Дикой гейше Задротовне, неебической звезде сомнительных чатов, —  от ее горячего азэрбайджанцкого парня, с предупреждением!



— Горячая вода есть? — Скидываю шмотки на пол. Может, удастся у него постирать, если машина с сушкой или хорошим отжимом. Многие не разрешают, для этого наглости набраться надо. А в грязном я ненавижу ходить, товарный вид от этого сразу пропадает.
    Квартира у него двухкомнатная, кроме него никого нет. Мамаша какая-нибудь сейчас на даче ковыряется, лето все-таки. Мебель задрипанная, советских времен, зато компьютер новый, системный блок штук за тридцать брал, не меньше, и монитор девятнадцать дюймов. Всё летает просто. Посижу за ним, конечно — это у меня уже в привычку вошло. Поебался — в сеть, нашел еще. Или по списку телефонов пройтись. А сейчас — на толчок. Подождет как миленький. У меня всё болит после вчерашнего, не просраться. Сижу на прохладном пластике и разглядываю коричневую мелкую плитку на полу, совдеповскую. Такая же у моих родаков-алкашей была, только покоцанная вся и грязная. Босые ноги от нее мерзнут. За стенкой вентиляционная шахта. Прислушался – тихо во всем доме, соседи на дачи разъехались. Рядом с туалетной бумагой – пачка сигарет и зажигалка. Затягиваюсь – кайф…
    Натерто — а надо, на вокзале или в Макдабле не очень-то посидишь потом. Надо, блядь!
    Посидел минут десять, отмучался. Когда вышел, вижу: стоит с пивом в руках посреди коридорчика, глаза круглые от изумления и джинсы оттопырены — еще бы, я же голый, выше его на голову, всё на месте. Так и есть, латентный. Мужики ни с того ни с сего этой темой редко интересуются. И парил, парил, что статью о геях-беспризорниках пишет. Сам подошел в кафе у Катькиного сада, пивом проставился, выспрашивать начал, часто ли я здесь бываю. Я даже поверил, пока он домой зазывать не начал.
    Спросил его небрежно так, можно ли вещи постирать. Он засуетился:
— Конечно, конечно!
    Я уже залез в душ, воду сделал погорячее. Занавеску задергивать не стал — пусть смотрит, лох несчастный. А может, еще и трахнет все-таки, знаю я таких — ломаются. Может, даже сам насадится.
    Он снова у порога со стаканами в руках. Чего он все время туда-сюда носится? Это раздражает. Вроде, симпатичный парень, молодой. Роста небольшого, слабый, с такими всегда легче.
— Но что все-таки вас заставило заняться этим? — Меня уже подзаебал этот журналист. Пытался выспрашивать что-то в кафе под открытым небом и по дороге домой. Что я, идиот — в метро трепать про себя? Хочется ему, понимаете ли, про жизнь голубых проституток узнать. В квартиру свою убогую привез, на какой-то зассанный проспект Металлистов. Тут еще пешком от метро пилить пришлось хуй знает сколько, а у меня ноги стертые болят. Это уже не стоит тех бабок, которые он обещал.
— Дайте сначала штуку, как договорились. И я еще останусь тут на ночь. Мне выспаться надо, трое суток уже в нормальной кровати не был.
— Только до шести утра. — Боится? Ну, я его понимаю, чего уж там. Я бы тоже боялся вот так незнакомого человека привести с улицы.

    Этот парень не знал уже, куда глаза спрятать, а я будто бы случайно поднял свой, пока мылся. И мелкие струйки воды себе направил в открытый рот, как будто у душа пососать решил. Капли стекают по языку. Глаза скосил в его сторону, похотливо. Этот покидал вещи в машину и вышел, как ежик в тумане, задев плечом дверной косяк. Забегал по хате, волнение скрывает, я таких застенчивых сотни перевидал.
— Водку будете? — Кричит мне из кухни. Не надо мне его водяры, и так желудок испортил. Я теперь пью только с низким градусом и большим количеством закуски. Здоровье беречь надо, не маленький уже. Это раньше было похуй. И с похмелья утром вставать не в кайф — с похмелья рукой-ногой пошевелить трудно, слабость во всем теле, так на улице весь день не просидишь, а сейчас еще и жара, совсем хуево будет.
    Вытерся чьим-то огромным пушистым полотенцем, вылез, рюкзак свой распотрошил, оделся в чистое — в этом тоже есть свой особый кайф. Улегся на чью-то кровать. Слушаю: он там тарелками гремит. Может, накормить еще хочет? Заебись! А обои у него желтые, в цветочек. Дурацкие обои. Жалкие, как мое детство. Если бы не он, я бы задрых прямо сейчас. Надо было на вписку идти, зря соблазнился, зря…
    Вырубился блаженно минут на десять, как провалился в мягкую белую пустоту, и снова его голос:
— Так со скольки лет вы этим… ну, вы понимаете… и что вас заставило? — И в диктофоне пленка зашуршала.
Я даже глаза открывать не стал. Отвечаю:
— Выключите, пожалуйста. Я не буду говорить, если вы записываете. Это на нервы действует.
— Хорошо, я запомню.
— Вот и чудесно.

    Ну, если разобраться, то с четырнадцати лет, поздновато начал для нашей тусовки. Родаки активно квасить начали, когда мне было двенадцать. Терпел еще два года, пока бить меня не стали. Бутылки собирал им на опохмелку, мать перестала стирать, готовить. В школе пиздец как стыдно было, бомжом начали дразнить. Тогда же привык воровать у родителей часть их зарплаты, пока обоих с работы не вышибли. Что с ними сейчас — мне совершенно не интересно. Главное — у меня в паспорте стоит штамп, прописка. С документами все в порядке, иначе билеты железнодорожные не купишь, и за регистрацию штрафы драть начнут, а мне такие проблемы не нужны.
    Наплел ему, как полагается, про родаков-то, он покивал башкой понимающе. Типичная семья алкашей из Ленобласти, ага, пьянству — бой. Я еще слезу подпустил, он сидит, уши свои лоховские развесил, в глазах сочувствие. Мне аж самому себя жалко стало, такого бедного ребенка. Правда, я ему не сказал, что с десяти лет уже из дому убегал на несколько дней, хотя родаки нихуя еще не пили; в питерских подвалах спал, клей нюхал с теми же бомжатами, стекла лобовые протирал, чтобы заработать на резную херь, автоматы в метро забивал — весело было. Помню, друг мой питерский, Степка, придумал вместо клея газ из зажигалок нюхать, чтобы не пачкаться, — экспериментатор такой. Отек легких, это врачи потом сказали, когда нашли его на чердаке соседи. Первый труп в моей жизни. Он вытащил эту штуку-чиркалку из китайской зажигалки, прозрачной, фиолетовой, там зашипело всё у него под пакетом, и оппа – посинел. А у него кроссовки были итальянские, я такие всегда хотел, сто раз предлагал поменяться. И вижу его лицо с выпученными зенками, в полиэтилене; вижу – задыхается! И газом воняет. Я должен был пакет сдернуть сразу — и оцепенел. Подождал минут десять, пока он руками-ногами дрыгать не перестал; еще и прижал по краям. Снял потом – а он уже не дышит. Подумал: «Фиг с тобой!» Ну, и курточка у него была тоже ничего себе, красная с белым, ветровка. Стильная курточка. Мы с ним далеко друг от друга жили, меня его родичи в лицо не знали, вещи обратно не потребовали. Подумали, наверное: «Бомжи раздели». Так что вот… Но этому мужику знать совершенно не обязательно. Наоткровенничался я уже в свое время с разными психологами, чуть в колонию не загремел. Ну, им-то я еще большую туфту гнал — и про гоп-стоп, и как мы с сатанистами на Марсовом поле бомжа распяли у вечного огня. На чем распяли — не понятно, обычный детский гон, а эти лохи повелись, выспрашивали про сатанистов. Делать людям нехуй. А мне тогда лет четырнадцать было, фантазия подростковая играла в жопе. И они меня тоже к себе домой приглашали, а сами следили, как бы я чего не стырил у них на хазе. И следили, и тырил по мелочам. Они специально денег в доме не держат, когда детей к себе водят. А я не гордый, я тырил что под руку попадало, на выходе уже. Шапки разные, перчатки, зонтики, обувь — им в голову не приходило, что это кому-то может быть нужно.
— Расскажите, пожалуйста, про ваш первый сексуальный опыт. — Уставился на меня и ждет.
    Ну, я поднапряг фантазию и рассказал, как однажды меня, бедного мальчика тринадцатилетнего, папашка изнасиловал в состоянии сильного алкогольного опьянения. Как кровь по ногам текла, как я визжал – и никто не услышал, а он вставлял и матерился, и рвал мою юную дырку, и рычал, когда кончал в мой невинный ротик, и голову мою сжимал своими грязными лапищами, и как я чуть не задохнулся, и как меня вырвало ему на ноги, и как он меня избивал и запугивал, чтобы я маме не говорил, и как я потом вещички собрал и из дома смылся на Мосбан, не выдержав такого надругательства над своим телом и хрупкой детской психикой. Еще прогнал телегу про педофила-садиста, к которому я в рабство пошел, чтобы от голода не умереть и на улице не замерзнуть, — как педофил этот с собаками заставлял  трахаться, а сам снимал на видео, и плеткой меня, плеткой, и в рот мне ссал, и грязно матерился, и бил каждую ночь, и друзьям своим, таким же педофилам, продавал мою жопу. Оргии устраивал, по кругу пускал, заставлял сосать после анала всей компании, говно по моему лицу размазывал.
    У журналиста зенки уже мутные от возбуждения и пальцы подрагивают, а мне мало показалось, и я поведал, как меня прямо на Мосбане менты загребли и ебали вчетвером в отделении мой воспаленный поруганный анал. Ну, думаю, сейчас он или затвор передернет, или сам насадится, или раком меня поставит. Нет — сидит, терпит. Стойкий перец.
— Да, да…. Извините, вам, наверное, неприятно всё это вспоминать, да… Надо же… Живешь и не знаешь, что в твоем же городе такое с людьми творится… Ужас просто…
    Не правду же ему, лоху, рассказывать? На самом деле, с ментами было легче всего. Я начинал ныть и домой проситься. Отвозили, сдавали предкам на руки, я выжидал неделю и снова смывался, чтобы на рожи их косые не любоваться. Опять же, родаки крысятничать повадились, деньги мои кровные отнимали. А я не для того на банах ошивался, чтобы семью кормить, это уж точно. И живут они в жопе — в Малой Вишере, — там работать точно негде. И погоняло у меня было на Мосбане — Вишерская.
Дома я ночевал иногда, в сильные морозы или когда совсем не везло и жрать было нечего. И первый сексуальный опыт был там же, на кухне, когда предки валялись в отрубе после палева. Дрочили всухую с одним знакомым, и он попросил в рот взять. Поломался — и взял. Глубоко, до горла, ему понравилось. Повторяли не раз и не два. В анале не ковырялись еще, это уже потом было. Он же мне и рассказал, как за полтинник это делает разным мужикам. А мне деньги нужны были, на клубы игровые, и плеер хотелось новый, и одеваться надо было. Забили на школу, уезжали в город и шатались с ним по Невскому, там, где художники сидят. Потом упс! Одному захотелось моей жопы. Тоже поломался, сказал сначала, что никогда не пробовал, а он: «Все не пробовали до первого раза», — и выеб за 250 деревянных как-то вечером в парадняке около Мосбана. Сначала больно было, я потерпел, потом — ничего так. Особого кайфа я от этого не словил — стоял, уцепившись за какую-то холодную трубу, и таращился в разбитое серое окно, пока он очко мое пальцами расширял и долбил туда минут пятнадцать.  Потом чувствую — выходит, презерватив снял и теплые капли размазывает по моей спине. Сказал, что доплатит, если я разрешу мне в рот поссать. Я не согласился, конечно. И так грязный весь был, а сушиться негде. Он мне дает сотню — типа, остальное не заработал. Хуясе — за первый раз! Я бы пососал просто за эти копейки. Стою перед ним на коленях еще, как бы думаю, соглашаться на золотой дождь или нет, а на поясе у мужика, под животиком нависшим волосатым,  — мобила. Короче, он ушел довольный, что меня так нагрел, лох несчастный. А трубу я за штуку загнал в тот же вечер. Жалко, до заднего кармана не дотянулся, он туда бумажник сунул.
    А летом в Сестрорецке мы шмотки нудистов трясли — и наших, и натуралов. Натуралы ловили часто, только мы тоже не лохами были, передавали сразу кому-то еще. А если наши педофилы поднимали кипиш – я к натуралам бежал и орал благим матом, что насилуют пидары-извращенцы. Такие истерики закатывал, что одного из наших натуралы избили до полусмерти, за развращение меня. А еще там идиоты какие-то длинноволосые бегали, стреляли в нас подшипниками из пневматики. Мне в висок попали, я чуть дуба не дал.
    Ездили туда на электричке. В тамбурах тоже по карманам шарили у тех, кто выходить собирался. Вдвоем работали. Прижимаешься в толкучке — и осторожно так, нежно между ног лапаешь напарника, как будто ласкаешь. Даже если кто и заметит, постесняется сказать, еще и отвернется. А твоя рука в кармане или в сумочке шарит у того, кто впереди.
Потом и в Москву на собаках катались, с фанатами «Зенита», на выезда. Мне-то похуй был их футбол, но в махачах «коней» мочил, с контрой воевал, всех игроков выучил. У трех вокзалов мужика какого-нибудь одинокого, старого, страшного снимал, говорил этому уебищу: «Живу у вас», —  и жил дня три. У одного нашел на полке в шкафу под наволочками десять штук — сам виноват, думать надо было, где деньги держать. Другие были поумнее, но пятихатник с них я всегда имел.
— Ладно, я вижу, что вам неприятно вспоминать. Не могли бы вы в общих чертах там… Ну, как вы жили на вокзале, спали где, что ели, во что одевались? Какие-нибудь яркие черты, вы меня понимаете?
— Аааа… Яркие черты… Сейчас, соображу. Вы не могли бы мне чего-нибудь безалкогольного принести? — И он кидается на кухню, лошара педальный. А таблетки, если их растереть заранее, быстро растворяются. Сколько раз уже так делал. Раньше без них работал, потом один мужик сорокалетний за руку поймал — не спал, как оказалось. Я его все равно бутылкой по затылку приложил и погром в его хавире жидовской устроил, чтобы не выебывался больше. Хлипкий мужик оказался… С таблетками надежнее. Иногда клофелин достаю, иногда – реланиум или еще какую-нибудь херь.
    Журналист этот пьет, как овца тупой, даже жалко его. Срубит его быстро, через полчаса где-то. Тост предложил дурацкий, за мое детство и свою будущую статью. Как же, за статью.
    А я меж тем гоню ему про свое житье-бытье, правду почти. Как спали на чердаках и в подвалах на Невском, пока их не заколотили все, как вши под одеждой ползали, как ноги чесались и кожа на них трескалась — у наших у всех почти такое было. У одного глаза воспалились – на ресничку брал и заразу какую-то подцепил. Как крысятничали друг у друга. Иногда заработаешь сотню — и через час уже спиздит кто-то из своих, если пожрать на нее не успеешь. Про вписки у бабок всяких тоже правда — там за это самое на ночь пускали. Рассказал ему, как хабалили, как волосы красили, и много чего еще, почти правду.
Ему знать не обязательно, что мы в основном по шкарам шарили и на понт брали — изнасилование малолетки типа. Одного так и посадили из-за меня, изнасилование пришили. Мои пятеро у его квартиры караулили и ментов вызвали, когда выступать начал. Отказался пятихатник платить за анал, сам виноват. А меня пожалели, конечно, и снова к родителям. Все время так отпускали. Рейд — обезъянник — детская комната — психологи — дом — Мосбан. Чувствую, отольется мне это когда-нибудь, когда постарше стану. Не хочу об этом думать.
    А парень милый, в общем-то, лицо простое такое, доброе. Сидит, хавает мои телеги жадно, позевывает, рот прикрывает рукой, чтобы меня, собеседника, не обидеть. И глаза у него красивые, как у женщины, серые, с длинными ресницами. Может, он бы мне даже понравился. Спрашивает, идиот, какие у меня планы на будущее. А я ебу? Какое будущее, нахуй? С герыча слез – уже счастье! У нас половина уже сторчались давно, а я слез. Вписку найти – тоже счастье. Я на всех предыдущих попалился уже, все труднее и труднее новую найти, все уже знают, боятся. Сдадут еще, чего доброго. Ну, сказал ему, как полагается: нет у меня будущего, так как я антисоциальный элемент, голубая проститутка то есть. И жизнь я закончу бомжом, конечно. Если не найду богатого спонсора, чиновника какого-нить. Это у нас голубая мечта была на тусовке — богатый спонсор-пассив, который тебе квартиру купит, да еще и деньги будет давать за то, что его ебешь. Журналист хмыкнул, заулыбался — хоть на это не купился, и то хорошо. Сказал, что и сам не прочь такого спонсора заиметь, мэра Санкт-Петербурга, например.
    Я извинился, сходил отлить. Вижу – одежда моя в машине высохла. Она от сушки заскорузлая становится, гладить еще надо. Возвращаюсь с ней – он уже спит, тихо так. Лицо нежное, молодое, губы пухлые. Не удержался, большим пальцем по его губам провел, зубы разжал осторожно. Так бы и вставил. Он застонал, на бок перевернулся и ладонь подсунул под щеку.
По-хозяйски в его квартире побродил, помыл посуду, утюг взял, джинсы погладил,  пожрал, заначку искал часа два. Он неряха был жуткий, в ящиках всё навалено и перемешано, как будто собака кость зарывала. Штуки три мелкими, тоже неплохо, в вазочке какой-то лежали за стеклом. Технику брать не стал — тяжелая и загонять ее неудобно. За компом его посидел, в эрпэгэшки поиграл. Казалось бы, чесать надо из этой квартиры, утро уже, проснется сейчас, а я еще полазал в сети, трепался с кем-то в чате.
Так всегда — если на ночь не найдешь никого, идешь в клуб игровой и сидишь там до утра, особенно зимой. Глаза слипаются уже, со стула чуть не падаешь от усталости, а все равно рубишься с кем-нибудь в контру. И запах пота по всему закутку – такие же как ты сидят рядом, за облезлыми перегородками. Голова кругом идет, и все время эти выкрики детские. Ненавижу малолеток. Только башку на клаву уронишь — тут же под ухом визжит какой-нибудь маменькин сынок, который отсыпаться утром пойдет в теплую постельку, сука вонючая. Ненавижу мудаков мелких!
Между прочим, нашел у этого тихого парнишки-журналиста богатую коллекцию порно педофильского в компе, мальчики лет двенадцати раком, сосут и в других разных позах раскорячились. Один вообще в рот взял елду католического священника — и слезы крупные в глазах. Понятно, откуда такой интерес к моему первому разу. И что за статья, тоже понятно. Наверное, я староват для него, мне восемнадцать почти.
Завтрак себе приготовил, когда совсем рассвело, съел и только тогда вышел спокойно, как будто так и надо. А этот спал как убитый, я ему насыпал многовато. Из вещей его прихватил пару футболок, которые побольше были. Пригодятся.

* * *

    Весь день на ногах — непруха. Как знал, что ночью в клубе игровом снова сидеть буду. В сон клонит, рядом малолетки визжат, что кто-то кого-то во что-то вынес там. Вопли на весь зал: «Я тебя сделаю!» — заебали, дебилы. На улице дождь идет затяжной, а то завалился бы в парке где-нибудь или на Марсовом поле. Сисадмина здешнего я знаю хорошо, он мне и бесплатно посидеть дает иногда. Тоже из наших. Поиграл, в сеть вылез. Смотрю: «Покончил с собой молодой талантливый корреспондент… Приняв смертельную дозу снотворного… В квартире нашли большое количество порнографической продукции для геев…» — и еще по ссылке полстраницы хуйни в том же духе. Ничего не пропало; вещи, драгоценности остались на месте, техника тоже. Конечно, я не жадный. И морда его улыбается на фотке, довольный, стоит рядом с каким-то домом на набережной Фонтанки. Лох несчастный. Даже жалко его стало, хоть и чужой человек. И статистика там: геи с собой кончают в три раза чаще, чем остальные мужчины. Из-за унижения, гомофобии всякой, отчуждения. Психолог там какой-то рассуждает, доктор наук. Ну-ну… Мне вот интересно, насколько я сам эту статистику увеличил? И в Новгороде одного так вырубил, и в Москве четырех, и в Питере, конечно, было. И бабы у меня бывали такие, одинокие,  старше меня — в ночных клубах знакомились. Я не знаю, все ли проснулись после этого. Не проверял. И тот мужик, которого я бутылкой ёбнул, тоже при мне в сознание не приходил. Даже не по себе как-то стало. Погрустнел я немного. Я ведь точно не хотел этого парня убивать, так получилось. Он мне понравился даже.
    И того жалко, жирного московского пассива. Он сказал: «Живи у меня сколько хочешь», — со всей душой типа. Я бы у него остался — ласковый был дядька, чуть ли не на руках носил. А я на герыче сидел как раз, и получилось как всегда. Тоже не проверял, проснулся он или нет.
А еще через полчаса я с одним из моих постоянных договорился на ночь, у него дома. Там и высплюсь.