— И ноги от коренных зубов! Дает же Бог счастье под пенсию, правда?
— Именно, пенсия не за горами.
— Дрёма, не обламывай кайф!
— Да кто тебе обламывает, дура? Я спать хочу! Мне аптеку открывать в полдевятого. — Голос у Мити поддатый, хриплый — обычно он не так говорит. Никакого сочувствия. В кои-то веки девушке повезло — завидует, конечно. Его последний оказался ЖУТКИМ УРОДОМ – нос на сторону и глаза косят, как будто об стекло мордой приложили, повозили туда-сюда и сказали, что так и было.
— Ну, и что сейчас делает этот недоносок?
— Он не недоносок, ему двадцать. Хочешь, фотку покажу? Я его уже на цифровик. Щас, подключусь и покажу. Краасивый мальчик!
— Уже дрочу, уже дрочу. Всю жизнь мечтал на бомжа полюбоваться в шесть утра. Так что делает мальчик?
— Лапуля спит.
— А ты ползаешь на коленях вокруг кровати и лапы его потные облизываешь… Свадебное платье уже заказала или так, выбираешь? Дура!
— Ну, почему сразу…
— Он ебет, а ты подмахиваешь?
— Тебе-то что?
— Ты сколько с ним знакома?
— Все выходные!
— Enchanté! — У Мити по ночам уродский голос. — Я и говорю: дура.
— Сама дура! Иди, дрыхни. Нахуй ты мне не сдалась.
— Сучка.
— Извини, извини, Дрёма. Ты у нас не дура, ты дрочишь, как умная.
Дрочить — это кошерно.
— Иди, завтрак ему в постель подай, цветов купи.
— И куплю.
— И чисто символическую зеленую полтаху в зубы. Сама удивишься, как быстро он съебется.
— Сучка.
— Глупая трансуха. Ты когда на себя в зеркало в последний раз смотрела? Красавица, блин. Принцесса ты опухшая — вот ты кто. Кому ты нужна бесплатно? — Как будто я сам себя в зеркале ни разу не видел. И не такой уж я страшный по сравнению с ним, и зарабатываю прилично, и есть где жить, на чем ездить. В сущности, я не обижен судьбой.

    Я держу трубку подальше от уха, пока Митя на том конце учит меня жить. Его уродский голос становится тихим-тихим, как шипение утюга. Правой рукой ковыряюсь в «Адобе» — в девять утра мне это нести на работу. Девица на моем постере тоже косая, она распростерлась на перилах, как будто ее шандарахнули по затылку той самой бутылкой вермута, которую она рекламирует. Тоже уродина. Все уроды, кроме моего лапули. Который спит.
— Дура! Тебе все врут, кроме меня. Кто твоими мозгами будет, если не я? Тебе сорок два. И ты думаешь, он с тобой пошел бесплатно?  Да хуй собачий такие мальчики идут за бесплатно. Спорим, ты его на Мосбане сняла? И он чесался, как мартышка? Он чесался?
— Да, кстати, Дрёма. В отличие от тебя, он почти не хабалит. Удивительно, правда?
— Ты зато хабалишь за двоих. Не перебивай меня, дура. Думаешь, он жить с тобой будет? Думаешь, ты с такой харей кому-то нужна?
— Ничего я не думаю. Дави массу в люле, Дрёма. Я посижу до восьми, а то мой лапуля меня потом не поднимет.
    Митя что-то орет, а я снова принимаюсь за свою пьяную деваху на постере. Белая трубка лежит на столе рядом с ноутбуком. Нажала кнопочку – и нет Мити. До свиданья, Митя. Подрочи и подумай о моем счастье.
    Надеваю наушники, в МР3-плеере поет Нина Хаген. Осторожно открываю дверь в комнату. Ласковый лапушка раскинулся на широкой кровати. Шелковистая чуть влажная кожа, еле заметный сладкий запах пота. Надо постирать его вещи. Нет, лучше куплю новые, а эти выкину. Джинсы с пятнами грязи на коленях — бедный мой мальчик, бедный! Зимой – в кроссовках, футболка серая от времени, дырочки у ворота. На рукаве тоже дырочки, опаленные по краям. Руки в шрамах – бедный ребенок! Синяк на правом глазу, уже еле заметный — его били какие-то сволочи. Поймала бы мудаков и стреляла им в затылок.
    Длинные ресницы отбрасывают тени в свете ночника. Спит как ангел,  волосы мягко сияют нимбом на красивой головке, ротик приоткрыт. Красивые губки, роскошное тело, ноги от коренных зубов, я не вру! И это всё мне, скромному специалисту по наружной рекламе. За то, что вела праведную жизнь, за что же еще? Правда, некоторые утверждают, что у меня с головой не все в порядке. Дрёма, например. Фармацевт хуев. Сам женскую косметику потребляет, «Виши», по цене с тремя нулями. Это виши даже бабы не покупают. И кто после этого псих?
    Всё, к черту завистников. У меня есть мой лапуля. Он со мной жить будет, чтобы я его холила и лелеяла. Я прекрасно знаю, сколько мне лет. Не нужно мне напоминать. Я знаю, что по утрам похожа на утопленника, что мне постоянно приходится сидеть на диетах, есть по часам, колоться утром и вечером.
    Утренний укол белой мути. За окном ветер воет, сереют крыши Старой Деревни, деревья привычно гнутся, снежная крупа бьет в стекла, а у меня тепло, уютно, тихо булькает горячая вода в батарее, рядом ровно дышит ласковый лапушка. Лизну его в приоткрытые губки. Спит. Если бы не я, сидел бы у обоссанной кафельной стенки в переходе, с бомжами. Боже, как воняют бомжи! Я уверена, половина из них — сифилитики. Даже дети — с огромными болячками на губах. Это точно не герпес. Пришлось через резинку, а что делать? Правда, у лапули нет болячек, удивительно ровная кожа, только ступни изъедены грибком, серые, с черными трещинами. Постоянно вижу у метро бомжа с родимым пятном в пол-лица. Вот кому действительно в жизни не повезло. Пристрелила бы. Не из жалости, а потому, что урод. И мой мальчик сидел рядом с этой мразью, смердящей аммиаком, а может, и пил с ним из одной бутылки, пил невинными губками, а потом эта гнилозубая тварь пускала в палево тягучие слюни. К невинному телу не может пристать зараза, грязь, — это мое личное мнение. Он пил с ним палево как Спаситель с прокаженным. Будь у меня длинные, крашеные хной волосы, я бы омыла лапуле ноги и утерла своими волосами.
    Слушаю его дыхание, пока стрелка часов не подходит к восьми. Ноутбук беру с собой — резак не работает. Еще совсем темно. Выключаю ночник и обнимаю в сумерках его горячее тело. Он что-то бормочет в полусне и целует воздух. Спи, мой лапушка. Я быстро. Ты еще проснуться не успеешь, а я уже вернусь. И я положила тебе зеленую бумажку, на карманные расходы. А потом мы пойдем покупать тебе нормальную одежду.

(Оторвался от компа – в пыльные окна бьет холодное зимнее солнце, в башке поет Курт Кобэйн. Rape me… Rape me again… Сигаретный дым смешался с ледяным воздухом. Так же, как раньше. Серо-белые облака и черные ветви спящих деревьев. Солнце скрылось. Задавил окурок в желтой пепельнице. Хочется лета, мать его!)

* * *

    Машина не завелась, потому что мороз, — и ладно, доехал на метро. Стоял в переполненном вагоне и любовался на свою небритую офигительно счастливую морду в черном зеркале двери. Неземной красавец с белыми дредами прижался в давке горячим бедром, я через ткань почувствовал, какие у него крепкие мышцы. Ооооо, блядь… Наверное, не стоит сейчас думать о других мужиках. Покосился на него злобно — тот извинился, решил, что ногу мне отдавил. А круги у меня под глазами — мама не горюй. Голова кружится от бессонницы, прислонил лоб к стеклу, покемарил. Толпа вынесла меня по переходу на другую станцию, втиснула в другой поезд. Прикорнул на поручне эскалатора, пока ехал вверх, — чуть ноутбук не уронил. Надо уже взять себя в руки. Вдох-выдох. Опять какое-то ЧМО жмется сзади.
    У креативного директора в кабинете совершенно неземной черный кожаный диван. Мягкий, сверкающий. Пока шеф рассматривал мои файлы, я мечтал, как ставлю мою прелесть раком на эту блестящую кожу, такого беленького и стройного, и крепкого, и вообще. Надо бы накопить на такой же, надо.
— Сережа, модель у тебя тут косая. — Посасывает колпачок очередного подарочного «Паркера», ржет.
— Алкоголь же!
— Опять приебутся, скажут, что у женщины в рекламе пьяный вид.
—  Это тебе не «Сосу за копейки». Приличная девушка, платье почти закрытое, сиськи не торчат.
— Ну да, верно. Все равно вякать будут, что девка подгуляла. Может, и не заметят. Но я все-таки заменил бы модель. Она у тебя прямо в студии прикладывалась?
— Ну, мы с ней уговорили одну. Чисто по-дружески… Пообщались с образцом…. Не, я не понял, ей что, повеситься, если глаза косят?
— Жалельщик нашелся… Ты ее драл, что ли, всю ночь?
    Сижу с загадочной харей, как будто драл, но не признаюсь. Типа, не таковский я, чтобы рассказывать направо и налево, какую бабу драл. Для меня в этом нет ничего особенного.
    Он ухмыляется понимающе — синеву на подглазьях заметил.
— Ну, хорошо, так сойдет. — Перебирается ко мне на диван и в сотый раз трындит, какая сука его молодая жена, и как мне везет – не захомутала ни одна баба. Что я ему, штатный психолог? Он мне еще и завидует втихаря, это точно. Доверительно так похлопал по плечу. С респектом.

    Домой я буквально летел, чуть не забыл: надо же что-то есть. Пробежалась по «Пятерочке» у метро, нахватал разных вкусностей. Надо спросить, кстати, что он любит.

* * *

— Алло? Миша, папа уже дома? Позови его, пожалуйста… — Слышу, как мальчик мчится по квартире и орет во всю детскую глотку. — Вадим Олегович, извини, христа ради. У меня цифровик сперли. Кто, кто? Суку одну приводил на ночь. Проститутку. Вернулся щас — квартира обчищена.
— Сережа, не в первый раз! Я тебе что говорил тогда? Хватит трахать кого попало!
— Одолжи, а? Я тя умоляю! Нужен как не знаю что!
— Сколько бабок сперла?
— Не важно. Я же сказал, цифровик она спиздила. Хорошо, до других камер не добралась.
— Еще бы! Ты чем думал вообще?

    Повесил трубку. Чувствую – слезы просятся, хотя не плакал с тех пор, как десять лет назад маму похоронил. Батя не в счет, батя сволочью был, бросил нас.
    Пропало еще кое-что из одежды, плеер и, может, какие-то другие вещи он унес, но я проверять не стал. Вынес барахло – и ладно, на здоровье. Я бы ему сам дал эти чертовы бабки! Сам! В ванной заметил, что нет одной коробки с инсулиновыми шприцами. В пакетике осталось штук шесть. Позвонить Мите, он еще выдаст. Я с ним и познакомился в аптеке, когда инсулин получал. Правда, мы староваты оказались друг для друга. К черту Митю! Хочу молодого! Самое поганое — что Митя, как всегда, прав. У меня мерзкая харя, мерзкая! Я себя ненавижу, старого, уебищного, жирного, отвратительного пидора. Ни один молодой парень с таким как я бесплатно не пойдет. Никогда! Я бы с Митей тоже не лег, хотя мы оба с ним – уни. Он мне просто не нравится как мужчина, хоть и хороший человек. И собеседник приятный — не то что малолетки, которые двух слов связать не могут, а в остальных неправильно ударение ставят.
    Пока держал в руках остаток шприцов, подумал, не в первый раз уже: «Почему бы не ввести сразу два полных?» Лег бы и уснул так, и не пришлось бы унижаться, таскаться за парнями, уговаривать остаться еще на одну ночь.
    Большой палец медленно скользил вниз, когда давил на поршень. Неохотно так, словно тело его не пускало. Полный шприц — это много для внутримышечной инъекции. Прижал ваткой еле заметную тонюсенькую иглу, вытащил осторожно, чтобы не сломать. Что я, как дурак, экономлю? Последний укол. Набрал второй, уронил нечаянно. Ладно, первого хватит, только ждать придется дольше.
    Улегся на свою широкую кровать, ткнул пультом в сторону музыкального центра. Лежал так в полумраке, и мне пела Нина Хаген. Лапуле она не понравилась, как я понял. Еще бы, ничего не слышал кроме подросткового кала, что ставили торговцы дисками в переходе.
    Митя позвонил где-то часов в одиннадцать. Я уже переборол чувство голода, мысли сделались вязкими. Орал ему, чтобы перестал мне звонить, что я его ненавижу. Обычная агрессивная херь на второй стадии гипогликемии. Митя заметил, что у меня язык заплетается. Живет он близко, так что я смог ему даже дверь открыть, ломать не пришлось.
Он вполне прилично ориентировался на моей кухне. Затолкал в мою пасть половну того, что было в холодильнике. Жизнь спас мне в очередной раз, хоть я его не просил, и ни разу ему «спасибо» не сказал за это. У нас с ним так всегда. Я вечно поесть забываю вечером, он по голосу это определяет. Он уже год просит ключи, а я всё тяну, это уже свинство с моей стороны. А если дать ключи – будет приходить самоволкой. Не надо.
    Стоял у моей раковины в фартуке, как жена, и мыл мою посуду. Ну не стану я трахаться с мужиком сорокапятилетним, сутулым, у которого залысины,  — ничего не могу с собой поделать. Я сам с ним чувствую себя старым уродом, хотя у меня волосы все на месте, слава богу.
— И что теперь делать будешь, красавица? — Издевается еще, мудак.
— Обращайся ко мне нормально! — Гавкнул на Дрёму, он извинился.
    Снова заладил: «Я же говорил, я предупреждал!» — Будто я сам не знаю, кто такие наркоманы.
    Вытолкать Митю из квартиры так и не смог до утра. Он врал, что боится, как бы я снова не всадил себе дозу. Пришлось все-таки с ним лечь, потому что другой кровати у меня нет,  — он подождал для приличия, потрепался об арабо-израильском конфликте и полез языком прямо к цели. Чувствую – водит там, слюни текут, тянутся, капают на поясницу. Оглянулся, увидел его харю с высунутым языком, как у собаки, — чуть не блеванул. И елда его стояла погано, меня это всегда раздражает, когда тычутся вялым. Пока он там сопел и причмокивал, я представлял, что сзади мой лапуля. Мало помогло. И ноги мерзли нечеловечески. Ступни были просто ледяные. Я возьми да и скажи ему, да еще заржал — на оргазм кинул. Митя оскорбился — а чего он хотел? Я извинился. Пришлось еще целовать его, язык ему в хлебальник совать аж до гортани. Этот еще просит: «Пососи…» — Мало ему! Тут уж я взорвался: «Сам у себя пососи!» Он извинился — типа, понял, что я не в настроении сейчас.
    Дрёма лежал рядом, опершись на локоть, курил в свете ночника. Коньяк мой вытащил из бара, довольно бесцеремонно, и отпивал теперь из рюмки. Тот бомжонок, хотя бы, разрешения спрашивал.
    Я тоже выпил, потеплело в ногах, легкое покалывание в теле. Дрёма водит пальцем по моей блядской дороге, щекочет, стервец:
— На Удельную с тобой поедем. Скорее всего, там сбагрил. — Говорит Митя.
— Может, на «Юнону»? — Убрал его шаловливую ручонку, перевернулся на другой бок. Как бы ненароком придавил одеяло между нами, чтобы не прижимался к моему телу.
— Дура ты. Все с ворованным прутся на Уделку. У меня там приятель торгует, мне лучше знать.
— Не найдем. — Зеваю. Черт с ней, с камерой. Переживу. Суетится, как будто его обокрали, а не меня. Ненавижу назойливых мужиков. И на помойку эту я точно не поеду, грязь месить.
— Ну, хочешь, я один съезжу?
    Я промолчал, сделал вид, что сплю уже. Тискает меня там, где печень, — типа гладит так — и бормочет:
— Снимаешь всяких дегенератов, а как проблемы — сразу ко мне, плакаться в плечо. Надоело! Прекращай уже это дело, слышишь?
— Как ты думаешь, я его встречу еще? — И реву как маленький, подушку и запястье свое кусаю, костяшки побелевшие. Самому стыдно, пиздец просто. Хочется завыть в голос, а нельзя  — Дрёма еще больше разозлится. Он по жизни нервный, как баба.
    И меня таки прорвало, ныл, что я старый, страшный, и молоденьким нахуй не сдался. Что даже пидовка вокзальная — и та кинула, что меня никто не любит, не жалеет. И сопли, как в мыльной опере, а Дрёма слушает, и я знаю, что ему неприятно, а остановиться не могу никак. И он успокаивает — мол, сорок – не возраст, жизнь только начинается, и поменьше надо переживать из-за какого-то мусора вроде моего бомжа, у которого в башке одна извилина с сосательным рефлексом. Вспомнил какого-то баскетболиста, негритоса, которого спросили, зачем ему голова. Ответил журналисту: «Я в нее ем». Ну, смешно, да. Ха-ха-ха. Так и протрепались всю ночь. С Митей только трепаться и можно — издержки высшего образования.


* * *

    Приятель Дрёмы выглядел хуже бомжа, как волк из «Ну, погоди!», только не в клешах, а в спецовке и вытертых джинсах, которые сзади висели мешком, будто он обосрался. Волосы у него торчали во все стороны, как у панка. Черная такая, прямая волосня, как ёршик для бутылок. Скажи мне, кто твой друг, – и я скажу, кто ты.
    Этот заметил, как я пялюсь на его шмотье, улыбнулся щербато:
— Рабочая одежда, не смотрите вы так. — И облако пара изо рта.
    На лотках россыпями лежали какие-то детали, схемы, платы черт знает откуда. Свалка – да и только. И сброд всякий в этом дерьме ковыряется, ищет что-то, а перегаром от всех разит за версту. Я этим никогда не интересовался, так как не был радиолюбителем. Блошиный рынок, чего уж там. Я караулил его лоток, даже успел одному мужику продать ионизатор для воды.
    Дрёма и этот приятель вынырнули из толпы с моей камерой. Волк из «Ну, погоди!» потребовал полторы штуки, рублей, а не баков. Еще сказал, что тот мужик много запросил, можно поторговаться. Золото, а не парень. Сказал, если у меня сейчас столько нет, можно занести на неделе остальное.
    Я робко так стал пробираться к тому скупщику. Может, он знает моего лапулю?
    Дрёма угадал и потащил меня оттуда. Лекцию еще прочитал о наркоманах. О том, что пытаться их лечить самому – бесполезно. Всё вынесут до нитки. Хитрые твари. Он одно время работал у «Врачей без границ» — насмотрелся на торчков. Я слушал-слушал, брякнул:
— У него не было следов от уколов!
    Митя поржал и показал, как это делать под язык. Пока мы трепались,  заметил, что кто-то вдалеке ковыряется с моей машиной. Мы вдвоем подкрались и цапнули его за шкирку. Этот оказался вообще ребенком, пальцы черные от какого-то красителя для кожи — они его нюхают. Пацан пытался вывернуться, я пригрозил, что в милицию сдам. Митя причитал: на криминал иду. Решил, что я с горя педофилом стать хочу. Как же там!
    От ребенка пованивало мочой, помойкой и прогорклым салом. Может, и вши у него были. Разрез глаз монгольский, лицо широкое, желтоватое,  словно от гепатита, волосы из-под шапки торчали, серые от грязи. Пуховик непонятного цвета, заляпанный соусом от шавермы и соплями. Мальчишка перестал вырываться, обмяк в моих руках. Покорный такой. Ждал. И Дрёма ждал.
    Ну не могу я так. Сунул засранцу стольник и пнул легонько под зад — иди, мальчик. Мальчик сиплым голоском промямлил что-то вроде «спасибо» и чесанул прочь.
Никогда еще не видел у Дрёмы такого злобного выражения лица:
— Нет, ты совсем дурак? Ты догони его, отсоси на посошок! Тебя только что такой же говнюк малолетний обокрал! Никаких аналогий не видишь? Тебе не жалко того, что ты заработал? Ты глаза портишь сутками, чтобы этих обсосов кормить? — И по башке меня стучит костяшками пальцев.
— Заметь, Я заработал! Я, а не ты.
— Спасибо, что напомнил. — И рраз ногой по полу! Я думал, он днище моего несчастного «Фольксвагена» своим копытом пробьет, черт лысый. Губы еще в ниточку сжал.
    Подбросил Митю до его аптеки, а сам съездил на Мосбан — вдруг Его там увижу? Поспрашивал у разных отбросов общества, которые жили на скамьях в зале ожидания, фотку им под нос совал. Сказали, часто здесь ночует. Из какого-то другого города приехал, из Сочи, кажется. Может, еще встречу. Он скажет, конечно: «Мужчина, я вас не знаю». Или просто смоется. Или пойдет со мной еще раз и снова что-то спиздит, пока я буду спать. Я бы хотел еще раз. Ненавижу себя! Переспал с красивым — и влюбился, всегда так. С первого траха.
Сел бы тут на ободранную черную скамейку и ждал. Читал бы узоры на каменном полу, слушал женский голос, объявляющий поезда. Раздал бы нищим все сигареты и мелкие деньги, купил бы выпить этим зассанным вшивым тварям. Чтобы выслушивать их длинный тупой пиздеж, жаться на сквозняке, шарахаться от края их одежды, стараться не дышать. Я бы его и ночью здесь ждал, если бы не этот хер аптечный.

* * *

    Дрёма спит. Я дал ему второе одеяло, чтобы не обжимал. Наврал, что под одним холодно. Он сам делал мне вечерний укол, своими стерильными фармацевтическими пальцами; сам кормил. Я сказал, что меня бесит постоянный контроль, — а он мыл посуду. И оглядывается, спокойно так, будто он – моя мамаша, а я — дитя неразумное, которое манную кашу раскидывает ложкой по столу.
— Сережа, ты не можешь похабалить чуточку? Чо ты как на своих похоронах?
— Устал я. Митя, ты прости, я не в настроении. Голова болит. — Потрошу третью пачку сигарет за день, а он наблюдает, вроде как моим личным врачом заделался:
— Инсульт заработаешь, помяни мое слово.
— Будешь прибегать в больничку с цветами и конфетами, да?
— Нахуй ты мне не сдалась, дура. — И улыбается уголками губ.
— Как-то подозрительно быстро вы его нашли. Признавайся, сам вынес? А лапуле моему — штуку в зубы, чтобы пиздовал куда подальше?
— Дура ты и есть. — Встал сзади, плечи массирует. Это я ему сказал недавно, что спину от долгого сидения ломит.
— Все равно, странно это. Такой город большой, он мог в любом месте сбагрить.
— Мог.
— Дрёма, ты экстрасенс, что ли? — А он уже рубашку с меня тянет, расстегивает эротично, по пуговке, сверху вниз. Надоел…

    Мой лапуля спит где-то. Может, один, на скамейке в зале ожидания или в переходе на Сенной. Спит, положив рюкзак под светлую пушистую голову. А может — в постели с каким-нибудь мужиком, ублажает его сейчас. Может, этот мужик его сейчас бьет, в рот нассать норовит, падла. А может, лапуля спит в обезьяннике. Я слышал, менты на Мосбане раньше ловили всех смазливых парней подряд. Потом их главного посадили, спидоносца.
    И, главное, что странно: он при мне не кололся точно, а нарк два дня бы не вытерпел. И зубы у моего лапули были крепкие, белые, хоть и не чистил целый год; а у нарков портятся быстро.
    Дрёма спит рядом. Рот полуоткрыт, посапывает — нос заложен. Ненавижу это. Захрапи еще — и я тебя тут же вышвырну. И так весь мой коньяк выжрал.
    Поехал бы сейчас по ночным улицам, по мостам, любоваться на старинные фонари. В это время и пробок нет. А мой мальчик мерзнет где-то, голодный, без денег.
    Митя кладет руку мне на спину. Снова прижимается, как кобель ненасытный. Тычется носом в шею, дышит жарко — неприятно.
— Отстань. Сказано тебе: голова болит!

    А где-то в этом городе спит мой почти любимый мальчик. И тот, что был до него и спер стерео. И тот, третий с конца, которому не хватало на машину. И четвертый с конца, который вынес почти всё. И пятый с конца, который копался ночью в моем бумажнике. Я бы сам дал, глупые вы малолетки, САМ!