Мы сидели на берегу озера  и молча смотрели на игравшую лунными бликами воду. Она бесшумно плескалась у наших ног и, покрываясь морщинистой рябью под редкими порывами лёгкого ветерка, отражала безоблачное звёздное небо. Луна, такая ясная и отчётливая в небе, растягивалась в воде светящейся линией от одного берега к другому. Хотелось вытянуть руку и, наматывая на кулак, притягивать к себе эту серебряную ленту. Было тихо и тоскливо, лишь шуршание ползающих в камышах змей раздавалось где-то поблизости. Были ли это действительно змеи, или просто проказница-ночь, одолеваемая единственным своим другом – одиночеством, шутила так над нами, меня беспокоило мало. Звук этот не раздражал – наоборот, казался приятным: был он печальным и робким, звучал в унисон с тишиной и, придавая ей некое разнообразие, не нарушал её цельности, а отдавал лишь какой-то глушью и таинственностью.
Игриво урча и поблёскивая глазами, Бэмби скромно ластился ко мне, ожидая и требуя ласки ответной. Чтобы не обидеть друга, я нехотя щекотал его в загривке. Умное животное блаженно щурилось. Шакалёнок тёрся о мою ногу и слабо поскуливал. Иногда, в порыве чувственности, он кусал моё колено – это было больно. Я был рассеян, однако: уголками губ улыбаясь его проказам, я всё же чаще взирал вдаль. Тёмные вершины дремучего леса, что стеной вставал вокруг, незыблемо покоились среди черноты ночи и, сливаясь в нечто единое, делали ночь ещё страшнее, ещё угрюмей, ещё чернее. Странная тоска, какое-то гнетущее томление струилось в пространстве. Удивлённо оглядывался я по сторонам, пытаясь уяснить суть этого чувства. Лишь беспокойное ожидание неизвестности, предчувствие чего-то таинственного, но готового каждую секунду явить свою правду, смог обнаружить я в себе.
Насытившись ласками, Бэмби улёгся у моих ног, повернув мордочку к воде. Рождая блики движением своих чарующих глаз, он устало моргал, отчего казалось, что внезапная дремота одолевает его, но то лишь казалось – спать ночью он не мог. Я знал: он был внимателен и сосредоточен. Его заострённые, сморщенные уши шевелились и иногда под кожей пробегала нервная волна, вызванная неосторожным его вздрагиванием – он был готов вскочить в любой момент, окажись поблизости нечто, представлявшее опасность. Рыжая его шёрстка поблёскивала крохотными искорками, и искры эти, в огромном количестве собранные вместе, отливали золотом. Он был красив сейчас. Я любил моего маленького Бэмби. Любил до отчаяния, до сумасшествия, хотя часто и сердился на него, а порой бывал и просто зол. Но мгновения слепой злости пролетали, а нежное чувство к Бэмби оставалось. Да и как можно было не любить этого статного красавца, видя его извивающееся грациозными перекатами тело, внимая огню его безумных глаз и чуя жар его пылающего сердца, столь близкого и родного мне. Я достигал вершин восторга, впитывая бушующую страсть, что бурлила в этом молодом шакале.
Бэмби ткнул меня мордой в бок. Тревожная сосредоточенность таилась в его глазах – она сменила задор и веселье. «Пора!» - говорили они и звали за собой. «Да, да, - кивнул я ему. – Пора». Я вскочил на ноги и двинулся за шакалом в сторону леса. Перед тем, как вступить в него, мы остановились. Оглянулись и несколько мгновений стояли без движений. То было традицией – глупым суеверием – но мы соблюдали её и, уходя на охоту, всякий раз окидывали взглядом наше лежбище, как в раз последний. Потом вступали в лес и шаг за шагом углублялись в чащу – так произошло и сейчас. Охота была для нас чем-то большим, чем просто добычей пропитания. То был целый образ жизни: без охоты всё наше существование обернулось бы глупой бессмыслицей. Лишь здесь, в дикой отчуждённости, понимали мы истинную сущность вещей, что часто предстают в искажённом виде. Именно здесь срывался тот покров, что отделяет сущее от тлена, и все ценности мира являли нам другой свой лик. Считавшееся истинным в атмосфере лжи и страха, выворачивало вдруг свою явь наизнанку и оказывалось не правдивым уже, а извращённым и тронутым коростой обмана явлением. Метаморфозы эти случались сплошь и постоянно: нам следовало лишь раскрыть свои сердца и жадно внимать правде жизни. Мы любили сей источник, мы припадали к нему часто.
На след Бэмби напал удивительно быстро, и хоть я не сомневался в его талантах и знал наверняка, что не могло быть такого случая, чтобы не нашёл он для нас добычу, но всё же резвость его на этот раз умилила меня окончательно. Он насторожился, глаза его блеснули, тут же спрятали свою страсть, но проявлялась зато она теперь уже в самой его осанке. Страсть и дикий азарт. Не по кровавым следам находил он жертву, не по запаху падали, бившему яростно в ноздри, не по далёким шорохам – всё это было слишком просто. Бэмби не мог упустить добычу оттого, что флюиды, которые имел он свойство улавливать, были флюидами страха. Они не могут обмануть охотников и с ними не ускользнуть. Мы не давали шансов.
Задыхаясь от подступавшего к горлу возбуждения, мы бросились за нашей жертвой. Бежать по лесу, ночному лесу, было тяжело. Ветви деревьев цеплялись за тело, ямы ставили свои ловушки, а кочки сбивали ритм бега. Лес играл с нами, и мы, сжав зубы, принимали правила этой игры и выполняли его условия – мы вынуждены были делать это. Но никакие препятствия не помешали бы нам достичь нашей цели. Она приближалась постепенно. Изрядно поплутав по лесу, Бэмби привёл меня наконец в искомую точку, кивком показав тёмный силуэт, блуждавший между деревьев. Раздвинув ветви, я увидел женскую фигурку – долгожданную нашу добычу.
Женщин надо убивать нежно. Женщины любвеобильны и горячи. Подарить им страсть, особенно перед смертью, просто необходимо. Они не должны умирать несчастными. Их нельзя умерщвлять внезапно, набросившись сзади, из кустов. Они должны помучиться – они естественны тогда бывают и пылки, они дарят прекрасные сцены безумия. Я растворился в ночной темноте и тихо крался за самочкой, изучая походку её и жесты, стараясь проникнуть в душу и постичь её. Клокочущее удовольствие, разливавшееся в груди кипящей лавой, испытывал я, наблюдая сейчас за мягкими и кроткими движениями этой женщины; видя, как нетвёрдо шагала она по бурелому, останавливаясь иногда и испуганно оглядываясь по сторонам. Я угадывал, что она умна, добродетельна и скромна. А ещё доверчива, доверчива до кроткой беззащитности – я чувствовал это, и это пленило меня совершенно. Ещё была она напугана – и это оценил я по достоинству. Я видел Страх; Страх жил в ней сейчас, Страх был ей самой – я любовался ею, я обожал её. Я знал – она в моей власти. Последние минуты её жизни тяжким ритмом отмеряли жестокую покорность судьбы: я слышал их. Я осязал небо и силу его, я осязал землю и её силу, и воздуха сила ощущалась мной тоже – все они были со мной, все они были за меня, и не могли они препятствовать, пусть даже всей своей властью, силе моего естества. Я был тем, кто неподвластен демонам и ангелам, ибо был воплощением законов Природы, законов фатальных – всего лишь.
Моя прелестница устала. Тяжело вздохнув, она присела на траву, обвила руками колени и, уткнувшись в них, замерла. Поза её была так естественна, так безмятежна, что очаровываясь и переживая странное томление, хотелось наблюдать за ней долго – всю жизнь, быть может. Раздвинув кусты и тяжело ступая по холодной земле, я сделал к ней несколько шагов, обнажённый и жаждущий. Самка нервно вскинула голову и застыла. Я подошёл к ней вплотную, присел на корточки и нащупал её взгляд. Она открыла мне его и не пыталась утаить – она была покорна.
Таинственный и непонятный орган – глаза. Жалкий и трогательный – глаза человеческие. Если бы я был кальмаром, что живёт в глубинах океана, я не понял бы никогда той сути, что таится во взглядах человечьих, во взгляде этой женщины. Я бы просто утащил её на дно и, разрывая щупальцами размякшее тело, всасывал в себя жилибищиеся куски мяса. Но я был человеком почему-то, и возможность, данная мне Природой, возможность понимать взгляд своей жертвы была со мной, была при мне. Я смотрел теперь в эти блестящие прорези, и чувства, мысли, образы, бурля, клубились в гулкости сознания. Они красивы были - глаза её, они чаровали. Редкие дозы лунного света струились и мерцали крохотными блёстками голубизны, тут же изменяя её на цвет морской волны, что задержавшись лишь на мгновение, превращался в светло-зелёный и ещё какой-то – яркий и странный. Названия не знал я его, но видел не в первый раз. Этот цвет всегда начинал мерцать в глазах моих жертв; я полагал, что это цвет отчаяния. Я любил его и, видя искры эти, воспалялся огнём тщеславия…
Женщина подалась назад и, вскочив на ноги, рванулась в чащу. Я метнулся к ней, обхватил ладонью её маленькую шею и прижал мою бунтовщицу к земле. Жалостливый стон вырвался из её гортани – я улыбнулся этому звуку. Склонился над ней и приблизился к ней вплотную. Её предсмертные фибры были буйны, а агония прекрасна. Я тяжело дышал, я рычал и сипел, а напряжение – оно сковало уже мои мышцы. Я дотронулся губами до её шеи, приоткрыл рот и, нащупав сгусток плоти, перекусил вену. Струя горячей крови брызнула в лицо. Я лишился рассудка в этот миг, я глотал этот кипящий нектар жизни, я захлёбывался им.
Она была тепла, красива, ещё желанна. Я глотал её кровь и умывался ею. Я шипел и стонал, и пена выступила у рта. Я вгрызался зубами в женскую грудь и, вырывая куски мяса, жевал, пытаясь проглотить их – не все они пролезали в горло. Мясо дымилось клубами пара и обжигало гортань. Странный вкус был у него: какой-то приторно горький, полынный, но горечь эта была приятна. Оно пьянило, это мясо, пьянило и развращало. Вихри красок плясали в глазах, размывая очертания окружающей реальности, придавая ей мистический убор, размножая его сонмами маленьких мирков. Я, истинный я, вылез сейчас наружу и жаждал единения с Природой. Великой Природой, создавшей меня и лелеявшей. Я жаждал вновь войти в её лоно, из которого вышел когда-то в час глухого неведения памяти.
Я очнулся от толчков шакала – он теребил меня и поскуливал. Тяжело приподняв голову, я огляделся. В лесу ещё царила тьма, но она прорывалась уже слабыми и робкими просветлениями. Невдалеке валялся обглоданный труп – то, что не съел я, доел Бэмби. Он звал меня домой. Я улыбнулся ему – ответной улыбки не последовало. Бэмби вновь заскулил: начинался день и он был встревожен. Я поднялся на ноги наконец и, пошатываясь, тронулся за ним – шакалёнок бежал впереди и изредка оглядывался. «Рассвет ещё не скоро!» - крикнул я ему со смехом, но Бэмби лишь глухо зарычал в ответ.
До лежбища мы добрались быстро – было ещё темно. Звёзды, впрочем, уже гасли, и небо наполнялось сероватой синевой, предвещавшей скорый восход Солнца. Уставшие, мы легли на песок. Он был холоден и влажен, и кровь, застывшая на теле, расползалась грязными полосами. Я долго не решался встать и окунуться. Наконец, спотыкаясь, побрёл к воде. Туда же потянулся и Бэмби. Поёживаясь, мы вошли в озеро: Бэмби дальше песчаной косы не заплывал никогда, я же, устало нырнув, выплыл на середину, рассеянно работая руками. Купаясь здесь, я каждый раз доплывал до середины, ложился на спину – так, чтобы исчезающая предрассветная луна находилась прямо против глаз – и несколько минут блаженствовал. Белёсой дымкой было покрыто сегодня небо – она расползалась во всю его ширь и непонятно было: рассеивается это туманное скопление или же сгущается. Я закрыл глаза и, отдавшись тихим покачиваниям, замер. Губы сами собой сложились в кроткую улыбку. Я развернулся на живот и, энергично заработав руками, поплыл к берегу – стало слишком холодно. Бэмби уже выбрался на берег и мокрый, смешной, застенчиво на меня поглядывал. Выйдя из воды, я присоединился к нему.
Тихое счастье наполняло меня сейчас. Грустное волнение сквозило в груди, и тело, ощущая приятную слабость, отдыхало после напряжённой ночи. Душа была безмятежна, а мысли – чисты и прозрачны. Они прорывались сквозь гнёт заземлённости и уносились куда-то в вышину, где рождали таинственные и прекрасные видения. Изумительное чувство безмятежности и огромной восторженности пребывало во мне, и чувство это было так сильно и настырно, что просилось быть высказанным. Я очнулся от дрёмы и повернулся к шакалёнку.
«Бэмби! – спросил я его, хоть и знал, что он не сможет ни разделить, ни оспорить мои суждения, - знаешь ли ты, что такое Любовь?.. Та великая и бескрайняя Любовь, что движет миром и существами, населяющими его. Та Любовь, что так желанна всеми, но доступна лишь немногим. Любовь, что как вот эта предрассветная дымка, неясна и неосязаема, и при первых проблесках истины исчезает, бесшумно тая в воздухе, как при первых лучах восходящего Солнца».
Бэмби печально посмотрел на меня и отвернулся.
«Нет, ты не знаешь, что такое Любовь! – продолжал я, распаляясь. – Да и можешь ли ты, дремучий шакал, что живёт лишь мечтами о пропитании, знать, что есть Любовь!? Раньше и я, в ежедневных тревогах рутинных будней, забывал предаваться мыслям о величественном. Раньше и я, ослеплённый конкретностью вещей, принимал за Любовь что-то лживое и мелочное. Но времена заблуждений прошли, и теперь я прозрел. Я узнал сущность Любви, понял смысл её и уверовал в её ценность. Я придавлен к земле тяжестью её бремени, но в то же время лёгок, как пушинка, подпираемый мощью её величия. Ты спросишь: так что же такое Любовь? И я отвечу: Любовь – это тихая грусть, что нежно прилегла, прячась, в глубинах моего сердца и, обволакивая своими чарами, ласкает его гнетуще. Это пламя моих глаз, что пытаясь смотреть в бесконечность, видят лишь горизонт и, встречая блеск пробуждающегося Солнца, становятся горящими и восторженными, но и печальными также, ибо разочарованы чем-то. Любовь – это искры желания, пронзающие тьму, желания чего-то чудного и прекрасного, но почему-то несбыточного. Любовь – это и есть несбыточное. Я велик, ибо эта несбыточность живёт во мне. И я чувствую её, и я знаю её, Бэмби!»
Я вскочил на ноги. Бурлящий восторг переполнял и пьянил. Окинув взглядом окружающее пространство, что будучи сгустком молекул, принимает пред взором облик предметов и создаёт видимость существования, я пронзил этот мир алчным взором познания. Я прожёг этот воздух огнём своего естества. Вибрируя, клетки моего тела дышали и пропускали сквозь себя влагу, которая становилась капельками холодного пота. Суровый лес внимал пульсации моих вен и изумлялся силе их биения. Испуганный Бэмби, взвихрив свою шерсть, жался к земле. Нотки тщеславного смеха сорвались с моих уст при виде его. Закинув голову, я направил свой взор к небу, и оно, светлея, посылало мне своё излучение, от которого светлел и я. Дрожа, я вдыхал в себя этот мир и, потрясённый, был очарован им.
«Мир, ты прекрасен!!!» - заорал я во весь свой могучий голос. Крик мой эхом отозвался в поднебесье и гулко полетел чрез бесконечные просторы куда-то в неизвестность.
«Ты прекрасен, мир!!!» - вопил я, изливая в вопль этот всего себя. Мир же властно внимал моим скромным попыткам воздать ему должное. Мир был благосклонен ко мне в этот миг, но ни коим образом не демонстрировал своей благосклонности. Он просто принял к сведению мои усердия, оставаясь безмолвным и непонятным.
«Как же ты прекрасен!..» - издал я последние ноты своего восторга. Они замерли в пустоте и, словно видимые и осязаемые, растворялись, исчезая. Обессиленный, я не мог больше стоять на ногах – медленно осев, я опустился на землю.
На востоке, над тёмными вершинами леса, поднималось Солнце. Размеренно и величественно озаряло оно своим блеском небо. Тьма рассеивалась, её просторы занимал свет, отгонявший угрюмость ночи и придававший миру новую сущность. Небо из серого превратилось в голубое и погасило звёзды. Бэмби жалобно и визгливо заскулил – сущность света непонятна ему. Мне же? – кто знает…
Напряжение ночи не прошло для меня бесследно – я едва шевелил телом, пролезая в нору. Глаза слипались. Я повалился на подстилку и отключился – почти тотчас же, лишь запомнил, как Бэмби подкрался и лизнул меня, пожелав спокойного сна… Гнетущая тьма, разреженная разноцветными полосами и спиралями, начала свою пульсацию где-то в подсознании и принялась складывать обманчивые частички света в странные картины и образы. То ли мерный гул, то ли глухое безмолвие, зазвучав переливами беспокойства, сдавило тяжестью и отчаянием. Душа освобождалась от бремени тела и, покидая этот мир, уносилась в другой – мир снов и видений, в котором всё причудливо и тоскливо, но который чарующе притягивает к себе заблудшие создания.