Завязки бывали разные. Случалось, что я бродил под проливным дождём, изучая карту дыр в кармане, путаясь в городском цикле и занимая деньги на опохмел у прежних подружек, а через две недели к стёсанным носкам моих ботинок ластилась морская волна.

- Как ты узнал мой телефон? – я действительно был рад слышать южный говорок Бугенса, - Я же переехал.
- Твоя мать сказала.
- Слушай, у тебя наверно денег много улетает?
- Да, ничего я от тёщи звоню.
Я заржал. Крымские парни – они такие, на вечном кредите у жизни.
- Ну, как там у вас? Дела? Вообще? – эмоции комкали слова.
- Да не очень.
- Как Ирина?
Подружка Бугенса… Стой, какая подружка? Они же поженились. Да. Я её помнил. При сложении тоньше лозы, у неё была такая грудь, что я только удивлялся, как Ирина ходит? Не иначе, опровергая закон всемирного тяготения.
- Мы разошлись.
- Да, вы чё?.. Ну … - снова почти без слов.
Бугенса бил исповедальный приступ. Я знаю много таких историй, их всегда нужно дослушать.
Работы не было. Или была, но денег за неё не платили. Или деньги были, но сыпались на стойку пивной. Потому что поругались. Потому, что она ушла к маме. И забрала дочь. Он обещал не пить. И найти работу. Она возвращалась. Он шёл на работу. Но там не платили денег.
- В горы ходил? – мне захотелось приподнять его, хотя бы на тысячу метров над землёй.
Голос Бугенса утратил глухое бренчание считанных денег и звонко запел утренним сквозняком дырявых скалистых мысов.
- Как там Волос?
Мне показалось, связь прервалась. А потом Бугенс ответил:
- Волос кинулся.
- Как? Не может…
- Сонную артерию перерубил.
- Как? – меня заело.
- Топором, - эхо, летевшее две тысячи вёрст, повторило, чтоб до меня, наконец-то, дошло.
- Слушай, дико.
Глупо молчать, когда даже за молчание нужно платить. Но мы молчали.
- Бугенс, давай я приеду. Впишешь? Я тебя не напрягу? Правда?
- Истинная.
- Круто. Я наварено вырвусь на две недели. Отпуск возьму. Может, и вас с Иркой помирю…
- Вряд ли.
- Я иногда бываю убедителен.
В трубке послышался треск, словно вражеский телефонист резал провода.
- Бугенс, короче, я числа десятого приеду.
Бугенс забулькал восторженным многословием.
- Точно не напрягу?
- Ван, сейчас обижусь...
Шорох и всхлипы. Видимо провод всё-таки лопнул.
Конечно, мне хотелось просто на халяву поплескаться в тёпленьком море. Однако, иной раз приятно, прикрыть эгоизм какой-нибудь благородной миссией. Хотя, наверное, на хотении далеко не уедешь. Ещё кое-что я был должен сделать. Должен. Проститься с Волосом.

Шесть лет назад, за неделю до того, как нам познакомиться, Волос шёл мимо севастопольской мэрии. Толпа пенсионеров вспоминала революционную молодость. Сухие руки раскручивали кумачовые полотнища над серебром голов. На транспортах, белым по алому, сияло: «Бендеровцы – вон!», «Севастополь – город русских моряков», «Крым-Россия». Парни из «Беркута» теснили старушек и грубили на суржике. Волос подошёл ближе:
- Бабуля, шо за крики?  
- Та, референдум же был, прагаласавали за Россию, а этим жуликам денег заплатили, и они нас с Украиной соединяют, – бабушка закончила политический ликбез, промокнула панамкой воспалённые губы, и вдруг, голосом батьки Махно, завопила. – Бей, бендеровцев!
Волна белых рубашек и лёгких истёртых немодных кофточек слабо качнула ряды ментов.
Волос присел, укрытый согбенными спинами. Огляделся, притворившись, что шнурует полураспахнутый запылённый берц. Возле урны искушающее чернел вывернутый кусок асфальта.
Зеркальное стекло высокого кабинета лопнуло, словно взорвалось. На малиновые шеи ментов брызнули осколки. Какая-то шестёрка из севастопольской управы заполошно мегафонила. Чинуша сунул нос в дыру. Опасливо покрутил шеей в жабо с рваными краями. Жовто-блакитное полотнище вырванное ветром из комнаты опутало ему лицо, как бинты мумию.
Волос осторожно перешёл на противоположную сторону улицы. Бабушек принимали менты.  

Наглые украинские таможенники шерстили двух мореманов с Севера в соседнем плацкарте, и брехали с пассажирами:
- У нас мова, ежли вы не размовляите, я зараз вам перевиду. Возить на территорию Украины гривны – запрещено.
- Так мы и доллары меняли.
- Долларов и рублей везите, сколько хотите…
- Сколько по закону положено, - поправил напарника старший.
- Ну да…, а гривны нельзя.
Инцидент заглох в тамбуре. Тухнущему задору самостийного патриотизма аккомпанировал примиряющий и слегка раздосадованный тенорок отдыхающих. Ритм задавало шуршание валюты.
Позже настал мой черёд. Я, не скрываясь, оголил бюджет.
- А доллары? – молодой таможенник ещё на что-то надеялся.
Я извиняюсь, качая головой. Они похожи на грустных спаниелей. Оказывается, даже офицеры украинской таможенной службы умеют сочувствовать.  

Когда минуешь Джанкой и дорога, подмятая зелёными боками вагонов, исчезает, смутное существование перешейка становиться и вовсе эфемерным. Вокруг пляшет свинцовая рябь моря. Кажется, что прямо здесь и можно выходить, но рябь и не думает прекращаться, а поезд не спешит останавливаться. В тамбуре можно глянуть на противоположную сторону. Разнообразием не пахнет. Две почти идентичные глади, прошитые швом горизонта. Где-то впереди маячит в зелёной пене садов, берег. Железная дорога, словно мост-переросток. Какой там полу. Остров.    

В далёкий город хорошо приезжать, когда тебя встречают. Почти все мои попутчики разошлись. Я, как ребёнок, забытый родителями в детском саду.  
Четыре часа. Это ночь или утро? Судя по южному дефициту освещения, всё-таки ночь. Скитаться одному по вокзалу в это время, даже в более респектабельных широтах разновидность экстремального спорта. Бугенс обещал встретить. Ну, сколько ждать? Как-то странно посматривают на меня эти типы. Пасут? Надо двигаться ближе к стоянке такси. Оранжевый круг света, успокаивает, как грива мультяшного львёнка.  
- Куда едем? – щурится сонный водила.  
Делать нечего. Диктую адрес.
- А, до Хрусталей? Домчу.
- Сколько? – для меня это не праздный вопрос. Бюджет шиковать не позволяет.
- Пятнадцать рублей.
Я веселею:
- Русских?
- Э-э, н-нет, - шофёр заикается, словно выдёргивает рычажком заклинившую заднюю скорость, - наших…э-э-э…
Даже ключевое слово провалилось в прореху изумления.
- Гривен? – сутулюсь я.
- Да.
Нас разделяет радушно распахнутая дверь и его испытующий взгляд. Я оглядываюсь на мутные пятна широких окон вокзала. Под ними злобно копятся тени.
- Поехали.
У меня не получилось гагаринской улыбки.  

Сначала я осторожно стучал в дверь. Потом давил чёрную родинку звонка. Одно из двух: либо отключили электричество, либо замечательная звукоизоляция. Я скривился и пожалел, что не надел тяжёлые ботинки, когда нога срикошетила от двери. Я обошёл дом вокруг и попытался определить нужное окно. Хорошо ещё первый этаж. Стекло вибрировало, норовя треснуть. Кто-то проснулся на втором этаже. Сонная рожа свесилась с балкона.
- Извините, не подскажите, Бугаевы здесь проживают?
- Чего?
Я поработал ревером.
- Не знаю, братан, я сам приезжий.
И тут, предательским выстрелом в спину, настигла догадка: не верно записан адрес. До боли захотелось исполнить арию волка в зимнем лесу. Срывая досаду, нокаутировал стену. В комнате звонко отозвался хрустальный сервиз, запертый в серванте. Качнулась люстра и брызнула электрическим светом. Растрёпанная старушка, поправляя на впалой груди ночнушку, просеменила к окну.
- Бугаевы здесь живут?
- Ась? Задремала я что ли? Вы к Серёже приехали, а он вас на станцию встречать пошёл. Разминулись? Заходите, я отопру.
Дверь, о которую четверть часа назад разбились последние надежды и большой палец левой ноги, бесшумно распахнулась.
- Сну по всей ночи нет, - раздирая рот зевком, простонала старушка, - Верчусь с боку на бок, а мысли роятся.
- Бессонница? – я скользнул внутрь.
Да, какая там, к аллаху ирония. Я был рад без памяти, что она меня на порог пустила. В благодарность, я готов был успокоить её беседой, пока не просеется сквозь солнечные лучи чёрное месиво мрака.  
Старики редко спят по ночам. Они слишком ценят жизнь. Блюдут каждую её капельку. У них мало развлечений, но, как истинных эстетов, их увлекает сам процесс. Иногда только забудутся днём. Тело возьмёт своё, чтобы к ночи очистить разум. Тогда и толкутся в голове мысли. Эх, скоро-скоренько пронеслась жизня. Страшно умирать ночью. Словно уходить незамеченному. В одиночку. То ли дело белым днём.

Ночь таяла за окном пепельным светом зарницы.

- Светает, - обрадовалась бабуля и вздрогнула. В замке скрежетал ключ. Звякнула цепочка. Глухо бухнула дверь, словно дёрнулся разбуженный пёс возле будки.
- Шо закрылась?
Я улыбнулся, услышав знакомый тембр.
  
- Пойдём, пойдём.
- Я там, бабушку твою не очень потревожил.
- Та, ладно, она всё равно не спит.
- Да? А. Слушай, Бугенс, давай вина возьмём? Помнишь того, что мы с Волосом тогда брали. Белое в пивных бутылках.
- Сейчас такого нет.
Возле ларька, на лавочках, протирая локтями столик, нас ждали новые друзья Бугенса. Я глянул на них один раз и понял, что зря приехал.
  
Шесть лет назад, когда снялись с Мангупа и полсотни вёрст шли, козьими тропами, через Усунжу, у меня порвались ботинки. Отличные американские военные ботинки. Лопнули швы и подошвы держались только возле носков. Мы заночевали в ущелье. Еда кончилась. Тогда я впервые попробовал клёцки. Волос мял тесто и бросал хлебные шарики в бурлящий кипяток. В темноте урчали и хрюкали кабаны, пришедшие к ручью, а летучие вампиры царапали скалу в потёмках над нашими головами.
- Придём, я тебе старые свои горные ботинки отдам, - сказал Волос, – а потом в дачи пойдём.
- За травой? Она что у вас в июне уже поспевает?
- Малака наварим, ы-ы-ы, - ощерился Волос. Два передних зуба были у него разбиты и скошены на конус. Он почесал избитую рыжим волосом икру. На косточках щиколоток у него были набиты две татуировки: значок безвластия и серп с молотом.
Оказаться босым, в горах, на острых камнях. Что может быть поскуднее? Знаю - многое. Но когда все рядом, бодро прессуют песочек кроссовками, даже заход в персиковую рощу не радует. Скалистые мысы тянулись к небу, а я испугано смотрел под ноги. Я бы вообще шёл босиком, если бы у Волоса не оказалось клея.

В полинявшем камуфляже и стёртых горных ботинках я был похож на дезертира. Волос ерошил клочок сайко-щётки и восторженно рипел:
- Ы-ы-ы.
За высоким кованным забором, похожим на ограду Александровского сада, заносчиво тянули к небу носы линкоры и миноносцы. В рваной тени акаций пивнушка из плохо мазанных синей краской досок, казалась артефактом. Бугенс мигал нам и шептался с девчонкой-продавщицей. Так он коротал время, ожидая пока уляжется пена. На соседней лавочке играли в шахматы два флотских офицера в идеально кипельных рубашках. Изредка тыкались усами в пивную пену.
Вечером мы пили прохладное вино. Ускользающий запах марихуаны подманивал и, как ищейки мы рыскали в лабиринте живой изгороди. Запах был миражом.
- Та, ладно, в дачи завтра пойдём, - успокаивал Волос.
- Манагуа наварим, - подпевал Бугенс.
Я не возражал. Позитива в избытке.

В дачи пришлось идти через кладбище. Жизнь любит контрасты. Севастопольский некрополь, по истине город мёртвых. Широкие дорожки, как аллеи. Телевизионными вышками выстройнились пихты и секвойи. Ежевика сплошной стеной обернула склепы. Грузные памятники, как небольшие домишки. Тихие улицы разломлены перекрёстками. Планировка прямая, как в Нью-Йорке. Серые мраморные плиты холодной строгостью копируют небоскрёбы. В кроссворде имён не сложно потеряться. Как Волос рассмотрел в зарослях забор?
Трубопровод заставил поклониться.
- Слушайте, это рай. А можно рвать ягоды?
- Это ж изгородь. Рви, конечно. У вас шо таких нету?
- Нет.
- Ёжевичочка, - Волос перемазал губы красным.
- И винограда нет?
- Неа, - я вопросительно потянулся за гроздью.
- Да, рви-рви, кому он нужен.
В ячейках сетки рабица, как рыба бился дачник. Разогнувшись на дальнем конце бахчи, он взбивал воздух кулачком.
- Та не лезем мы, мужик, сдержи мочу, - крикнул Бугенс.
Дачник клял нас, обещая трудоустроить на Крайнем Севере.
- Эх, дядя у всех судьбы разные: у одних трудовые, а у других – праздные.
- Хозяева только из-за арбузов напрягаются, если полезешь. А так… - Волос бросил руку жестом оперного певца. – Кто будет париться?
Подняв локоть, я набирал натюрморт.

- Та во-о-он же она.
Меня поражала зоркость Волоса.
- Где? – я по привычке сощурился, но желанных резных листьев не приметил.
- У нас тут один типок полез плантарь дербанить. Правда, за маком дёрнул, - Бугенс засвистел шёпотом, - говорит, подрезаю, вдруг в темноте топот: «Кто там?» - орут. Я говорю: «а, ты шо?» «Да, ничего особенного, бахнул из обреза», - отвечает, - «додербанил и домой пошёл».  
Мы переглянулись. Разговеться крымской шмалью, конечно, хотелось, но эта махновская романтика, как-то напрягала. Я думал заикнуться об отступлении, но Волос легко, кошкой, скользнул по забору и оказался по другую сторону. Сквозь сито сетки рабица я видел, как они с Бугенсом резво драли с корнями крепкие конопляные былки.

В комнате Волоса висел тошнотно-приятный запах. Здешних дозняков я не знал. Волос с Бугенсом опрокинули по кружке. Махнул и я.

- Я на восьмом этаже точу карандаш, - подпевал Волос Гаркуше.
- Волос выключи музыку.
- Ты шо?
- Волос, я сейчас блевану, - меня терзала паника. Я пытался привстать, но руки поролоновыми лентами гнулись и не держали тело. Шее не под силу стала тяжесть головы.
- Её курить можно было, - догадался Бугенс, - а мы на молоко.  
Жар волнами окатывал меня изнутри. В горле высохло и дыхание пропало.
- Волос, вызывай «скорою» я дышать не могу, – я пытался порвать на груди натовскую майку. Кадык распух и застрял яблоком в глотке. – Волос!
- Та, у тебя кино, - ржал Волос.
Бугенс глупо хихикал, приткнувшись к диванному валику.
- Волос!!! – эхо уходящего крика пробило потолок и ушло в пустоту. Кастрюля с вторяками прыгнула к подбородку. Зелёный водопад рванулся из глотки. Желудок задёргался освобождаясь. Легчало. Закончив рычать, я сполз на пол.

И до рассвета смотрел, как на экране потолка вороные кони уходили в пурпурный закат.

Но, вот от чего сносит крышу. Когда утром, после забытья, в котором не отсечёшь границу между сном и явью, выходишь на улицу; ноги ослабшими пружинами сдают возле лавочки, шаришь на асфальте высохшие орехи, свалившиеся с греческих деревьев, ломаешь сухую похожую на маленький мозг ореховую плоть и понимаешь, что тебя снова непоправимо и бесповоротно прёт. Ты не курил, не пил, даже запамятовал позавтракать, а приход продувает утянувшиеся нитки жил и похмельную муть на глазах размывает, словно чистой водой.
- Мама-не-грусти, - рипит Волос.
Закон тяготения, как на Луне. Широкие подошвы легко отрываются от асфальта и не спешат приземляться. Время относительно, а счастье неизбывно.

Вечером нас тормознули два молодых, налитых кровью и молодой силой бычка. Их смутили наши сайко-шётки. Странно, но заслышав мой непривычный северный акцент разговор сползает со скользких музыкальных тем на политику.
- Севастополь – город русских моряков! – ревёт один из наших потенциальных спарринг-партнёров. Нет, мы не подрались. Они угощали нас вином. Замечательным, тонким, приятно кисловатым, прохладным крымским вином.  

- Ну, ты даёшь? – растолкал меня Волос. Он сидит на полу, на старом одеяле, покусанном кострами походов.    
Я ворочаюсь на диване:
- Чего?
- Та с флагом.
- С каким ещё флагом?
Киноплёнку памяти склеили рывками. Часть планов пропало.
Я возле Клуба моряков. Древко никак не лезет из тесного ржавого зажима, вросшего в стену ещё с советских времён. Треск лопнувшей палки. Двуцветное полотнище падает на серый тротуар. Тени листвы маскируют яркие тона под асфальт. Один из наших новых друзей спортсменов плюёт на полотнище. Волос растирает ткань подошвой и тянет древко. Материя рвётся.
- Севастополь – город… ы-ы-ы!!!
Салон троллейбуса. Волос стелет жовто-блакитное покрывало на ступеньки. Кондукторша сверкает золотым зубом и не берёт с нас денег.
Мы с Волосом красим стену дома переваренным вином. Голос звучит глухо, словно из репродуктора в соседней комнате:
- … «руховцы» на «Ракете» приехали. Там целый сарафан народу собрался их на причале встречать: панки с Лётчиков, анархисты, вся босота местная. Мы им так вломили. Приехали в Крыму самостийность наводить, ы-ы-ы…    

Я дал Бугенсу денег. Его новые приятели оживились. Убирая со лба засаленную чёлку, тощий паренёк в тельняшке, обозначился, как Костик-мичманок и просипел:
- На две будет?
Бугенс кивнул. Подружка тощего представилась:
- Марина.
Грязный спортивный костюм. Выжженная гидроперидом грива.
Третий – лыган, в затёртой чёрной джинсовке на голое тело, слегка смахивал на Волоса. Может быть, поэтому не стал представляться.  
Вино отвратительно пахло гнилыми яблоками. Я не допил. Пластиковое дно стакана пачкал химический пурпур. Когда пустые батлы гулко стукнулись о нутро урны, Бугенс распрощался с парой. Лыган не слипал с хвоста.
- Пивка возьмём? – спросил он возле Клуба моряков, - и сигарет.
Я расплатился. Разговор иссяк быстрей, чем пиво.
- Ладно, пока. У нас тут дела, - отшил лыгана Бугенс.
- Вечером увидимся? Я травы достану… у брата возьму, - почему-то неуверенно скороговоркой выпалил тот. И вместо прощания:
- Накуримся, как пауки.    

- Да я знаю, - Бугенс не ждал вопросов. – Ну, а шо? С кем фестивалить? Ладно, вечером пойдём к ребятам с микрорайона.
- Он на Волоса похож, - я указал стеклянным горлышком в проулок, заглотивший лыгана. Не хотелось пинать Бугенса.
- Заметил, да? – искры детской радости заиграли в его зрачках.  
Стирая с глаз досаду, я кивнул. Скорчил улыбку.

Вечером мы сидели за пластмассовыми столиками в летнем кафе на Хрусталях. Называлась гавань – «Пять минут». Я томился там до ночи.  
- Мы, же к Крабу собирались, – я дёргал Бугенса.
- Та ну, это ш на Лётчики пилить.
- И чё?
- Это ш бермудский треугольник.
- К Волосу на могилу сходим?
- Завтра.
Парни за столиком тянули разбавленное пиво. Давились сигаретным дымом. Раньше Бугенс работал с ними.
Вечером, мы зашли к ним на фабрику. Двухэтажное здание – коробка из бетонных плит. Производство модной тротуарной плитки. На улице, худой пацан черпал ведром сухую серую пыль и засыпал её в бетономешалку. Я не сразу узнал его.
- Вилкач, помнишь?
Я вспомнил тонкие черты греческого бога и нашивку «Рэнсид». Сейчас, облепленный цементом, он был больше похож на статую, чем на живого.
Сквозь ржавые ворота мутно щерилась лампочка. Полоски теней от предохранительной решётки. В сером тумане каменного крошева двое месили раствор, один накладывал мастерком цемент в деревянную форму, ещё один оттаскивал слепки. Парень с мастерком орудовал сноровисто.
- Ну, спринтер, - я заперхал. Горло раздирала крошка, мелкой сетью висевшая от пола до потолка. - Как они здесь работают?
Бугенс не понял вопроса и принялся объяснять:
- Та, по двенадцать часов. Один выходной – воскресенье. Та, тут ещё нормально, я вот на втором этаже горбатил.
- А там что?
- В кислоте плитку отмачивают.
- Чего ж они без респираторов?
- Не, нам на втором – давали.
- Мрак.
- Та, ладно, зато зарабатывают нормально. По 800 гривен.

Лица парней, как татуировкой были пробиты цементной пылью. Бугенс пил наравне с ними, я отделался минералочкой, размышляя, хватит ли расплатиться за нас двоих. Вскоре я понял нехитрую механику. Одни работали, другие босячили. Потом менялись. Те, у кого были деньги, поили нищих. На этом основании, стали угощать и меня. Я, смеясь, отказался.
- Давайте, на Херсонес сгоняем? – я тормошил компанию.
- Та ну. Может, ещё по пиву? – предложил мелкий Паха.
- И сигарет возьми, - оживился Бугенс.

Утром Бугенс разбавлял похмельную дрожь кофе. Я, продолжая держаться в оппозиции, обошёлся чаем.
- Ладно, я на работу, меня мать тут в магазин пристроила, консультантом, - Бугенс прикурил последнюю сигарету, - вечером встретимся в «Пять минут». Ты на пляж?

За неделю я объехал все песчаные отмели. На Херсонесе потёрся плечом об уцелевшие античные колонны и повалялся на гладкой галечке. Только слишком уж от древнегреческих ступенек разило аммиаком. Неподалёку ютился общественный сортир. Позже въехал в колею. Утром ехал на «Солнечный», где упивался покоем среди детишек и молодых мамаш, а вечером - на «Парк Победы», где и словил самый роскошный трип.

Вечера тянулись в компании парней с микрорайона. Сигаретный дым, перебродившее сусло и сонная апатия.
- Ну, как море?
- Солидно. Сегодня на «Хрусталке» купался.
- На Фильку съездий. Шо там в бухтах, мазут один? Я, правда, давно на море не был. Хотя в том году два раза купался.  
- Давайте, сейчас рванём.
- Та ну. Лучше ещё по пиву.
Кофе и сигареты – утром, пиво и сигареты – вечером. Такой коктейль убьёт вернее, чем ядерная катастрофа.
- Ничего. В пятницу в «Ветерок» пойдём.
- Куда?
- Узнаешь. Буга, он когда уезжает?
- В субботу.
- Ну шо, круто. Пойдём значит в «Ветерок».

К Ирке мы зашли в пятницу утром. Я уже знал, что мириться они не будут. Разговор с Бугенсом всё не сеялся, а потом вдруг вызрел.
- Буга, когда к Волосу пойдём?
- Завтра.
- А седня чё?
- Сегодня к Ирке.
- Отлично, может, всё-таки помиритесь. Я посодействую.
- Та не. Она сейчас с Тигрёнком живёт.
- С кем?
- Та есть тут один типочек. Тигр. Мы с ним прошлым летом горными спасателями вместе работали, я ему свою снарягу подогнал. Я и устроил. Он же никто тут был на микрорайоне, я его со всеми перезнакомил. Друзья, шо тут говорить. А потом, я замечаю, он с Иркой шьётся. Я, конечно, тоже виноват, вкалывал на этой плитке до ночи, а ей ласки, наверно, не хватало. Приползал - сразу с копыт. Обидно только, когда врут… Потом её спрашиваю: «Ты с ним спала?» Она слюнявится: «Нет, я только тебя люблю». А потом уж мне пацаны, говорят: «Ты шо не знаешь, она с Тигрёнком живёт?» Санта-Барбара, короче. А ладно? Знаешь, зато, какая у меня дочка, растёт. Ты с неё точно проорёшь.  

Дочку Бугенса я не увидел. В дверях нас встретила его тёща и заныла о международных разговорах. Выставленные счета выбили из-под неё реальность, как табуретку из-под ног повешенного. Бугенс обещал отдать долг и хитро щурился.
Вечером мы двинули в «Ветерок».
Кабак, как кабак. Только трофеи охотничьи на стенах: голова косули, медвежья шкура, пробковый шлем. И музыкальный аппарат. Гривна – песня. Тоже экзотика.
Парни плясали под «Ленинград». Хиты с прошлогоднего альбома. Я боялся, они покалечат друг друга. Смесь пого и фокстрота. Потом шатались по «Большой морской». Денег у меня осталось - совсем крохи, и я решил не жалеть. Вино по-прежнему отдавало гнилыми яблоками. Я сплюнул и улыбнулся. Пьяный от воздушного коктейля, взбитого ароматом восточных пряностей. Позитива в избытке.
Бугенс, Вилкач, его подруга - полногубая крашеная блонди с глупой улыбкой, как у Мерлин Монро, Костик-мичманок со своей пергидроленой селёдкой, Паха и Лёха, который завтра должен был ехать в Семферполь учиться на мента.
Конечно, мы взяли ещё вина. Похоже, я завяз в этом острове, как в медузе.

Прохожий тормознул Бугенса:
- Закурить не будет?
Приятно, когда свет зажигалки освещает хорошее лицо. Парень поблагодарил и кивнул на алую майку Бугенса, где белым светом сияла аббревиатура: СССР.
- И я когда-то жил в этой стране.

Пока Вилкач ходил ссать, Монро хвасталась, что шьётся с каким то уродом. Это всеми живо обсуждалось. Санта-Бабара, что и говорить.
«Большая Морская» идёт к пляжам под уклон, ноги сами несут, как скеэйтборд. Только не тормози. На Офицерском пляже полезли купаться. Раздеваться рядом с крымскими парнями, это серьёзное испытание для самооценки. Бугенс стянул трусы. Я прыгал на одной ноге. И любопытство подстегнуло взгляд. Рядом тряс хозяйством Вилкач. Что они на бахчах их отращивают что ли? И как таким ребятам, девки изменяют.    
На гудроне волн сияли насечки огней. Причал качало. Рядом громыхала дискотека.

Мы шли, минуя танцзагоны, кегельбаны и кабаки. В этом городе трудно работать. Атмосфера отпущенных тормозов, дурацкого девичьего хохота, брошенных на ветер денег и йодистые испарения погибших водорослей дурманят голову. Дайте мне вина и зажгите сигарету. Я не покину остров. Мне ничего не нужно. Даже море. К двадцати годам здесь не остаётся секретов. С вершины Мангуп-кале видны купола ялтинской обсерватории и перешейк. Как в банке. Ничего нового уже не будет. Остались лишь вино и сигареты.  

Двое парней тормознули Монро и селёдку Марину. Молодые и борзые, они хотели приключений в этот тусклый вечер. Роскошный южный говор, как пароль. Парни поняли, что приезжих нет, и решили попрыгать на свежем воздухе. Я не знал, какую музыку они слушают. Мне было наплевать, за какой футбольный клуб они болеют. Просто им хотелось подраться. Мы были не против. Тем более и расклад нас устраивал. Нас было пятеро. Их двое. И они – тянули наших девушек.
Взбивать воздух кулачками – не моя забава. А уж тем паче целить по лицу. Но в это вечер вдруг хотелось драться. Видно, островной вакуум затягивал меня.
Мы с Костиком вернулись к девчонкам. Остальные замешкались возле кафе. За стеклом, как тюлени в зоопарке тянулись отдыхающие. Нам не нужно было подкрепление, мы не собирались пользоваться перевесом в силе.
- Э, пацаны, шо надо?
- Ты откуда, такой красивый? – один из залётных оскалил зубки.
- С Хрусталки.
Меня тряхнул смешок. Оказалось, здесь на краю суши ещё ведут такие диалоги. Островной быт заедал. Видно без драки не разойтись. Азартной дрожью колыхнулись подколенные изгибы. Сучить кулачками не мой прикол, но здесь шли в ход любые способы борьбы со скукой.
Молодчик схватил Костика за майку.
- Эй, поц, лови!
Парень согнулся, зажав переносицу. Второй метнул кулак Костику в скулу. Сзади, я уловил лопатками, как радаром, нас обнадёжили поддержкой корешки. И вдруг нас смяли. Ещё пятеро бойцов рванулись, волной из мрака, завешенного апатитовыми кронами. Реальность киношного поединка лопнула, и разломилась крошками попарных стычек. На крохотном перешейке тротуара забурлила потасовка. Костика свалили, и пинали двое. Паха метнулся из-под моей руки мелкий словно мячик, и чья-то нога зафутболила его в кусты. Буга ломал какого-то урода. Тот бил открытыми ладонями, цеплялся коготками за воротник. Материя, развившись бахромой, поехала с отчаянным треском.  
- Бля, сука. Моя любимая рубашка, - взревел Бугач, и крюком залепил уроду в ухо.
Передо мной возник длинный. Я доставал его. Он суетился. Я сунул ему в ноздри, но промахнулся и оцарапал фаланги о рифлёную завесу кривых зубов. Костяшки заныли.
Он отскочил и зацепился с Мичманком, который побросал двоих.
Бугенс не рассчитал и, кинув в ударе тело, купился на отход. Бугенс плашмя шлёпнулся на освещённый шмат асфальта, и тощий хлопец с удовольствием воткнул ему пырцом кроссовка в селезёнку. Довольный прыгал вокруг тела заводным покемоном.
Бля, я потеряюсь в этой южной темноте, как они тут вообще отдупляются. Пьяный плач Бугенса вырвал меня из потасовки. Надо выручать. С ноги отвесил тощего.
- Буга, живой?
Размазал по бежевой рубашке чьи-то кровавые сопли. С ужасом понял, что не отстирать, а ехать мне завтра больше не в чём. Весь походный гардероб грязным комом закисает в рюкзаке.
Взглядом очертил поляну. И понял, я один. Наше преимущество рассыпалось, как принцип домино. Костик ползал на коленках, я безуспешно тянул с земли Бугенса, Паха стонал в кустах, а Лёха исчез. Суперхмель клеил суперменов к асфальту, надёжней, чем кулачные навесы.  
Передо мной прыгал мелкий рэпер в проклёпанной бейсболке. Я мог его вырубить одним ударом, но отступал, волоча тело. Рядом волчьей стаей кружили соперники. Рэпер рисовался.
Девки голосили, как морские сирены. Противники всё пребывали. Возле каждого поверженного тела скакало по паре бойцов. Что удивительно лежачих не пинали.
- Этот как? – деловито осведомился у меня один из недавних спарринг-парнёров. Присел и заглянул в лицо Бугенсу.
- Не видишь?! - злобно хрипел я. Язык обволакивала кровавая кислятина.
- А, ну ладно, - длинный коснулся ссадины на щеке, прошипел и гаркнул, - Валим!
Толпа сверкала подошвами в алее. Человек двенадцать.
- Откуда они набежали? – я повернулся к девчонкам.
Те перестали орать. Монро поджала плечики. Пергидроленая селёдка икала.

Минут через двадцать подъехали менты. В глазах сияла надежда на приём:
- Что случилось?
- Не видите? – я злобился по-трезвому, - Пьяные хулиганы, какие-то пристали.
В-о-он туда побежали.

Поле нашей славы, опустело, как равнина Ватерлоо. Я тащил Бугенса, он ныл:
- Ван, я шо обоссался?
- Нет.
- У меня штаны мокрые.
- Ты в лужу упал.
- Обоссался. – с пьяной настойчивостью убеждал меня Бугенс.
- Да, нет же!

Утром Бугенс пропал. Я выждал до конца.
- Подождите, он же вас проводить хотел, - бабуля суетливо метнулась к чайнику.
- Серьёзно, больше не могу. На поезд опоздаю. Спасибо. Мне пора.

Денег не осталось. Ну и ладно. Сутки попощусь. На последнюю гривну купил любимой можжевеловый браслет.
В тамбуре столкнулся с пьяным проводником. Ну, без кипятка поедем. Я обречённо хмыкнул. Привычно ухнул рюкзак в нишу под сиденьем. За окном мелькнула алая майка. СССР.
- Бугенс! - я сунулся в окно.
Он обхватил грязными пальцами отогнутую раму.
- А работа?
Бугенс легкомысленно скривился.
- К Волосу так и не сходили, - укоризной я больше томил самого себя.
- Та я бы и не нашёл его могилу в этом лабиринте. Я там один раз был. Только на похоронах.
- Помнишь, как Волос говорил: «Когда умру, не хочу, чтоб черви жрали. Порубите лучше, и собакам отдайте, пусть они хоть раз в жизни наедятся».  
- Да не было нытья. Он же сам предупреждал: «Чтоб никаких кислых рыл». Знаешь, как мы его поминали. «Анархию» орали. Так пофестивалили. Мама-не-грусти.

Судорожно попрощались.

Поезд шмыгнул в туннель. Белые скалы. Дыры катакомб. Ржавые остовы на корабельном кладбище.
Я вспомнил, как в последний вечер пошёл на «Парк победы». Никаких ущербных огрызков бухт. Единственный пляж в городе на открытом море. Длинные шпалы волнорезов уходящие в свинцовую рябь. Высокие горбы прибитых к берегу водорослей. Когда минуешь уходящие бетонные стрелы пирсов, чувствуешь, как тебя пронзает волна длинной от одного меридиана до другого. Космическое расстояние нанизывает тебя, как нитка иголку.
Я вышел на берег. Солнце ещё не побагровевшее с досады, что пора покидать сцену неба, сияет золотым ломтём. Самый искренний и ласковый свет. Я сплёл ноги листьями лотоса, и вертел в пальцах гладкие голыши. Я не верю в эту чепуху с медитациями. Но если что-то нужно запомнить, можно долго смотреть, а потом резко захлопнуть ресницы, словно отбивая на матрице снимок.
Бетонные стрелы волнорезов. Редкие головки далеко заплывших купальщиков. И шорох волны, качающий тебя, уже нанизанного на нить.    

Поезд отстукивал чечётку по влипшим, в узкий перешейк, рельсам. Вокруг меня сияло море.