В прошлой, довоенной жизни Иваныч был не особо законопослушным элементом Совецкого общества, в последний, предвоенный год, все вообще перевернулось с ног на голову, осознанье простых житейских радостей и прелестей честности к нему пришло во время того, как по коридорам коммуналки за ним бегал с финским пером знатный вор Федя «Чека», имевший намерение пошинковать ему печень, и оравший благим матом: – Порежу падлу, век воли не видать!!!
На Иваныча снизошло озарение – надо что-то коренным образом менять, вот только жизнь по-новому уже вряд ли удастся переписать. В той жизни Иваныч был карточным шулером, шулером с большой буквы и красной строки, обычно своих старался не горошить, но так уж вышло, сделал ноги, прилег с анализом на дно. Мобилизация застала Иваныча во время отлежки в одном из подмосковных городков. Выдали гимнастерку и галифе, пожали руку и отправили на передовую. Вот и началась другая жизнь.

Иваныч с первых дней и боев в своей роте заработал непререкаемый афторитет - за знание жизни, возраст и отчаянную смелость.
Война не была страшнее лагерей, о которых он вспоминал с теплотой, ностальгировал: – Да, в лагере лучше было… ну да, это было тогда, а сейчас… ребятки гибнут... - Почему-то до смерти было обидно за этих мальчишек. - И ведь баб-то, поди, еще не щипали, - как мог прикрывал, обьяснял, проводил беседы «разморозки» с напуганными мальчишками.
- Иэээх… совсем неспелый ведь был, - огорчался Иваныч при виде очередной разорвавшейся юной головы, то справа, то слева, - вот ведь сучья жизнь.

Ночью шел бой, утром все стихло, и только воронки от мин да обгорелые березки, то и дело встречавшиеся на дороге, напоминали о том, что еще недавно здесь шел бой.
Их осталось пятеро из целой роты, сам Иваныч, два рядовых, сержант и молодой лейтенант, еще не начавший всерьез бриться. Немцы ушли через лес к реке, растерянный мальчишка-лейтенант не знал, что делать, Иваныч предложил идти по просекам на север. Вот и шли, тихо, прислушивались, присматривались. За кустами, развороченными снарядом, кто-то шумно пыхтел и копался.
Иваныч показал на кусты, приложил палец к губам и тихонько отправился на разведку.
За кустом сидел немецкий солдат и сосредоточенно справлял большую нужду, Иваныч подкрался сзади и приставил дуло пистолета к темечку немца, тот непонимающе лупал глазами, поднялся как был – со спущенными портками. Иваныч свистнул своих.
Окружили немца, рассматривали, в бою-то не особо в стороны позыркаешь, а тут вот он, рядом, гад такой.
Углядев, что Иваныч, несмотря на отсутствие офицерского звания, здесь за старшего, немец, виновато заглядывая ему в глаза и скалясь, принялся что-то усердно обьяснять.
- Да… да… тпппру… угомонись ты, ирод, лейтенант, ты че-нить по ихнему разумеешь, а то я как-то не тово.
- Ну, говорит, что такой же солдат как и мы, зовут Гюнтер… отбился от своих во время боя.
- Прям так уж и отбился, струхнул, поди… спроси, какого хера они на нас поперли, если трухают по делу и без?
- Он говорит, что сожалеет о случившемся, все воюют и он.
Немец многозначительно посмотрев на сержанта Цыцвера, брызгая слюной, стал что-то тараторить, по жесикуляции немца можно было предположить, что он очень хочет задушить Цыцвера.
- Цыцвер… вы эта… знакомы, что ли? Че он на тебя кидается? Лейтенант, спроси, че он на Цыцвера пургу метет.
- Говорит, во всем евреи виноваты… убивать их надо… говорит.
- Да я тебя… скотина, - взбеленился Цыцвер, хватаясь за карабин.
- Цыть, сержант, тебе, что партия сказала – береги патроны, иди-ка пока проветрись, сами разберемся. Так по-твоему евреи во всем виноваты?
- Ну, товарищи как же, я же с вами… за вас, - чуть не плакал Цыцвер.
- Сказано тебе – сходи погуляй, разберемся.
- Лейтенант, спроси, чем кроют? – попросил Иваныч закуривая.
- Что-то про зарезанных детей бормочит, - еле поспевал за разговорчивым немцем лейтенант.
- Брешет он, Иваныч, точно брешет, - встрял в разговор рядовой Конопатько, - не мог Цыцвер дитев резать, у него у самово их двое, все на карточку любуеца и глаза трет.
- Ну, ведь врет же. Не евреи, Нерон... Таки римлянин, - из кустов подал голос Цыцвер.
- Эко вас, товарищ Цыцвер, покоробило, тебя, батенька, проветриться отправили? Ну, дык и свободен, че ты уши греешь… разберемся. Лейтенант, спроси, какие еще факты имеются.
Немец продолжал жарко разоряться, презрительно поглядывая в сторону кустов.
- Не хитрые, а жизнерадостные, - доносился голос Цицвера из под кочки.
- От ведь… он ище и по ихнему шпрехает… кройся.
Немец все не унимался.
- Не жадные, а бережливые, - доносилось с дерева.
- Что значит - себе на уме!!! Что значит - мочить их, гадов??? – слышалось из под земли.
- Цыцвер… помолчи, гад такой… не видишь -допрос идет.
- Братцы… да я ж когда-нибудь заявлял о своей богоизбранности? – падал с небес скорбный шепот Цыцвера.
Иваныч, дирижерским жестом остановил повествование немца, докуривая, о чем-то, ухмыляясь, думал.
- Лейтенант, скажи Гюнтеру, что он свободен, пусть идет… не спорь… говори давай.
Лейтенант перевел. Немец обрадовано закивал, протягивал Иванычу свои часы.
- Иди уже… домой… Гюнтер… едри тебя в корень, - доставая из кобуры пистолет, сказал Иваныч, всадил, не успевшему встрять в происходящее немцу пулю в лоб, все присутствуюшие ошарашено молчали, довольный произведенным эффектом, Иваныч подозвал к себе Цыцвера. Взял его за грудки, приподнял, смотрел, глаза в глаза, о чем-то размышлял, затем чмокнул в нос, поставил на место, обернулся.
- Иеееех, как давно не озоровал, в картишки бы раскинуться, праблефовать на воротнички, тьфу, раскорячь ты его на хер… пошли что ль, ребятки…