Я ее увидел почти сразу, как выехал со стоянки. Девушка в кожаной курточке, юбке до середины бедра, с короткой стрижкой черного, рыжего и белого цветов. Шла куда-то по улице с нахмуренным лицом, кусая нижнюю губу. Одна длинная рыжая прядь трепалась на ветру, скользила по лбу, как живая, — я засмотрелся и, если бы не стоял в это время под светофором, то точно поцеловал бы чей-нибудь бампер. Когда сзади засигналил какой-то дурень на синей «девятке», опомнился и свернул в сторону набережной. Хотя вообще-то ехал в центр.
Через два квартала припарковался, — высунулся в окно, закуриваю торопливо, как первоклассник. Мысли скачут какие-то странные… Легавый с палкой тут же подвалил, облизывается: здесь, мол, стоянка запрещена, платите штраф. Ну, хрен с тобой: дал ему пару бумажек, покатил дальше. Радио вдруг стало раздражать — вырубил к чертям.
Я вообще недавно вожу. Лет до тридцати в железе вообще никого прикола не находил, и прав у меня не было, а потом отец свой «жигуль» мне подарил — учись, говорит, водить, раз ни черта другого не получается. Это он поспешил, конечно, — и полугода не прошло, как ректорат наконец-то перестал тупить, и мне дали «старшего преподавателя», — но за это время я успел прирасти к тачке всеми костями. А осенью Танька опять разговоры о зарплате заводить стала, так что пришлось крутиться: вместо проверки тетрадей теперь «бомблю» по вечерам. Студентам-то насрать, что ты им в итоге поставишь, лишь бы не меньше тройки. Все равно не учат ни черта. С этими делами я уже сам ни Дерриду, ни Бодрийяра не раскрывал года два: на кой черт оно надо, если всё равно экзамены будут пропихиваться через взятку. За десять лет, что я на филфаке топчусь, не припомню ни одной сессии без участия конвертиков. Да, кстати, декан и сам активно стрижет купоны волосатой лапой, — уж кто бы сомневался…
Деньги нужны так, что аж пищит: Татьяне шубу, дочери сапоги «как у Аньки из класса», дом совсем старый, все течет, воняет и ломается, да и та же тачка постоянно требует ремонта, все-таки папа ее за десять лет здорово ухайдакал. Вот и кручусь как штопор, одни дензнаки в голове. Завишу от этих бумажек, словно тварь какая-то, корячусь с раннего утра, а вечером стою в пробке среди «мерсов» и «бумеров» — и все равно ощущаю себя нищим. Или, может, дело не в нищете, а в том, что сколько не заработай, быт в считанные дни всё растворит и переварит; он уже заел в доску, честно говоря. Не знаю...
Выехал на Пушкина, постоял там минут двадцать. Покурил. Клиентов нет, да и черт с ними: настроение паршивое. Залысины свои зачем-то пощупал. Вспоминаю ту девушку в который уже раз: и что в ней такого? Ведь ничего же. Ну совершенно.
Включил приемник: эх, ну не ёк твою мать? — сначала Агузарова немного попела, потом Серов, а через десять минут из колонок начинает электроника жизнерадостная долбить и Кобзон:
— А у нас во дворе есть девчонка одна…
Радио я выключил, конечно. А сам против воли ощущаю, как в уме повторяю по инерции: «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет…» Тогда снова приемник врубил, но на другую волну — лишь бы фон какой-то был, а то вообще кисло...
Старый я вроде бы для таких дел, тридцать шесть скоро, вон и волоски уже седые есть на левом виске. А девчонка эта засела в мозгах, как заноза. Глупо так.
Она была… как бы это выразить… не от мира сего, что ли. Всё вокруг серое, будничное, и прохожие — как картонные силуэты в сельском тире: снаружи вроде бы разные, а внутри одна и та же прессованная бумага. Лица замкнутые, суровые, как у слабоумных, которых толпой гонят на эшафот. Не люди, а набор зеленых цифр из матрицы.
Я такого дерьма насмотрелся за год предостаточно, уж поверьте. А у этой девчонки прямо будто подсветка в складках одежды спрятана была. И смысл какой-то мерцал в глазах. И вообще, она выглядела потрясающе живой — намного живей, чем любой из этих уродов на обочине. Живее даже моей Татьяны, которая в последнее время не отлипает телевизора — я его скоро разобью, этот ящик.
Отсюда, из тачки, цвета окружающего мира воспринимаются тускло, как сквозь мутный триплекс. А ее я увидел иначе: словно бы сквозь тщательно отмытое оконное стекло, сверкающее солнечными бликами. Это притом, что машину уже неделю не мыл. Помню, я так удивился, что даже стекло слева опустил. И ничего не поменялось: та же яркость, напомнившая картины Серова, те же цвета. Загадка.
У меня на памяти таких непоняток всего две. Во-первых, я не знаю, почему друзья зовутся  закадычными. Один приятель рассказывал, что, мол, это если враги вдруг помирятся, то они становятся «закадычными друзьями». Только мне что-то не верится. А в словарь глядеть лень: всё же приятно, когда какая-то тайна в жизни присутствует. Она, жизнь, и без того блеклая…
А во-вторых, у меня в санузле к ванне какая-то странная хреновина болтами притянута, в форме петли. Как будто паз для какой-то защелки. Но куда там защелку приделаешь? И сама ванна старая-престарая, еще века девятнадцатого, не иначе. Вот как сижу на унитазе, так и смотрю на петлю эту. И так сладко как-то от непонятности этой… И понимаешь, что всё преходяще, что мы пройдем, а тайны бытия останутся.
Подбегает вдруг какой-то пузатый мужик в светло-сером дорогом костюме и, не спрашивая, лезет на переднее сиденье. С портфелем: наверное, бизнесмен, или хрен его знает. От потной руки на внутреннем пластике дверцы остается смазанный влажный отпечаток.
— До аэропорта, земеля! — пыхтит он, глядя на свои золотые часы. — Успеешь за 20 минут — стольник баксов!
И достает из портмоне деньги, кладет на панель, в углубление над бардачком.
Я погнал. Это большая удача, когда клиента за яйца держишь, когда он от тебя всецело зависит. Таких людей подводить не хочется. А этот еще и не жлоб — сразу сотку гринов выложил. Люблю таких.
Едем. Трасса полупустая. Я приемник переключил на «Русское радио», чтоб веселее. Сам про себя лихорадочно соображаю: если вдруг гаишник из кустов выскочит, сколько мне с этой сотни в итоге на сдачу останется. Все-таки такой кусок, что жалко с этими говноедами делиться. Но и меньше восьмидесяти жать просто нельзя, иначе никуда не успею. Этот жирный на часы нервно смотрит, аж подергивается весь, как гора мармелада. Портфель свой тискает с таким видом, будто трахнуть его собрался.
По радио ди-джей говорит:
— К нам на и-мейл пришло очередное поздравление: Игорь желает своему закадычному другу Андрюхе, которому сегодня стукнуло тридцать, много денег, женщин и безоблачного горизонта за лобовым стеклом, и просит поставить для него песню: «Крепче за баранку держись, шофер». Исполняем!..
Вот беда, думаю, а меня ведь тоже Андрюхой звать. Только никто меня не поздравит, хотя мне тридцать шесть через месяц. Разве что дочка или жена. Хотя — что жена…
Тоска взяла, сам не знаю, зачем с этим толстосумом заговорил.
— Наверно, этот Андрюха у него когда-то девушку увел, — как бы между прочим себе под нос замечаю. — А потом они помирились.
Тот нахмурился, портфель свой царапать перестал, зыркнул на меня, как на идиота:
— Почему это?
А я уже понял, что дурака свалял, но остановиться не могу.
— Ну как же! Ведь говорят, что закадычные друзья — это бывшие помирившиеся враги… Так вот, может, они из-за бабы и поссорились когда-то.
— Ерунда, — отмахивается он жирной ладонью, — «закадычные» — это просто собутыльники. Которые, типа, любят за кадык залить. Во! — и с ухмылкой щелкает пару раз по своей складчатой шее.
Меня аж в жар бросило, и машина вильнула. Какое-то чмо потное филолога уделало! Позор…
Остаток дороги промолчал, как партизан. Даже то, что ни один продавец полосатых палок по пути не попался, не порадовало.
Как подъехали к аэропорту, толстяк выскочил — и поминай как звали. Еще и три минуты лишних осталось. Хотя этому мужику они, надо думать, не лишние…
Еду обратно, настроение так себе. Деньги спрятал под сиденье, туда жена никогда не заглядывает. Небо хмурится, сумерки раньше времени наступили. Пива охота. Домой охота. Хотя, в принципе, что там хорошего?..
Вместо жены думаю об этой незнакомке. Такая она какая-то необычная. Скорее даже не одеждой выделяется, не походкой и не прической, а выражением лица. Нет у обывателей такого выражения, хоть тресни! И ощущение, будто это лицо в городскую серость откуда-то из сердца Европы пересадили. Озабоченность на нем какая-то не наша, не местная… Никогда таких людей не видел!
Интересно, подумал я, а как она моется в душе?.. Как водит по себе мыльной мочалкой?.. Мастурбирует ли, закрыв глаза-искорки?.. Как она занимается сексом?.. Как стонет при этом…
У меня даже встал.
И чего-то вдруг представилось, что эта девушка — символ всего того, чего я еще не знал, не видел, никогда не подозревал об окружающем мире. Что-то такое, ради чего стоит жить. Чтобы смотреть вслед и удивляться, чтобы было интересно. Чтобы всё не казалось таким мутным, как Есенину, когда он вешался, или Маяковскому, когда он совал себе в рот револьвер. Чтобы не давила эта сучья депрессия.
Гастрит о себе напомнил. Пришлось оперативно заехать на «мак-драйв», купить большую картошку, два чизбургера и маленькую колу. Никогда не любил эту чертову шипучку — говорят, в ней за сутки растворяются обрезки ногтей — но ничего другого в «макдаках» не продают. Похабная забегаловка, что ни говори. Но жрать припекло — словами не передать. Сжевал весь пакет прямо на ходу, не успел и четырех кварталов проехать.
Когда картошку доедал одной рукой, какой-то малолетний козел меня подрезал на зеленой «вольво», пришлось ударить по тормозам, — тачку тряхнуло, картофельные ломтики рассыпались по соседнему сиденью, попадали на пол. Стал собирать всё обратно в пакет, гляжу, между дверью и сиденьем лопатник завалился. Открываю: три бумажки по 100 бачей. Ни хера себе, думаю! Хозяина, понятное дело, искать уже бесполезно. Да и не лох я бегать за ним. Посмотрел в других отделениях: ни документов, ни кредиток больше, только деньги. Горсть мелочи еще какой-то иностранной нашел в боковом кармашке…
Четыре сотни срубил за раз! Мама дорогая, вот это поворот! Вцепился в деньги, а у самого странное что-то на душе творится, что-то такое нереальное, будто мне сама Джулия Робертс в эту секунду минет делает.
Хер с ним, думаю, с таксованием, — домой! Татьяна увидит деньги — от радости на задницу упадет, точней, на колени, и сама все сделает не хуже Джулии. Хоть вообще и не любит это дело…
Повернул к мосту, еду, насвистываю, душа поет. И мир вокруг вроде бы уже не такой паршивый. Фонари зажигаются. Прохладой с реки повеяло. По радио музыка приятная пошла. Я даже не «Бонд» закурил по такому случаю, а женины «Мальборо», что в бардачке валялись. Насвистывать начал.
Вообще-то, домой не особо хочется. Это мы всегда успеем. Но куда еще податься — ума не приложу.
На перекрестке постоял секунд пятнадцать, выбросил окурок в окно. Вырубить, может, «шашечки» свои самодельные, чтоб народ не велся? Неохота катать всякое быдло в такой вечер. Пока раздумывал, отворяется дверца, и кто-то на соседнее сиденье лезет. Духами сразу в нос ударило. Что за день такой, думаю: не спросят, а уже лезут. Уже собирался сказать, что не работаю, глянул вправо и чуть на газ с перепугу не нажал. Она!!! Садится, закуривает и просит:
— На верх Кирова…
А глаза заплаканные, потекшие. И сверкания в них уж раз в десять меньше. И юбка, гляжу, снизу пожмакана. И прядь уже не прыгает, а висит устало.
Я баранку кручу так аккуратно, будто она из шоколада сделана — чуть нажмешь и разломается.
— Обидел кто? — говорю напряженно.
— Неважно. На Кирова вези, заплачу сколько скажешь… Хотя нет, давай пока просто покатаемся. По набережной.
Наматывает на палец перья свои разноцветные. В глазах блеск угас, одна тоска осталась. В сумочке мобильник пропиликал раз, потом другой, она на него — ноль внимания.
— Уехать бы отсюда, — шепчет. — Насовсем. Сраный этот город, как они заебали все…
Шмыгнула носом, полезла в сумочку за салфетками, а там, прямо сверху, лежит разорванная пачка презервативов. И из-под нее видно черный вельветовый комок, в котором только придурок не узнал бы трусики-танга. У меня прямо сердце в анус провалилось.
Она долго вытирает лицо, потом закуривает. Губы дрожат. Мимо огни набережной ползут. И, уж не знаю, каким наитием, я, не отводя взгляда от дороги, себе под нос негромко пробормотал:
— Работаешь?
Сам я иллюзий не строю: на меня уже давно ни одна блядь не клюет. Вообще никто кроме жены, да и та давно в корову превратилась. Я вроде с лица не урод, но что-то во мне, наверное, есть отталкивающее: сколько видел на трассе шмар, готовых за десятку отсосать у первого встречного, и те почему-то брезгуют… Ничего удивительного, что у незнакомки челюсть отвисла. Выпустила дым мне чуть не в лицо, ухмыльнулась мрачно и нос вздернула.
— Дорогой мой, у тебя денег не хватит.
Я нажал на тормоз, повернулся к ней. Помню, как охрип у меня голос на последнем — самом важном — слове.
— Сколько?..
Она долго-долго на меня потерто-очкасто-плешивого такого смотрела, склонив голову и чуть прищурившись, и даже всхлипывать от удивления совсем перестала. Потом сжала губы, выпустила дым через нос и показала четыре пальца на руке.
А поздно ночью, когда я пьяный завалился домой совершенно без сил, оглушив запахом дешевой водяры стены узкой спальни, жена (дура, сука, чтоб ты сдохла!) прощебетала, привычно обшаривая пустые карманы брошенной на пол одежды:
— Представляешь, заходила сегодня Зоя Михайловна — старуха, в общем, из пятого дома. Ей чего-то приспичило в туалет, и она там за петлю эту юбкой зацепилась, и порвала. Так я взяла плоскогубцы и эту хреновину оторвала к черту, один вред от нее. И она рассказала еще, что тут всё раньше отапливалось дровами, а потом печку замуровали. А на петле щипцы для размешивания углей висели, о как. Только это еще при царе было. А мы столько лет за неё цеплялись и ничего не знали, представляешь?..
Я не представлял.
Вырубиться сразу не получилось. После досмотра личных вещей еще пришлось выслушать остоебенившую сентенцию о том, что я так и не научился зарабатывать. Что в подвале снова прорвало канализационную трубу. Что дочь стала хуже учиться. Что отец снова звонил и называл меня дипломированным неудачником. Я накрылся с головой подушкой и тихо стонал под ней.
Мне было страшно, тошно и безнадежно в этот вечер. Мне снилось, что воздух исчез, и дышать приходится пылью. Что всему настал пиздец. Что я, превратившийся в живого мертвеца, разъезжаю по безлюдным городским улицам и сигналю в пустоту, как идиот, только сигнал вместо гудка рыдает, точно маленький обиженный ребенок.
И, как вышло, предчувствие не обмануло меня. Потому что с тех пор моя жизнь действительно потеряла всякий смысл. В ней больше нет загадок.

24 апреля 2005 г.