Вот уже полчаса я сижу в школьном сортире, дыша запахами говна и сигарет. Сколько его ни драят, этот кафельный гроб, сколько ни заливают хлоркой или моющими средствами, а амбре никуда не девается. Чтоб его черт побрал, этот запах.
В тесной кабинке темновато — лампа светится вполнакала, а заменить некому, потому что учитель труда в запое. Стены исчерканы неприличными надписями. Вонь не дает думать, и чтобы мысли не расползались, я курю одну сигарету за другой, иногда поерзывая на своем месте. Ненавижу эту школу. Большинство учащихся здесь — пидоры, глаза б мои не видели их! Нет, они не «геи» и не «ненатуралы», а именно пидоры. Они имеют друг друга в жопы и носят розовые брюки. Красят глаза и губы. Могут встретить в коридоре и улыбнуться так, что захочется ёбнуть в репу. А этого как раз и нельзя.
Их в моей школе и раньше было немало, этих петухов, но с тех пор, как закон урезал права женщин и признал педерастию нормальным явлением, жопорванцам тут вообще стало как медом намазано: рвутся перевестись сюда со всех концов города. И ведь попробуй хоть кому-то из них в глаза сказать, что он пидор — тут же побежит нанимать адвоката. Что обидно, ссыкуны, только вчера вылезшие из детсада, — и те знают свои права. Я в их годы таким умным не был.
Раньше было проще — дал уродцу щелбана или пригрозил чем похуже, а теперь хуюшки: «дискриминация по половому признаку» и пиздец. Доказывай потом, что ты не верблюд, и что «и в мыслях не имел».
Говорят, что такое сейчас творится во всех школах (так же как в женских школах — повальное лесбиянство), но я-то слышал, как эти пиды обсуждают между собой новоприбывших! Со знанием дела, как хозяева положения. Значит, именно здесь у них основной центр.
Глядят дерзко, дорогу не уступают, даже первоклашки. Хихикают за спиной. Считают, что натуралы — отставшие в развитии люди. Совсем оборзели… Мне, проходя мимо их сборищ на переменах, приходится делать вид, что всё в порядке. Но ведь ни хрена! У меня даже товарищей нет, вместе с которыми можно было бы припугнуть этих тварей. Последние года три отыскать натурала стало непосильной задачей. Их небольшая кучка — человек десять — по выходным собирается в сквере возле памятника Пугачевой, я пару раз видел, но, поговаривают, это ментовская подстава, так что лучше не соваться. Юридические гайки закручены так плотно, что даже интересоваться ориентацией ни у кого нельзя, — это тоже будет рассмотрено как дискриминация. Доносчик на доносчике сидит: такой штраф впаяют, что до конца жизни будешь без штанов ходить…
Кидаю окурок в унитаз, достаю новую сигарету. Ощутимо воняет спермой — и не потому, что Минздрав признал онанизм безопасным занятием, а потому что пидоры без дрочбы жить не могут. Вообще, там наверху после смены правительства одно тупое мудачье сидит — тоже, видимо, все мозги в онанизм ушли. Курить, значит, в местах общественного пользования нельзя (сиди тут теперь, спрятавшись в кабинке, как придурок), а дрочить можно! Дрочить, значит, — модно и почетно. Тьфу!
Вот и пусть бы дергали затвор в Храме Бориса Моисеева на его икону с голой жопой. Так ведь им лень до центра прошвырнуться, им здесь, видите ли, удобнее! А ты потом нюхай…
То и дело слышу, как хлопает входная дверь. Они тут не только дрочат, но и срут. Срут очень часто, потому что жопы растянуты. Парни еще школу не закончили, а запирающий жом уже плохо удерживает экскременты, — я же видел, как эти обезьяны на уроках срываются в туалет каждые 15 минут. Урны после занятий забиты памперсами. Хоть бы, блин, о себе подумали: кому их очко будет нужно лет через пять-семь? Кто их на работу таких разъебанных примет? А замуж кто возьмет? Тьфу ты, блин, неужели я этим тварям сочувствую!.. Вот еще не хватало. Сами виноваты.
Говорят, новый президент тоже из «этих», и у него даже пресс-папье в виде хуя на столе стоит. Тогда всё понятно. Не даром же он избирательный возраст понизил, чтоб за него побольше молодежи в следующий раз проголосовало. Клоун. А я вот на выборы не пойду. Жопой чую, грядет великий пиздец, и у меня, слава богу, достаточно мозгов, чтобы в нем не участвовать. Но говорить об этом, конечно же, нельзя. И президента обсуждать нельзя. Вообще много чего запрещено. Правительство орет о правах человека, защищают этих уродов с анальным отверстием вместо головы. Как будто не понимают, идиоты, к чему такая политика приведет. Нация вымрет к чертям. На днях посмотрел статистику в газете, ужаснулся: в последние два года на каждый гетеросексуальный брак приходится по два-три содомских. И они это называют «блестящим достижением демократии»! Вот козлы! Не иначе, все эти говнократы сами в раскоряку ходят…
Кучерявый очкарик Фридман — он преподает математику — уже два раза набирал меня на мобильнике, но я пока что не хочу с ним общаться. Успеется. И так понятно, что он хочет позвать меня на пиво. Кстати, о пиве: его можно покупать с десяти лет, к тому же многие сорта в последнее время подешевели, но мне, к примеру, противно пить из горлышка, сделанного в форме хуя. А Фридман ничего — лакает и смеется. Говорит: да подумаешь, всё заебись, лишь бы вместо пива ссаньё не заливали.
Фридман хороший парень, общительный и веселый, два года назад выпустился из универа. И несмотря на разницу в возрасте, он единственный, с кем у меня полное взаимопонимание в вопросе пидоров. Но всё равно удивительно, что я смог с ним подружиться, потому что все новые учителя обычно ебнутые. А он умудряется и с «голубыми» общий язык находить, не показывая пренебрежения, и со мной по душам поболтать. Правда, общаемся мы очень осторожно и только за пределами школы, чтобы педерасты не заподозрили нас в сговоре и не написали жалобу куда надо. Потому что если кто-то услышит, какими матюгами мы их поливаем — будет плохо. Мат «не рекомендован ни в каких проявлениях», а преподаватели — те же стукачи, и, я подозреваю, тоже долбятся в жопу. Учитель истории Пащенко, например, — тот точно пидор: «Калигулу» поставил в школьную программу! И не книгу, а фильм. Я как-то раз глянул одним глазом, чуть не стошнило. Уж лучше обычное порно смотреть. Правда, его хрен где достанешь… «Плейбой» и тот закрылся. Фридману сказал об этом за пивом, а он смеется: ну а чего ты хочешь, от Пащенко жена ушла к лесбиянке, вот он и ебнулся! Вся школа, мол, давно в курсе.
Может, вся школа и в курсе, а я нет. У меня на гомосексуалов стойкая аллергия, и я их сплетни никогда не слушаю. А Фридман ничего — внимает с интересом, и в учительской слушает, когда есть возможность, а потом я, наслушавшись его рассказов, на стену лезу: ну что это за школа, где среди учителей одни пидоры или сочувствующие им! Говорю: Сергей, ну мне-то один год остался мучиться в этом гадюшнике, а тебе тут сидеть и сидеть. Он в ответ хитро улыбается и говорит, подмигивая: всё чики-пуки, я пидоров не боюсь. Я их презираю. Это разные вещи. А на крайний случай, если совсем достанут, я всегда знаю, как сорвать на них злость. Беспроигрышно.
Хорошо ему! А мне каково? Вот уже четвертый день меня одна подлая мразь в школе третирует, прямо жилы вынимает. И ведь не пожалуешься никому — стыдно. А Фридману я уже неделю душу не изливал, никак время не подберу. Вот блин. Как же это всё-таки важно, когда есть с кем проблему обсудить!
В стене моей кабинки на уровне пояса в пластике проделана дырка размером с яблоко. Сколько ее не забивай — жопошники пропиливают снова. Им эта дырка жизненно нужна, через неё они здесь сосут друг у друга, когда не с кем трахнуться. «Свидание вслепую», блин. Приходя посрать или накрасить губы, ни один пидарас не упускает возможности «закинуть удочку» — а вдруг да отсосет кто. Вот и сейчас: очередной педик отлил за своей перегородкой, потоптался немного и ожидающе просунул елду в отверстие. Фридман говорит, они эту дырку еще «телевизором» называют. С ненавистью смотрю на вялый, полуобвисший в ожидании отсоса отросток и отворачиваюсь. Чтоб вы сдохли, уродцы.
В мыслях я уже затушил о пидорские залупы целый частокол окурков. Заебали своим мельканием. Но по здравом размышлении на этих тщетных хуесосов даже сигарету тратить жаль. Выпускаю дым вверх, начинаю рассматривать свои ногти. Не дождавшись угощения, спустя минуту хер разочарованно исчезает. Скатертью дорога…
Я выщелкиваю из пачки еще одну «бондину». Задумываюсь о вечном.
Вот, снова названивает друг-математик. Звуковой сигнал отключен, мобила с тихим жужжанием трясется в моих руках. Некоторое время раздумываю, отвечать или нет. А, хрен с ним, не буду пока…
Хлопает входная дверь; в соседнюю кабинку заваливает очередной мудак, плюхается на унитаз и начинает гадить. Ощутимо веет калом. Я выпускаю дым прямо в дырку, надеясь, что мудак этот некурящий, и ему неслабо разъест глаза. Но мудак терпит. Ладно, хрен с ним, с петухом.
Вообще, конечно, лично мне непонятно, чего Фридман забыл в пацанской школе. Ведь мог выбрать и ту, где еще есть девки. В городе еще осталась пара школ со смешанным обучением, я точно знаю. Но он говорит, что, во-первых, школы эти не сегодня-завтра закроют, а во-вторых, на девок нужны конкретные деньги, в то время как на тамошних зарплатах особо не разгуляешься. Тут Фридман, конечно, прав, но я всё равно считаю, что он еще не раз пожалеет о своем решении. Потому что лично для меня гаже пидоров ничего нет. Это факт.
Из соседней кабинки доносится шуршание туалетной бумаги, которой вытирают жопу — очевидно, раздолбанную и уже сплошь покрытую ранними рубцами. После паузы, сопровождаемой приглушенным сопением, — судя по всему, мой сосед созерцает плоды своего труда, — сливается вода.
Подавляю зевок. Достаю мобилку и набираю номер Фридмана, но мое внимание отвлекает какое-то движение слева по борту. Рассеянно подымаю глаза и подскакиваю на своем сиденье, словно ужаленный. Из дырки торчит здоровенный стоячий хрен. Спустя секунду туда же просовываются и яйца. Хрен ерзает и покачивается, как змея, готовая к броску. Как окуляр снайпера, выбирающего жертву. На лиловой головке криво вытатуировано уже трижды знакомое мне ненавистное слово «хуй».
Я едва сдерживаю торжествующий рык. Попался который уссался! Дрему вмиг словно рукой снимает. Быстро соскальзываю на пол перед «телевизором». Одна рука сует мобилку в карман, вторая быстро достает электрошокер. В волосатую мошонку содомита с треском вонзается синий разряд напряжением в 5000 вольт. Одновременно я отклоняюсь в сторону, и длинная струя мочи бьет, брызгая, в кафель над бачком. Раздается перепуганный, захлебывающийся вой, и хер стремительно исчезает в своей норе. Звук падения, хруст, что-то разбивается. Запах жженных перьев. Тишина.
Я вскакиваю. Надо бежать отсюда, пока не застукали. Сердце колотится в ребра так громко, что, кажется, они сейчас треснут. Но что-то не так. Что-то неправильно. Какой-то звук. Я мучительно соображаю, чувствуя, как убегают драгоценные секунды.
Звук, да. Был, а потом исчез.
Рингтон мобильного телефона.
Опрометью выскакиваю из своей кабинки, бью ногой в дверь соседней. Она не поддается. Краем сознания понимаю, что проще было бы вернуться и заглянуть в дырку, но тут же забываю об этом. Бью с размаху плечом, и крючок срывается с петли.
В глубине кабинки я вижу Фридмана. Кажется, математик без сознания. Штаны его спущены, они мокры, запрокинутая голова лежит в проеме между унитазом и стеной.
— Сукин сын, — бормочу я с отвисшей челюстью. — Пидарас!
Оглядываюсь по сторонам, вхожу в кабинку и прикрываю дверь. Трясущимися руками расстегиваю штаны. Я не отливал уже часа два, и мочевой пузырь переполнен. В лицо Фридману начинает бить толстая струя, пропитывая рыжие волосы и стекая по щекам ручьями крокодиловых слез. Я скрежещу зубами, стараясь попасть ему в раскрытый рот.
Веки Фридмана подергиваются, он открывает глаза и непонимающе приподымает руку. Моча течет по шее, льется ему за шиворот.
— Ммммээ… — протестующе мычит он, закрываясь ладонью. — Что вы де…
— Помычи мне, педрила! — визгливо рычу я, с сожалением ощущая, как быстро иссякает клокочущий внутри поток возмездия.
— Нико…лай... — булькает он, отплевываясь. В серых глазах застыли испуг и растерянность, словно Фридман внезапно забыл, куда попал.
— Не Николай, — цежу я, багровея. — Я тебе не Николай, мразь вонючая, а господин директор!
— Господин дире…
— Заткнись, пидарас!! — Я лихорадочно застегиваюсь, чувствуя, как горят щеки. — Ты думал, я тебя не поймаю?! Думал, можешь обоссать меня три раза подряд, и тебе это с рук сойдет?!
Фридман приподымается, схватившись за унитаз, с трудом садится на него и болезненно хватается за обожженные яйца. С него течет моча.
— Я не тебя… то есть не вас… я пидоров обссыкал, — бормочет он с опущенной головой. — Какой-то пассив мне постоянно дым в глаза пускает, когда я сру…
Он замолкает, проглотив окончание фразы.
— Врешь, сука, врешь! — я начинаю расхаживать по туалету как тигр, чувствуя, что готов порвать его на куски. — Ты и есть пидор! Предатель! Долго выяснял мой распорядок дня?! А?
— Я не выяснял… понимаете… я… просто дым не выношу… — Учитель с болезненной гримасой щупает шишку на затылке. — А у них это такой знак… ну, чтоб внимание привлечь…
Его скулеж подымает в моей душе бурю бешенства. Он точно педик! Боже, мой единственный друг — пидор! Эти жеманные суки, чрезмерно заботящиеся о своем здоровье, уже давно распространяют миф, что курение — знак пассивности. Все они заодно! Скоты!
— Что ты мне паришь! — Взрываюсь я. — Уже и покурить нельзя! Ты продажная тварь, жопорванец чертов! Иуда! Хоть бы придумал что-то поинтересней! Завтра же вылетишь из школы! Я не потерплю…
Чтобы не начать душить этого пидора прямо на месте, заставляю себя отойти к окну. Внизу толпа мускулистых активов, одетых в полосатые плавки и розовые топики, пинает мяч на спортплощадке. Двое целуются, сидя на брусьях. Я закрываю глаза, чтобы не видеть этой мерзости.
— Я не знал, что это вы… — оправдывается Фридман, выползая из мокрой кабинки. Громко рвет за моей спиной бумажные полотенца. — Даже боялся перепутать…
Эта новая ложь снова выводит меня из равновесия.
— Как это ты боялся? — кривлю я губы, глядя, как он сует ушибленную голову под кран. Вид его жалок и мерзок.
— Я же звонил вам… — булькает учитель математики, — чтоб на пиво… а вы не отвечали… Откуда же мне знать, что вы... это…
— Не пизди, всё ты знал! Я человек пунктуальный! И это моя кабинка, я уже семнадцать лет хожу только в неё! Всегда после уроков!
Я зло пинаю дверцу четверной кабинки, и та протестующее скрипит. На белом пластике остается грязно-влажный отпечаток.
— Она же для пассивов… — растерянно говорит Фридман, с подозрением глядя на меня в зеркало над умывальником.
— Что-о?! — взвиваюсь я. — Из-за каких-то пидоров я должен менять свои привычки? С какой стати?!
Он опускает глаза и мычит что-то невразумительное, продолжая умываться. Я понемногу отхожу от пережитого. Кровь уже не так сильно стучит в висках.
«А вдруг он говорит правду», — думаю я. — «Вдруг это всё не более чем чудовищное  совпадение? Ведь этот проклятый пидорский мир спит и видит, чтобы последние натуралы перессорились между собой. Они не хотят ждать, чтобы я доработал до пенсии, им, очевидно, нужен во главе школы свой человек. Умный, молодой и перспективный…»
Подозрение снова накатывает на меня, словно волна холодного киселя, норовит накрыть с головой и утопить. Руки сжимаются в кулаки — я прячу их в карманы. Фридман по пятому разу полощет рот, угрюмо косясь в зеркало.
«Что же там скрыто у него в башке? Как узнать?»
Мне хочется заплакать от бессилия. Наорать на него. Топнуть ногой. Заставить опуститься на колени и поклясться своей матерью, что он не пидор. Ведь у него же есть мать? Настоящая мать? Или его тоже клонировали, как всех этих малолетних уродов, удовлетворяющих друг друга через дырку и голосующих за отселение женщин на историческую родину — остров Лесбос? Черт…
Снимаю очки, вытираю потный лоб. В заплеванном зеркале мое лицо выделяется темно-розовым кругом. Господи! Если бы хоть на день открыли границы — я бы давно уехал на необитаемый остров. Или на тот же Лесбос… Но сердце все чаще стонет и болит от безнадежности — ведь в глубине души я уже почти смирился с тем, что Пидороссия станет моей могилой.
Звенит звонок на перемену.
— Пошли отсюда, — говорю я резко, нахлобучивая очки на место.
Почти сразу же открывается дверь, и в туалет юрко просачивается какой-то длинноволосый пидор из старшеклассников. Кожаные штаны его оттянуты эрекцией. Не замечая присутствующих, пидовка с хитрым видом суется в третью кабинку, но отшатывается при виде зассанного унитаза и мокрых стен. Оторопело смотрит на нас.
— Идем, — шиплю я сквозь зубы, дергая Фридмана за локоть. Он поспешно закрывает кран, и мы выскакиваем в коридор, как двое пойманных на горячем воришек. Пидор шарахается  в сторону и провожает нас оторопелым взглядом, раскрыв рот от изумления.
По всей школе нарастает гул — занятия кончились. На разных этажах хлопают двери, раздается топот множества ног.
Мы удаляемся от туалета быстрым шагом. Фридман выглядит крайне подавленно, его рубашка вся в мокрых разводах, а кудрявые пряди прилипли ко лбу, словно он три часа просидел одетым в разогретой сауне. Рука трогает то шишку на затылке, то обожженные яйца, губы болезненно кривятся.
Мое состояние не лучше.
— Это была моя кабинка, — рассерженно втолковываю я, словно бы оправдываясь. — Моя любимая кабинка.
— Там сидят только пассивы, — нудит он, не глядя мне в глаза. Порывшись в кармане, достает мобилу и, укоризненно пощупав большим пальцем разбитый экран, швыряет в урну.
«У него стоял», — думаю я с душевной мукой. — «Почему у него стоял? Я же видел! И почему он так долго медлил, перед тем как начать ссать? Чего он ждал? Чего? Что ему начнут сосать?»
Мы останавливаемся на лестнице. Мне сейчас на пятый этаж, ему — на третий. Фридман хмуро молчит, жуя губы. Я тоже.
— Дружба? — наконец говорит он.
— Угу, — выдавливаю я после паузы, сморщившись, будто это мне, а не ему, всадили в мошонку 5000 вольт.
— Так что по поводу… эээ…
Он хочет сказать «пиво», но я вижу за его спиной наполняющийся геями коридор, и меня охватывает страшная, безнадежная тоска. «Хлебнули» уже, думаю я с горечью.
— Нет… — мямлю чужим голосом, чувствуя, как перехватывает горло. — У меня дела… да и холодно, в общем…
Он рассеянно кивает, отступая на полшага, и я отчетливо понимаю, что дружбы больше нет. Дружба умерла. Между нами пролегла полоса отчуждения, кокон взаимного недоверия, который уже не пробить. И я теперь один. Совсем один.
Мы еще несколько секунд смотрим друг на друга, прежде чем разойтись навсегда. Щебечущие стайки пидоров, сплошным потоком спускающихся вниз по лестнице, жмутся к стенам, обходя, обтекая нас нескончаемой рекой. Глаза их знающе улыбаются. Мне хочется кричать.
Толчок в спину. Чернота. И резкий свет.
— Что это было? — спрашиваю я, моргая. В глазах стоят слезы.
Прапраправнук принимает из моих рук шлем, пожимает узкими плечами.
— Как что… Ты же сам просил ужасы.
— В мои времена ужасы были другие, — ёжусь я, вставая. После долгого сидения в откидном кресле начинает ныть поясница. — И с титрами.
— Так меньше надо было по космосу летать на сверхсветовых, — подмигивает он. — Сейчас тебе 23-й, а не 21-й век, не забывай. Все поменялось.
— А вот это когда снимали? — я киваю на коробку с надписью «Дырка».
— Давненько. Кажется, в 22-м.
— Тогда что, было много гомофобов?
— Не знаю. Мы по истории 22-й век еще не проходили.
— Угу, — я задумчиво чешу подбородок, не зная, что сказать. — Ну, а кино ты это хоть смотрел?
— Неа. Друзья сказали — отстой нереальный, сказка для детей. Типа как фильмы про динозавров. Ужасов сейчас вообще никто не смотрит, чтоб ты знал. Ученые какой-то там ген страха подправили, и всё. Теперь всё это кино — просто бесполезный мусор. Для меня так точно…
— А ген смеха вам не подправили?
Прапраправнук прыскает, и я понимаю, что с этим у них всё в полном порядке. Провожу рукой по пыльной полке с микродисками, зацепляюсь взглядом за пару названий:
— А почему у вас гей-порно в разделе «Животный мир»?
— Деда, мне-то откуда знать? — Прапраправнук напяливает на ноги два похожих на утюги механизма и включает их, отчего всплывает на несколько сантиметров над полом. — Я трехмерку не смотрю, это вчерашний день. Вот таблетки — это да! Вот это кино! Не хочешь попробовать?
— Пока нет. Может, попозже.
— Ну ладно, это дело такое… А на охоту с нами завтра поедешь?
Я оживляюсь:
— У вас что, еще бывает охота?
— Бывает. Хотя редко. За те двадцать лет, что узкоглазые тут хозяйничали, на континенте почти весь зверь повывелся. Но тебе повезло: отец говорит, в катакомбах на окраине вчера пару жопотрахов видели.
— Кого?
— Жопотрахов. Дичь такая.
— А как они выглядят? — задумчиво спрашиваю я.
— Сам не знаю, — пригнувшись подобно конькобежцу, прапраправнук закладывает пару головокружительных виражей по выгнутым стенам комнаты. — Говорят, это редкие зверьки. Такие, как бы… в общем, похожи на людей, но не люди.
— Понятно, — бормочу я, отходя от полки с дисками.
Мой потомок кивает и укатывается на своих коньках-утюгах в соседнее помещение, но через пару минут влетает обратно.
— Кстати, забыл спросить. Гумафобы — это что за хрень?
— Посмотри в «Красной книге», — зеваю я. — А я пока прошвырнусь к этим вашим, как их… давалкам. Представляешь, почти сто сорок лет не спал с женщиной.
— Давалки на втором этаже, третий отсек направо от лифта, — подросток хмыкает, делая в воздухе сальто. Потом садится и начинает перетягивать липучие застежки на правом коньке. — Кого ты там себе заказал?
— Ксюшу Собчак.
— А это кто?
— Да никто. Так, баба одна была…
— Ну, удачи, — прапраправнук пару раз притопывает переобутой ногой, с сомнением смотрит на меня. — Только нужны тебе эти клоны? Тоже ведь вчерашний день! Вот таблетки — это я поним…
Не договорив, он расползается в клочья. Тает. Исчезает, растворившись в рисунке обоев на стене.
— Круто. А чего было дальше?
— Ничего. «Тррррр».
— Что — «тррррр»? Какой еще «тррррр»? Ты че, ебнулся?
— Ладно вам ржать. Чего, чуть что, сразу ебнулся?.. Не, пацаны, вы просто прикиньте западло: я уже лет пять мечтаю трахнуть Ксюшу Собчак, а этот блядский будильник в один момент всё испортил.

14 апреля 2005 г.