Помню себя в пятнадцать-шестнадцать лет. Господи, как же я хотел трахаться. Я изнывал от похоти, и все мои мысли занимали волосатыми треугольниками. В своих мечтах я раздвигал их дрожащими пальцами и припадал губами. По ночам я рычал от изнеможения и нёсся в ванную с высунутым языком. Днём вообще было бедствие. Я простаивал часами в ванной, изливая мутные потоки недосказанности на фаянсовую поверхность раковины. Помню, родители постоянно грохотали кулаками в дверь и спрашивали: «Ну что часами можно делать в ванной?» Ответить им «Дрочкой!» я стеснялся, и поэтому приходилось выдумывать всякие небылицы про то, что порезался при бритье, или что искал носки в корзине с грязным бельём, чтобы их постирать. По всей видимости, подобные объяснения не принимались на веру, ибо матушка поджимала губы, а отец внимательно смотрел в мои наглые глаза, полагая увидеть в них полностью всю картину происходившего. Страшно подумать, что открылось бы его взору, имей он такие экстрасенсорные способности.

Эх, если бы предложение соответствовало спросу в те годы! Ни одна пелотка не ушла бы от меня без фирменной склизкой отметины. Но тогда я был бледным юнцом с нелепыми усишками, девственным ягелем пробивавшимися под сопливым носом. Вид у меня был, надо полагать, как у малолетнего преступника: руки в карманах (от постоянной эрекции), глаза регулировались только в четырёх позициях: на сиськи, на жопы, на ноги, или в пол, - последнее, чтобы не выдать заинтересованности в первых трёх позициях. Я не замечал мира вокруг себя: весенние ручьи и жаворонки в небе интересовали меня так же, как и я их - в мыслях доминировал ворох мохнаток. Они словно показывали мне язык, они говорили: «Любуйся на нас, мы нежные, сочные, но тебе не обломится! Дрочить – твоя судьба». Я горько плакал и рисовал их в своём воображении. Это было наваждением. На уроках алгебры я терялся, путался у доски, ибо учительница имела удивительно большую грудь, и, глядя на дроби, обречённо начерченные на доске мокрым от пота мелом, я видел набухшие соски, просившиеся в пересохший мой от сатириаза рот; географичка, по-моему, даже просекла, что я регулярно дрочу на её светлый образ и однажды на уроке при всех напрямую спросила: «Что так смотришь? Влюбился?» Помню, я так покраснел, что она пожалела меня и добавила: «Ладно, шучу», но по глазам я увидел, что она всё поняла. Я дошёл до того, что онанировал на учителку по английскому языку, хотя была она мерзкой лошадью предпенсионного возраста, которая к тому же однажды заставила меня подметать весь класс, поймав за колкой грецких орехов при помощи двери и дверного косяка. Если бы, кстати сказать, я знал, что грецкие орехи повышают мужскую силу, я бы с воплем выбросил их в печку, но я не знал и доблестно жрал их на переменах.

Поступление в гуманитарный лицей при МГУ стало для меня настоящим бедствием. В группе училось много девочек, и моя мерзкая фантазия совершенно чётко сформулировала пропорции их голых тел, посылая команды прилива крови к неугомонному подростковому членику. Если собрать всё количество ухайдоканной в те славные годы спермы, то могла бы она омывать земные материки. От постоянных нагрузок правая рука заметно увеличилась в объёме. После каждого сеанса рукоблудия настроение и почему-то самооценка на некоторое время заметно повышались… Заляпанные брюки и ложь про упавший на них салат с майонезом были нормой.

Ушло то время. Сейчас предложение превышает спрос. Я валяюсь в откинутом кресле, облачённый в очередной шерстяной костюм Кристиан Диор и в съехавшем набок галстуке, поглядывая на выстроившиеся в очередь в моей записной книжке вагины фотомоделей и лениво размышляю: «Что нового может дать мне эта мерзкая, вечно хлюпающая пизда? Хорошо, если ещё не воняет». Мерзко трещит мобильный телефон, самолёт выруливает на взлётно-посадочную полосу, пищит ноут-бук, стюардесса в очередной раз напоминает, что все электроприборы на борту должны быть выключены и  заискивающе заглядывает в мои глаза. За иллюминатором самолёта галопом проносится жизнь… Где вы, мои училки?