вроде нормальный, а зачем билет берешь в электричке?- Он, мол, не раз это за мной замечал.

Я слегка опешил неожиданным вопросом. Сбит несколько с толку. Причем тут это? Речь-то не о том. Пытаюсь оправдаться, однако, говорю, что
иногда только, в исключительных случаях, когда это грозит штрафом. Храповицкий меня стыдит, отчитывает.
  - Брось ты это грязное дело совсем, - говорит он и резко опускает вниз свои два пальца.
   - Хорошо-хорошо, - обещаю я, брошу, мол, обязательно.
   - Смотри, видишь топор,- опять меняет дачник тему и показывает в дальний угол. Там действительно что-то виднеется.
   - Ну, вижу, - говорю я, допивая резко стакан "соку". Гена гонит из яблок с добавлением хлеба и помета. Получается довольно крепкая
зараза.
   -Я им иногда играюсь.- Тут он хватает колун, начинает бить им себя в грудь, потом по плечам ,по спине, выкрикивая при этом что-то
непонятное, но явно угрожающее, подкидывает топор в воздух, ловко ловит его на голову, идет плясать в присядку, жонглируя топориком прямо
замечательно; садится, наконец, на жопу и передвигается, таким образом, до печки и обратно, словно смазанный скипидаром. Потом валится на
пол и на бок, обнимает топор, поглаживает его, бормочет что-то ласковое, как бы это женщины.
  
   - Однажды, - рассказывает Гена Храповицкий, дачник, намолчавшись вдоволь и непонятно к кому обращаясь- то ли ко мне, наливающему себе
еще "соку" из трехлитровой банки, то ли к любимому топору. - однажды, слухай что, покупал я на вокзале водку, но какую-то левую, без
этикетки и на пробке ничего не написано. Продавал мне старик ушлый гад хитромордый. Он меня предупреждает сразу: гляди, мужик, водка эта
опасная, непонятная, можешь выпить и не выжить".
Я один черт купил. Думаю: а, ебись оно все на хуй!
Гена-дачник улыбается тут, подмигивает мне ли, невидимому старику или верному любимому топору.
   - Купил я, блядь, все-таки эту опасно-непонятную водяру возле вокзала и сразу же пошел под переходку через пути, чтоб выпить заразу в
темном месте. Мне что, рисковать не в первый раз: я и "бло" это пил, синьку для мойки окон. Помню, было у нас четыре пузырька на троих.
Один мужик как вмазал - сразу крякнул, подох ,то есть. Второй заснул моментально. Просыпается: я смотрю на него: он красный весь, как
советский флаг. Говорю ему: вот тебе пузырек, земляк, на пей, может, побелеешь. И точно. Выпил он и стал белый, как смерть. Эту синьку,
между прочим, уметь пить надо. Обязательно с солью или там с камсой. Что-то очень соленое должно быть непременно, а иначе опасно. Плохо
будет. Ладно, стою я с этой левой водкой возле вагона, открываю бутылку. Вдруг вижу, появляется из темноты этот самый старый черт,
который мне эту левую водяру продал. Я ему сразу: хочешь, батя, на выпей. Не жалко ведь. А он--хитрый жук тертый, ушлый. Отвечает: давай
ты первый, мужик, а я после тебя тяпну, если не сдохнешь сам, значит все в порядке, пить можно, тогда и я попробую, что за гадость, даже
интересно.

Я думаю: а ебись оно все в рот! И только хотел вмазать из горла прямо, как появляется из вагона проводница и ко мне обращается: эй,
мужик, ты когда выпьешь, не вздумай здесь поссать, а то вы, мужики, любите, я знаю, как выпьете сразу вас ссать тянет обязательно.
Я обиделся, конечно, на нее. Ну что ты, кричу ей, женщина! Обижаешь. Храповицкий не такой. Да никогда в жизни!
И выпил этот опасный напиток. Смотрю, ничего нормально хорошо проскочила зараза. Сам живой, вроде. Захорошел даже капитально на старые
дрожжи. Все, прижилась, падла, как надо. Никаких последствий. Даю бате, мол, пей отец, все путем, там грамм пятьдесят тебе как раз
осталось.

Отдал я ему бутылку, а сам дальше пошел. Иду-иду. Вдруг слышу крики прямо душераздирающие в районе трамвайного парка на улице Желябова.
А там темень страшная, ничего в упор не видно. Что такое?
Непонятно. Но орет явно женщина очень истерически. Подбегаю это я на крик дикий и вижу между трамвайными рельсами какую-то черную рожу.
Ну, я сперва думал, почернел человек от бухалова, такое у нас бывает. Присмотрелся после: нет, вижу настоящий натуральный негр из Африки.
И тянет у нашей бабы из рук сумочку. Та визжит просто оглушительно. Тут я подлетаю. Как дал ему в торец, он рухнул прямо плашмя, а туфли
с ног слетели, когда падал. Женщина сразу куда-то исчезла, я смотрю, никого нет поблизости. Беру тогда эти негритянские шкары, постукал
их один об другой, сбил грязь и сразу ходу оттуда.

Иду себе дальше. Я не знал, что дежурная в будке все это дело видела, как я негра отоваривал, и вызвала уже милицию. Тут они как раз
подъезжают на "козле". Хопа--грузят негра-безсознания и меня прицепом. Мол, там в ментовке разберутся. По дороге интересуются мусора: ты
в какой части служил, земляк, что так четко его вырубил?
            Я им отвечаю, что нигде я не служил, отвяжитесь, менты.
Они не верят. Рассказывай, мол, да что б такого здорового мужчину с ног свалить надо специальные приемы знать как минимум. Я им говорю,
что ничего подобного, просто есть одна такая точка, куда надо бить, вот и вся хитрость. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
    
Привезли меня, слушай что, в ментовку. Там майор меня встречает мне знакомый. Спрашивает: Храповицкий, ты что ли?
Говорю, что я, конечно, сто пудов.
А почему, интересуюсь, у тебя губы синие? И протягивает мне зеркало. Я смотрю: действительно, посинели очень и вспоминаю, что пил
недавно какую-то отраву, закусывал камсой, чтоб не крякнуть.
Опять какую-нибудь дрянь пил, Храповицкий? - спрашивает майор.
Я соглашаюсь, крыть нечем, придется отвечать.
А зачем негра избил? - продолжает майор. Он же без сознания.
  И когда придет в себя неизвестно. Врачи борются за его жизнь. Вот так, Храповицкий.
Тут я стал рассказывать, как все было на самом деле и доказывать, что этот черный гражданин у женщины сумочку вырывал, она, мол, орало
дико, страшно, истерически, и я пришел на помощь. Менты мне не верят. Где эта женщина, никто ее не видел, а вырубленный негр имеется в
наличии.
   Да на хер он мне упал, ваш негр, менты, говорю им, отвяжитесь вы от человека. Вот же блядь какая колбаса апельсиновая, остановка
невнимательная.
   Майор этот мой знакомый говорит: да, не повезло тебе, Храповицкий, был бы это наш человек какой-нибудь, мы б тебя отпустили, но как
то есть иностранец, получишь ты свои пять лет сто пудов и к бабке не ходи.

Ну, слухай, что дальше. Поехал я, конечно, в зону. Отсидел там достаточно, а когда только три месяца оставалось, переводят меня на
химию. Там у них такая комната была--вроде, штрафная. То есть, если у тебя будет три нарушения--пошел обратно в зону. Это называлось
возвратка.
В комнате кровати стояли застеленные, тумбочки--в них вермишель, сахар, чай--но брать нельзя. На вешалке фуфайки весят, рубашки
хорошие--не дай бог тронешь.
Я спрашиваю тогда у дежурного мента: где ж ребята?
Отвечает, что все пошли на возвратку. Не выдержали.
Ладно, живу я так день-другой. Третий. Удивляюсь. Вдруг - что на меня нашло. Прошелся по карманам тех фуфаек. Тут меня дежурный мент и
засек. Ага. Одно нарушение есть.
Ничего, живу дальше. А жрать-то хочется. Терпел-терпел да и прошелся по тумбочкам .Вермишель эту, чай, хлеб, сахар - все забрал и
захавал. Ну и обратно накрыл меня мент дежурный как закон подлости. Второй штраф значит. А тут еще
как на грех приводят одного парня, здоровый такой лоб. Литовец. Он сразу, ни слова не говоря, берет на вешалке новую рубашку, надевает
на себя и начинает ходить по комнате. Туда-сюда, туда-сюда. Я удивился сначала. Потом предупреждаю его: слушай, парень, лучше полож вещь,
ведь не твоя же, ребята на возвратку пошли, а ты зачем не свое берешь?
Литовец ноль внимания на мои слова. Туда-сюда, туда-сюда. Так и мелькает.
Тогда я не выдержал. Подлетаю--как дал ему в одну точку. Он брык с копыт и готов. Валяется плашмя. Я налетел сверху, злости накопилось
на негодяя много, и в грудь его ногами - хрясь. Изо всех сил. Тот--кхи так и затих.
И тут, конечно, опять этот мент дежурный вылетает. Змей поганый. Врывается в комнату, кричит: все, Храповицкий, три нарушения у тебя
есть, пошел ты опять в зону на возвратку. И тащит меня к майору. Тот говорит: эх, Храповицкий, хороший ты мужик, жалко мне тебя. Ведь три
месяца всего оставалось. А теперь обратно поехал ты в зону. Ну ладно, слушай что, дам я тебе совет. Ты сейчас пиши заявление, что ты
хронический алкоголик, и иди ко врачу. Тебя тогда должны в дурдом отправить на лечение. Полежишь там до конца срока, отдохнешь. Понял?
А как же? Сто пудов. Я все написал как надо, отнес бумагу ко врачу, он мне направление выдал. И пошел я лечиться.
  
  Прихожу я в дурдом, значит. Там врач мне говорит: слухай что, Храповицкий, будешь хорошо себя вести, от водки воздерживаться, мы тебя
месяца три лечить будем, пока твой срок не кончится, а если запьешь, сразу выгоним и пойдешь ты на возвратку. Я соглашаюсь, конечно, не
нарушать режим. На хер нужно. В зону-то не охота. Врач тогда говорит: давай раздевайся. Я разделся. Он мне делает укол просто зверский.
Следом дает стакан водки выпить и подводит к зеркалу. И вот я вижу, что весь посинел сначала, а потом пошел пятнами по роже и всему телу
и чувствую, что губы помертвели, стал я задыхаться. Лепила мне объясняет: вот, Храповицкий, что с тобой будет, если начнешь пить опять.
И--трах. Еще один укол делает. Начал я тут оживать потихоньку.

Да это все херня. Запугивают они нас, черти. Мне и антабус давали, чтоб вызвать отвращение к спиртному. Я его жрал пачками и никакого
толка. Херня все это, говорю.

Гена-дачник прервал тут свой рассказ, стал на карачки, подкинул топорик к потолку, поймал его на бестолковку, закинул обратно в темный
угол до поры до времени. Сел за стол и налил себе из банки "соку". Продолжил:
   -Ну, слушай что дальше. Приходит, значит, санитарка с машинкой. Вот такая огромная тетка. Я думал, она мне яйца брить хотела, говорю
ей: давай я сам, зачем тебе мои яйца держать? А она: мне твои яйца на хуй не нужны, мне твоя борода нада.
А я, между прочим, на зоне отличную бороду себе отрастил под освобождение спецом, чтоб показаться в таком виде на воле. Большая была,
красивая. Густая. Хотел произвести впечатление.
Нет, объясняю, бороду я тебе не дам.
Я сейчас как врежу, санитарка мне угрожает, ты у меня долго отдыхать будешь.
Но тут врач ей говорит, мол, отвяжись от человека, это не дурак, а от алкоголя у нас лечиться будет.
Та говорит, что так бы сразу и сказали, и повела меня мыться. А вода в душе прямо ледяная. Еле вытерпел. Дала мне переодеться в
больничное и повела в палату, потому что специального отделения для алкашей у них не было.

Ну, вхожу. Дураки кто где. Одни под кроватью, другие на кровати, третьи просто на полу валяются. Кто бегает взад-вперед, кто на
тумбочке отдыхает, кто на стенку лезет. Я вошел--они все на меня уставились, как на чудо. Я перед ними с этой бородой, будто индеец стою.
Обступили со всех сторон. Глазеют. Вот-вот, кажется, накинутся и разорвут на части. Думаю: ах, вы черти! Как топну на них ногой, как
закричу нечленораздельно. Просто дико, истерически, оглушительно. Они мигом попрятались. Исчезли моментально, гады, как и не было их. Ни
одного в упор не видно. Непонятные вообще люди эти психи. Разговаривать с ними невозможно, сколько раз пробовал, не получается. Не-а. Ты
им одно, а они тебе что-то свое гонят, невразумительное. В столовой жрут или руками, или прямо из миски ртом. Ложек для них не
существует. А один дурак там вообще не ходил в столовую, лазил в туалете, куда кидали окурки, доставал их из унитаза и хавал прямо на
месте. Ох, санитары ж и пиздили его за это!  Мне сперва непривычно было в дурке, к тому ж дураки мои сигареты всю дорогу крали. На
табуретку положу--обязательно спиздят, под подушку стал прятать--один черт своровывали. Спасу от них нет. Пошел ко врачу, говорю: нет, не
могу больше с дураками жить, выписывайте меня, лучше опять в зону пойду. На возвратку. Врач успокаивает: ничего, Храповицкий, привыкнешь.

И, правда, привык со временем, даже нравиться стало. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
Один дурак там часто хуй дрочил. Вот я его подучил: слушай что, друг,
  как санитарка войдет, начинай дрочить--дам сигаретку.
Он согласился. И точно. Только она входит, он достает свою елду и начинает дрочить у стенки, прямо у этой здоровой тетки на виду.
Она рассвирепела и ко мне летит: признавайся, Храповицкий, ты научил?
Я отнекиваюсь, отвяжись, мол, кричу, на хер мне это надо. Храповицкий не такой. Ни боже мой. Она все равно пошла и настучала врачу.
Меня перестали на улицу выпускать. А до этого каждый день гулял.

И там, рядом с нашим отделением был корпус, где лежали бабы. Вот раз я иду, смотрю, в окошке девушка стоит. Ножки, фигурка, грудки, -
все такое отличное. Орет в форточку: мужик, кинь сигаретку. Я кричу в ответ: а ты покажи. Она--полный вперед.
Показывает...ну там...я молчу.

Гена-дачник закрыл лицо руками и задумался. Задышал тяжеловато и замолчал минут на несколько. Потом взял себя в руки и продолжил.
   -Кинул я ей сигаретку и думаю: как же мне туда проникнуть? Мужиков-то к бабам не пускают, а то там такое бы началось--гаси свет.
Думал-думал, ничего в голову так и не пришло. На окнах - то решетки. Кинул девушке еще три сигаретки и пошел дальше. А она после этого
стекло разбила и осколком себе горло перерезала. Мгновенно просто насмерть. Санитары ничего не успели сделать. Это, наверное, студентка
была. Они от большого ума и напряга на мозг часто с ума сходят.
    
Все ж месяц я там прожил в дурдоме, оставалось еще два последних. Не выдержал я, однако, заскучал. Подкупил санитара, послал его за
водярой. Он притащил десять штук. Ну, я сам выпил и ребят угостил. Что там началось после этого--туши свет. Дураки все разделись
абсолютно наголо, разнесли всю палату на хер. Все койки, тумбочки, табуретки разломали на кусочки. Они ж, психи, вообще неимоверно
сильные. Громили все подряд. Санитарку эту здоровенную и зловредную, что надо мной постоянно измывалась, затащили в туалет и замочили там
зверски, растерзали на части среди говна и вони. Рвались к бабам в соседний корпус, но тут ворвались санитары--целый полк, наверное, все
амбалы, как на подбор, и зафиксировали нас простынями. Связали всех моментом и прекратили бунт. Это они могут, обучены. Ну и отпиздили,
конечно, как же без этого у нас. Больно было страшно, но дураки, кажется, боли не чувствуют. По крайней мере, по ним не видно было.
Дураки они вообще чудные люди. Один там был, слухай что, привел в ЗАГС козу на веревке. Говорит: зарегистрируйте меня с этой козой, хочу,
чтобы она стала мне законной жена. На следующий день после погрома меня выписали из дурдома. Отправили все-таки на возвратку. Колбаса
апельсиновая, остановка невнимательная. Закончил Гена свой рассказ и опять за топор, баловаться.