--

Одиночество – это акт.
Одиночество – это теракт.




--


1.
/Боре Куперштейну/


Мне остается вторить эху
и тихо корчиться в углу
под взглядами коллег по цеху.
Я мог бы встать, но не могу

и незачем, и даже больше –
мне стоило б забыть их всех.
Помилуй мя за это, Боже…
Помилуй мя за них за всех…

2.

Поменьше бы рефлексии, пустого.
Я в том числе и зеркалу – ему.
Блестит Луна и звезды по-простому
летят навстречу дому моему.

Я б радовался ярче и милее,
когда бы мог дотронуться рукой
до тени Галилео Галилея.
…то был не я. То был.
…другой.




жене


И девочки порхают, как на ветках,
и мальчики в колготках и трико.
Все это растворилось в пятилетках
и стало недоступно далеко –

все эти маленькие детские забавы
педофилически состаренной души.
Последних двадцать лет – сплошные бабы
в столичной заколдованной глуши.

А надо ль – все это? Недетские вопросы.
Как странно, что я так тебя люблю –
на кончике забитой папиросы,
и совершенно похую морозы,
и гавань приоткрылась кораблю.

Я задыхаюсь от тоски по морю.
Мне страшно на высоком этаже
парить над городом прибитой молью
в педафилически состаренной душе.




-


Снова и снова мне тревожно в груди.
Снова и снова война и концлагеря.
Я это Ленин, как меня не ряди.
Хочешь – эсэсовцем. Нравится – в снегиря.




-


Нервы на взводе – звезда к звезде
выпрямились, как один маршрут.
Скоро станет светло везде.
Я – это скомканный парашют,

теплая память всего меня –
туловище, голова,
джинсы без пуговицы и ремня,
чувства, мысли, слова…




--


В этот безумный, безумный, безумный год
этот безумный, безумный, безумный мир
станет ближе еще на секунду, на ход,
на осколок печени или судьбы.
Город мог бы, скорее всего, быть мил,
если б дома не напоминали гробы.

Город устал. Провода, провода, провода
коммуникаций, подземные гаражи,
толпы, троллейбусы… Все эти города
умерли. Умерли все эти города.
Мертвые-мертвые – все эти города,
каждый диктатор и каждый Божий режим.

Лишь бы кривляться, разыгрывать из себя
нечто похожее на куколку пустоты.
…посеребри мне ручку, посеребря
каждый лучик горящей во мне звезды.





--

Только по телефону доверия
или на метафизической паперти
выскажу Богу свои суеверия
всей своей метафизической памяти.

Господи-Господи, как-то не верится.
Хочется многого. Благо – лишь хочется,
и наша дурка земная вертится,
как неприкаянный стон одиночества

на разделенной фракталами улице.
Мутно от этого – мутно и маятно.
Это – когда перемёрли все умницы –
все до единого глупые умницы.
Выживи умницей в нашем кошмаре-то.




песня беспризорника


Обмотай меня, мать,
как в утробе – своей пуповиной,
и пойдем мы опять
вместе грабить и воровать.
Я возьму твою жизнь –
вместе с лучшей ее половиной,
и останусь один
над судьбою своей горевать.

Архетипы мои,
одурманенные перестройкой,
зачумленные наглухо
пеньем Брежневских похорон.
Я имел ихний базис –
да вместе с евонной надстройкой.
Обмотай меня, мама,
накидкой из белых ворон.

Мне ведь всё до пизды!
Понимаешь? Мне всё это – мимо.
Но городская возня
и очерченный лицами круг –
не дают мне уснуть
на развалинах Третьего Рима.
Я почти уже сплю.
Не буди меня, мать, если вдруг.